Красная река — Исторический роман Хариса Циркинидиса

КРАСНАЯ РЕКА Исторический роман — Харис Циркинидис

Издательство благодарит за инициативу и финансирование издания
АССОЦИАЦИЮ ГРЕЧЕСКИХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОБЪЕДИНЕНИЙ РОССИИ (АГООР)
и лично Ивана Игнатьевича САВВИДИ
Циркинидис, Харис
Ц69     Красная река : исторический роман/Харис Циркинидис; пер. с греч. Э. Яннаки. — СПб. : Алетейя, 2007. — 192 с. — (Греческая библиотека). ISBN 978-5-903354-76-4
Исторический роман «Красная река» повествует о трагических событиях в истории греческого народа в первую четверть XX века. Одни историки называют эти события «малоазийской катастрофой», имея в виду удаленность места действия от материковой Греции, другие — «турецким геноцидом», имея в виду сотни тысяч жертв среди мирного населения, массовые репрессии в отношении этнических греков, проживавших на территории Турции. Впервые публикуемое на русском языке произведение знакомит читателя с историческими обстоятельствами, вызвавшими роковую развязку назревавшего конфликта.
УДК 821.14-31 ББК 84(4Гре)-44
В оформлении обложки использован рисунок греческой художницы А. Ксингаку

Харис Циркинидис, 2007 Э. Яннаки, перевод на русский язык, 2007 Издательство «Алетейя» (СПб.), 2007 «Алетейя. Историческая книга», 2007 Ассоциация Греческих общественных объединений России, 2007

Дорогой читатель!
Исторический роман «Красная река» передает печальные события, память о которых отзывается болью в душе каждого грека. Автор, на примере одной семьи, передает трагедию разбитых судеб всего народа. Но страдания не сломили наших предков, они сохранили свою духовность ради будущих поколений. Греческий народ воспитан на основах православия и умеет прощать. Прощение — жест великодушных людей.
Этот роман важен для формирования у нас и наших детей права на память. И мы должны помнить об этих страшных страницах истории, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах, подобной трагедии не повторилось. Надеюсь, что эта книга найдет своего читателя и займет достойное место в библиотеке каждого православного христианина.
Искренне ваш, преданный сын своего народа, Иван Саввиди, президент АГООР.

Иноязычная и иноверующая. Полутурчанка и полугречанка. С двумя младенцами в объятиях и с двумя маленькими детьми рядом.
Помню, как мы, трое греческих туристов, искали свои корни на высочайших плоскогорьях Понта. Ты и одна турчанка, тоже мать четверых детей, встретили нас у входа в село Эгрибель.
Никогда не забуду, как твой взгляд устремился в прошлое, когда ты услышала, что мы юнаны (ионы — греки). «Я тоже юнан!» — сказала ты, широко улыбаясь, и продолжила: «Моя мать четырехлетней девочкой в 1917 году в ссылке потеряла своих родителей. Голодную и в полусознании один турок подобрал ее с улиц Севастии. Выросла, забыла немногие греческие слова, которые знала, вышла замуж за турка. Но вплоть до своей смерти твердила мне: „Доченька, помни, что ты — гречанка!» Я тоже вышла замуж за турка, родила четверых детей, которым тайно повторяю ту же фразу».
Помню, как неожиданно ты ушла от нас. Возможно, подумала о последствиях разглашения своей тайны, переставшей быть тайной. Чуть дальше, под деревянным балконом своего убогого дома, тоскливо смотрела на нас, и из глаз твоих текли горькие слезы!
Тебе и тысячам жертв геноцида, живым и мертвым, рабам своей судьбы: посвящаю эту книгу!

«Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь,.. ведущие в погибель… тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь…»
От Матфея 7:13, 14
Пролог
Сентябрь 1948 года. Греция истекала кровью от гражданской, братоубийственной, войны.
Как обычно, в первую субботу сентября жители села Лекани нома Кавалы на своих табачных полях собирали зеленый лист табака.
Густая тьма покрывала землю, высочайшие горы, окружавшие село и поле, в те печальные годы особенно нагнетали чувство страха и одиночества.
Звезды, погруженные в утреннюю свежесть, казались крупнее и ярче, гора Христос темной громадой загораживала появление звезды Афродиты, видя, как она появляется и поднимается над горой, сельчане понимали, что наступает утро еще одного безопасного дня в их жизни.
Божественную тишину движения звезд вдруг нарушил оглушительный грохот артиллерии, минометов и пулеметов. Партизаны левых сил с ближайшей горы Цакали стреляли огнем и железом по сторожевым постам и сельским домам. Сельские опол-ченцы, дежурившие в ту ночь, открыли ответный огонь.
Как по команде, погасли сотни фонарей и люкс, которыми пользовались крестьяне на полях. Поле погрузилось в полную темноту и тишину.
Братья, ослепленные ненавистью, с особым усердием пускали свои ядовитые стрелы друг в друга. К счастью, темнота и большое расстояние между ними не содействовали их печальному делу.
Дым разрывов уже освещался слабым светом первого рассвета, когда показалась фигура высокого мужчины в черном. Он бежал по полю, не обращая внимания на летевшие снаряды и пули. Когда он приблизился к нашему полю, по развевающейся на утреннем ветру рясе и голосу мы узнали нашего соседа архимандрита Григориоса Сидирургопулоса.
—    Харис! Благословенное божье дитя! Где ты? Иди ко мне, я должен тебе что-то
показать. Иди! — кричал он с нетерпением.
—    Что тебе надо, сумасшедший монах? Ложись, тебя же убьют! — кричал мой

старший брат. — Ты разве не слышишь грохота артиллерийских снарядов и свист пуль, летающих над твоей головой? Ложись на землю, ты слышишь меня!
Архимандрит Григориос, равнодушный к выстрелам и советам моего брата, продолжал искать меня.
Мне тогда было всего десять лет. От страха три мои сестренки и я спрятались в бороздах и молча выжидали, когда утихнет грохот орудий.
—    Уходи, сумасшедший монах! — кричал мой брат, но архимандрит, обнаружив
меня в моем укрытии, вытащил меня и повел к селу.
Архимандрит Григориос Сидирургопулос учился в Кесарии Каппадокии и Константинополе. Многие годы провел в знаменитом монастыре святого Георгия Перистерота в черноморском городе Трапезунде, где затем служил игуменом. В первые годы большевистской революции молодой архимандрит объездил Грузию, Южную Россию и Крым, проповедуя Евангелие, за что был два раза схвачен, избит и посажен в тюрьму. Вышел из тюрьмы психически больным. С тех пор его жизнь превратилась в настоящую пытку. Четыре года спустя, в 1921 году, его здоровье серьезно ухудшилось. В то время он служил воинским священником в греческой армии в Малой Азии. Он часто впадал в забытье, теряя чувство действительности, жил в каком-то призрачном мире. Порой при ходьбе он резко останавливался, яростно рвал на себе бороду, исступленно выкрикивая:
—    Сгинь, сатана! А вы, проститутки, сгорите в аду!
Эти и другие подобные слова днем и ночью мы слышали от несчастного старика, жившего с нами по соседству в убогом каменном домишке.
Сельчане избегали его, а маленькие дети при виде его, сломя голову, убегали и прятались.
В то время я учился в начальной школе. Был отличником. Жаждал знаний, но нигде не находил книг, чтобы удовлетворить свою страсть к чтению.
Не раз замечал, как архимандрит, когда рассудок ненадолго возвращался к нему, садился под густыми ветками вишневых деревьев и читал какие-то толстые и пожелтевшие от времени книги.
Однажды, это было летом 1947 года, я нашел дверь монашеского дома открытой. Решил, что его нет дома, так как не раз он уходил, оставляя дверь открытой. Со страхом на цыпочках я вошел в дом. В одной из комнат нашел на полу высокую стопку книг. Не желая попасть в руки старца, поспешно схватил толстый том по географии и побежал к выходу. И тут же за спиной раздался его голос:
—    Сатана! Ты почему нарушаешь мой покой?
С тех пор таким же образом я много раз брал и возвращал монаху его книги. Он же притворялся, что не видит меня, давая мне возможность пользоваться его «библиотекой» и набираться знаний и мудрости. В те годы тело мое было слабым, костлявым, но дух мой витал над высокими горами, окружающими наше село. И я, нетерпеливый, поднимался по незнакомой, но пленительной дороге, полной неожиданностей и открытий.
Именно поэтому, когда старец пришел за мной в поле, я, не колеблясь, последовал за ним. Пренебрег угрозами брата, не испугался пуль, свистящих над нашими головами. Какая-то неудержимая сила влекла меня за монахом, какое-то предчувствие нового открытия давало крылья моим ногам, и мы бежали под взглядом односельчан, прятавшихся, как мыши, в табачных плантациях.

Первый утренний свет уже обнял землю. За конической вершиной горы Христос сияла яркая Венера, звезда Афродита. Когда мы добрались до дома архимандрита, небо на востоке золотилось рассветом.
На лестничной площадке нас оглушила близкая пулеметная очередь. Но это не испугало меня. Смотря на золотистый восток, я спросил монаха:
—    Батюшка, объясни мне, почему мы не делимся прекрасными и щедрыми божьими
дарами? Почему спартанцы воевали с афинянами? Греки с персами? Турки с христианами? А сегодня наши братья воюют друг с другом?
—    Проходи, сынок, в дом, я тебе покажу что-то очень важное. А на твои вопросы
со временем, может быть, ты получишь нужные ответы.
Он отстранил стопку книг, снял с пола две доски и, согнувшись, мы вошли в узкий и сырой подземный ход, покрытый ветками. Освещая себе путь фонарем, мы прошли вглубь. Там на больших каменных плитах стояли два металлических ящика.
Как только старец открыл их, сильный запах плесени и гнилой бумаги ударил нам в нос.
—    Батюшка Григорис, что это за бумаги? — спросил я с удивлением.
Монах уставился на меня своими голубыми глазами, взял меня за плечи и спокойно ответил:
—    Слушай, дитя божье! Я стар и болен. В селе меня все избегают. Я их не понимаю,
они не в состоянии понять и принять меня. Моя звезда или погасла или люди уже
не видят ее. Во всем селе лишь ты меня не боишься, лишь ты пытаешься вырваться
из оков неграмотности и предубеждений. На своем пути ты встретишь много врагов
и преград. Но не сдавайся. Я оказался слабым, устал, не выдержал пути, ведущего
вверх, заболел. Мне уже нечего ждать, лишь прошу от Бога прощения, милости и
скорого вечного покоя.
В этих ящиках находятся бесценные материалы об исторических событиях, об истреблении людей, о войнах и, главное, о трагических судьбах людей. Годами я собирал их. Мой разум не выдержал испытаний, знаю, порой он покидает меня. Мне не по силам использовать их по назначению. Но не хочу, чтобы они пропали. Прошу тебя, когда вырастешь и сможешь понять им цену, используй их.
—    Что это за истории, батюшка?
В его голубых глазах появились слезы. И пока он говорил, передо мной открывалась страница за страницей жизнь человека неспокойного, ищущего, мудрого и опытного, на своем пути столкнувшегося с любовью и ненавистью, с верой и предательством. Но достаточно одного мига, чтобы прервалась эта картина, погасло пламя в его глазах и мрак охватил его разум.
—    Маленький мой Харис, часто слышу, как твоя мать, занятая делами по дому,
оплакивает своих родственников и двоюродных братьев, пропавших в незабвенных
родных местах Понта и Малой Азии. Почему ты не просишь ее поведать тебе о них?
Я повесил голову, покраснел со стыда, будто совершил что-то дурное. Не ответил. Старец Григориос посмотрел на меня с пониманием. Две слезинки покатились по его впалым щекам. Он глубоко вздохнул и продолжил:
—    Греция дала миру знания и культуру. Но часто люди или не понимают прогресса,
или завидуют ему и поэтому воюют с ним. Так и мы часто оказывались перед неграмотностью и варварством. Сражались, победили и проиграли. Но то, что произошло
с нами в 1922 году, приговорило нас впредь плестись в хвосте современной истории

человечества. Здесь ты найдешь великие страсти и живые свидетельства этой катастрофы. Но получишь особое благословение, если когда-нибудь поведаешь о моем близком друге Мильтиадисе Павлидисе и его любимой жене Ифигении.
Я вырос, продолжил учебу в гимназии Кавалы. Каждое лето старец Григориос рассказывал мне о малоазийской катастрофе, о Мильтиадисе, Ифигении и об их сыне Илиасе.
В 1955 году во время прогулки по сельской площади архимандрит умер от кровоизлияния в мозге. В 1958 году я, первокурсник военного училища, поехал в село. И первым делом отправился в тайник старца Григориоса за ящиками. К тому времени дом его совсем обветшал. Подземный ход развалился. Никто из родственников и знакомых архимандрита ничего не знал о судьбе книг.
Обещание, данное мною старцу Григориосу, не давало мне покоя. Я провел многочисленные исследования, посетил множество стран в поиске информации. Плодом многолетних поисков является эта книга.
Люди уходят. История жизни отдельных людей ведет к правде, является источником действия будущего мира, в котором уважение жизни и прав человека не будет зависеть от цвета его лица, происхождения или веры.
Харис Циркинидис, Париж, август 1997

Глава 1
СУЛТАН — МЛАДОТУРКИ — ГРЕКИ
«Принимаем Конституцию или нет?».
С этим роковым вопросом обратился к собравшимся великий везирь Кютчюк Сайд паша.
В большом зале Боюк Мабеин султанского дворца Гилдиз Киюк, где заседало Великое Национальное Собрание, воцарилась мертвая тишина.
Была ночь на воскресенье, 24 июля 1908 года.
Утром 23 июля из Штаба Армии из Салоник поступила телеграмма:
«В случае если султан не подпишет немедленное вступление в силу Конституции 1876 года, армия пойдет на Константинополь».
Министры, генералы и улемы не подняли свои головы и не промолвили ни слова, когда великий везирь им сказал:
«Ваше молчание равнозначно одобрению».
Так, было единогласно подписано предложение о восстановлении Конституции Турции.
Абдул Хамит, называемый европейцами «красный султан», уединившись в своем кабинете, нервно шагал из одной стороны в другую. На его лице четко нарисованы гнев и безнадежность. Его лицо, бледное от туберкулеза, пожелтело, нос казался более крупным и горбатым. Он подошел к открытому окну и пристально посмотрел на звездное небо. Летний морской ветер ласкал его больной лоб. В эти минуты все свои надежды он возлагал на Аллаха и ждал от звезд какого-то знака.
«Красной лисе», как его называли другие, было уже шестьдесят лет, но выглядел он старше. В тот вечер его сутулые плечи опустились еще ниже. Ни с неба, ни от любимых своих созвездий Льва и Ориона султан не получил желаемого известия. Вдруг с моря донесся шум приближающегося корабля. Он увидел, как огромная, черная масса надвигается на дворец.
Султан закрыл окно, но через несколько минут вновь открыл его, протер глаза, чтобы убедиться, что это не кошмар. Тень быстро увеличивалась и приближалась к султанскому дворцу. Скоро все разъяснилось. Броненосец бросил якорь напротив дворца и нацелил пушки в окна султанского дворца.
Всесильный султан стал пленником. Он с силой захлопнул оконные рамы, будто хотел защититься от внешнего врага. По дворцу раздались его безумные крики.

Женщины в гареме безутешно плакали, рабы и слуги дрожали от страха, а секретари закрылись в своих квартирах.
Лишь адъютант султана Изет-бей, шейх Абдул Худа и командир императорской охраны, дрожа, посмели войти в кабинет султана. Все вокруг было разбито и перевернуто. Абдул Хамид с кроваво красными от ярости глазами стоял в середине кабинета с длинным острым ятаганом в руках. Бросив дикий взгляд на них, заорал:
—    Эй, вы! Видите те семь яблок на столе? Они символизируют семерых членов
комитета младотурков «Союз и прогресс». Ударом меча я разрезал их пополам, но
они не сдвинулись с места. Черные псы! Они уничтожат империю. Другие семь яблок
символизируют семь главных национальностей нашей империи. Когда я рубил их
мечом, пять остались на месте, а два упали на пол и развалились на части. Знаете,
какие нации представляют эти яблоки?
Офицеры переглянулись, но ни один из них не осмелился ответить. Султан разразился нервным смехом и добавил:
—    Два яблока представляют две мерзкие нации: греков и армян. Во время моего
правления эти черви воздвигли церкви большие, чем мы мечети строили, школы и
дома, соперничающие с моими дворцами. Они стали господами, а турки рабами. Эти
неблагодарные существа вступили в заговор с младотурками против меня. Однако,
подобно яблокам они будут вырезаны их же друзьями, младотурками.
Преданные ему подчиненные были тронуты его словами, но не промолвили ни слова, и султан продолжил:
—    Подойдите к окну и посмотрите на эту наглость! Наши же пушки направлены
в окна султанского дворца! Подлые предатели!
Он бросил свой ятаган из окна, словно прицеливался в офицеров броненосца, нарушивших свою клятву верности.
Затем все утихло. Лицо султана смягчилось, его советники перестали дрожать. Он по-отцовски посмотрел на них и с еле слышным голосом признался:
—    Друзья мои, вы одни остались верны мне, я чувствую, мы проиграли. Принесите
мне эту проклятую бумагу, я подпишу ее!
*   *   *
В тот вечер вплоть до без пяти двенадцать жизнь в необъятной империи была обычной. Ровно в двенадцать все сошли с ума.
—    Конституция! Конституция!
—    Слава Падишаху!
—    Долгих лет Падишаху!
—    Давайте амнистию!
—    Равенство! Братство!
—    Правосудие! Свобода!
От Йемена до Сербии и от Колхиды Понта до Триполи Ливии земля, море и небо сотрясались от приветственных выстрелов, фейерверков, гула кораблей, движения, голосов и горящих костров.
До утра радостно звонили церковные колокола. Фонари, факелы и свечи на дорогах и площадях превратили ночь в день. Люди разных национальностей и возрастов смешались. Мусульманки и христианки с детьми на руках и в чреве

бежали на майданы, чтобы с песнями и танцами вместе со всеми отметить счастливое событие.
Радостные возгласы моряков и рыбаков сливались со звуками свирели и ударами пастушьих барабанов в горах, в оврагах и на полях. Муэдзины поднялись в минареты и кричали до утра.
—    Пусть тысячи лет живет Падишах!
—    Мы все — братья!
—    Мы все равны!
Греческие повстанцы с гор Македонии, болгарские члены комитата, турецкие жандармы и солдаты с оружием на плечах, обнявшись, шли по улицам городов и сел. Все забыли! Все простили!
История человечества не знала подобных массовых выступлений представителей разных национальностей на такой огромной географической территории и за такое краткое время. Безграничная радость, веселый шум и безумие охватили всю бывшую Оттоманскую империю.
Греческое правительство и король торжественно приветствовали провозглашение Конституции Турции. Наследник греческого престола Константинос в беседе с французским военным атташе похвастался, что еще с начала 1907 года он поддерживал тесные связи с младотурками. Несколько дней людская толпа собиралась у дома турецкого посла Наби-бея и заставляла его приветствовать из окна собравшихся.
В этом безумном ликовании и в забытье раздавались отдельные голоса, выражавшие тревожное ожидание, дальновидность и страхи о будущем:
Вселенский патриарх Иоаким был сдержан и не разделял общего оптимизма.
Понтийский коммерсант из города Синопа Георгиос Павлидис, услышав весть об амнистии, испугался, что это хорошо поставленная ловушка. Два его сына, Фемистоклис и Платон, были партизанами в Македонии, и он беспокоился об их судьбе. Георгиос и его жена Афродита были родом из города Ак Даг Матена из внутреннего Понта. В 1901 году переехали в прибрежный Синоп. Поводом этому стало столкновение с филотурком, греком-священником, попом Эвтимом.
27 июля 1908 года в знаменитом Понтийском монастыре Святого Георгия Перистерота игумен монастыря собрал монахов и сказал им:
—    Наконец-то, кончились мучения нашего несчастного народа. Мрачные годы
прошли. Давайте отпразднуем это событие, помолимся, чтобы впредь мы мирно, как
настоящие братья, жили с турками.
В беседу вступил монах и искусный певчий Иеремиас Доксопулос:
—    Вы правы, почтенный игумен, сейчас, когда мы свободны, нам нечего бояться,
у нас будут равные права с турками.
Григориос Сидирургопулос, высокий, худой, голубоглазый и хорошо сложенный монах 23 лет ударил кулаком по большому деревянному столу и, не прося слова, вмешался в беседу:
—    Святой игумен, я всегда восхищался вами за вашу мудрость. Простите меня или
накажите за неуважение, но выслушайте меня.
Игумен сердито посмотрел на него, но мягко предложил:
—    Конечно, брат, ты будешь наказан, а теперь мы тебя слушаем.
Молодой монах мечтательно посмотрел в окно на покрытые зеленью вершины

гор. Бросил беглый взгляд на братьев-монахов и, уставившись прямо в глаза игумена, твердым голосом начал говорить:
—    Братья мои, вчера вечером мне приснился кошмарный сон. Огромная волна с
Салоникского залива двинулась по берегам Фракии, из Дарданелл и Босфора попала
в Черное Море. Стала гигантской и, двигаясь на юг, меняла цвет. В начале помутнела,
потом покраснела, как кровь. Ударила по берегам Черного моря, затопила города
Синоп, Амисо, Котиоро, Керасунд, Трапезунд и Сурмена. Даже высочайшие Понтий
ские горы не смогли сдержать ее натиска. На своем пути она поглотила города
Кастамони, Амасию, Севастию, Эрзерум и Кесарию, разрушая дома, церкви и школы.
Тысячи людей утонули. Даже наши монастыри на орлиных вершинах Понта — свя
того Георгия, святого Иоанна Вазелона и Пресвятой Девы Сумела — сдались под
разрушительным напором окровавленной волны.
Брат Григориос ненадолго замолчал. Затаив дыхание, все смотрели на него. Он же с волнением добавил:
—    Братья мои, я боюсь! До сегодняшнего дня нами правил дикий и грубый султан,
которого мы называли Красным Султаном, а сейчас поднимут головы тысяча мелких
султанов, гнет которых не смогут удержать ни взятки, ни Фанариоты, ни великие
державы. Вижу большие бедствия. Страшные события…
Но и султан Абдул Хамит с первых дней после подписания действия Конституции почувствовал, что сидит на горящих углях. Младотурки значительно сократили число его адъютантов, распустили корпус камердинеров и заполнили дворец подкупленными шпионами.
*   *   *
29 июля 1908 года, в первую пятницу после провозглашения Конституции, султан проснулся в плохом настроении.
Согласно обычаю он был обязан соблюдать строгий ритуал, так называемый Селамлик. Он должен был отправиться со свитой в мечеть Хамидие на обычную недельную молитву.
Задолго до рассвета множество народу собралось на холме вокруг дворца. Молодые и дети, как муравьи, взобрались на стены, на ограды, на деревья и на столбы, чтобы увидеть своего уже «демократического» султана.
Впервые по краям дороги в мечеть были выстроены школьники разных национальностей. Шестьдесят учениц-гречанок, выбранных из женской школы Заппио, и шестьдесят школьников из Вселенской и Духовной школы Халки приняли участие в этой церемонии.
Среди школьников особенно выделялся высокий знаменосец, черноволосый и натренированный юноша с выразительными зелеными глазами.
Кругом раздавались громкие ритмические крики толпы:
—    Да здравствует Падишах!
—    Пусть тысячи лет проживет Падишах!
—    Равенство! Братство! Правосудие!
В манифестациях инициаторами выступали греки и армяне. Султан, стоя перед окном в парадном костюме, прежде чем выступить, недовольно бросил взгляд на броненосец, пушки которого все время были нацелены на

дворец. Ощутил тяжесть в груди, а затем, смотря на безрассудных христиан, прошептал:
— Чему радуются эти юнаны, что празднует этот многострадальный народ? Младотурки остановят его дальнейшее развитие, они истребят его!
Началась церемония. В шести закрытых каретах в мечеть прибыли женщины из султанского гарема. Последовали генералы и адъютанты. Звучал марш Хамидие. Во главе султанского экипажа с четырьмя чистокровными белыми лошадьми шли представительные всадники. Голоса, одобрительные возгласы, беспорядок и толкотня затрудняли движение экипажа.
После молитвы султан не взял вожжи, чтобы по обычаю самому повести экипаж назад во дворец. Сзади пешком следовала свита. Смешно было наблюдать, как в небывалой путанице и беспорядке кареты, лошади, собаки, солдаты, школьники и свита бегут ко дворцу.
Народ, как всегда, получив «хлеб и зрелища», наслаждался праздником. Веселье и танцы длились целый день.
*   *   *
Неисповедима воля Господня. Непредвиденны игры судьбы. Свои законы души, свободной и независимой. Иногда один день в жизни целого народа или одного человека может быть отмечен богатыми событиями, но порой годы проходят пусто, бессмысленно, равнодушно, без перемен.
Эта пятница, 29 июля 1908 года, приготовила много неожиданностей и оставила неизгладимый след в жизни младшего сына коммерсанта из города Синопа Георгиоса Павлидиса, Мильтиадиса Павлидиса, знаменосца Халкской школы у султанского дворца.
Во время церемонии он испытывал противоречивые чувства. Султан, абсолютный владыка необъятной Оттоманской империи, тиран, перед которым когда-то становились на колени даже послы могущественных стран, сегодня в глазах своих поданных выглядел маленьким и беспомощным. Даже райи, обязанные при встрече с мусульманами слезать с лошадей, прекращать работу и поприветствовать их, в то утро помчались во дворец и едва не вошли в святилища султанского гарема.
Но Мильтиадис, несмотря на свой юный возраст, не разделял восторга и радости наивной толпы. Он чувствовал неуверенность и страх, не зная, кто воспользуется новым положением в стране. Разве не провозглашали в прошлом равенство, чтобы на деле установить самую суровую эксплуатацию, свободу, чтобы порождать рабов, братство, чтобы совершать резню?!
«О! Рабы, не празднуйте, не приветствуйте господ: вы надеваете петлю на свою шею!» — думал Мильтиадис. Он сомневался в благих намерениях новых властей, но не терял надежды. Греческая нация с отвагой и верой в прекрасное выдержала суровые испытания, своей бессмертной культурой возвысила человека, вызвав всеобщее восхищение, с щитом защищала грудью родной очаг и высокие идеалы, и даже порабощенная с лирой и песней, с рясой и книгой, храбро и стойко поднималась вновь и вновь и открывала новые пути, ведущие к свободе и прогрессу. Так и сейчас, размышлял Мильтиадис, из любого положения, в котором окажется греческий народ после нового восстания младотурков, беспокойный и созидательный его дух найдет выход.

С детства Мильтиадис увлекался чтением. Ему нравилось часами рыться в книгах. По примеру своих древних предков, он все подвергал сомнению и во всем старался видеть саму суть и глубину. В свободное время занимался классическими видами спорта. Стипендиат Коммерческой школы Халки, он был отличником, и у него не было времени для развлечений.
Но в то утро, мучаясь вопросами, выглядит ли султан моложе своих лет, какую участь уготовили ему младотурки и другими подобного рода мыслями, он вдруг заметил, что ученицы женской школы Заппио бросают украдкой взгляды на него.
Неискушенный в любовных делах, он покраснел, не зная, чем объяснить интерес к себе. Посмотрел на свой костюм, туфли, не найдя ничего странного в своем наряде, вновь взглянул на девушек.
Они были одеты в длинные синие плиссированные платья с белым воротником и с синим бантом в форме меандра на подоле. Их волосы украшали лавровые венки и жасмин. В тот момент перед девушками проходил султан, и они громкими аплодисментами приветствовали его, а взгляды их, полные лукавства и юного задора, были обращены к парням, и в первую очередь к знаменосцу Мильтиадису.
Юноша растерялся, у него сильно стучало в висках. Доносившееся сладкое благоухание лавровых венков несло с собой и аромат свежего, девственного женского тела. Он возбуждал обоняние, будоражил кровь и туманил разум. Внимание Мильтиадиса привлекла черноглазая ученица, стоящая напротив него в группе четырех девушек. Высокая, стройная, как косуля, с конским хвостом, она напоминала древних дочерей Крита, нарисованных на сосудах и дворцовых фресках мифического царя Миноса. Его охватило волнение. Таинственная сила пронзила сердце, взбудоражила кровь и наполнила его опьяняющим чувством. Он успокоился, но сердце его забилось еще сильнее, когда их взгляды встретились, и девушка ласково улыбнулась ему.
*   *   *
Сладкое вино юности и любви! Ты возбуждаешь разум, нарушаешь покой и заполняешь душу своим нектаром. Сладкое и животворное, ты будишь чувства, облагораживаешь и возносишь до небес тленное тело. Под твоим действием все принимает пленительный образ, и по твоему велению души и тела объединяются для любви и созидания.
В этот день Ифигения — так звали девушку — и Мильтиадис не раз еще обменивались взглядами, и сердца их наполнялись томлением и ожиданием. После окончания церемонии Мильтиадис попытался найти Ифигению, но она поспешно исчезла в толпе. Какое-то непонятное чувство страха, вины и одновременно счастья воспаляло ее щеки и захватывало дух. Она наняла карету с двумя красными лошадьми и уехала домой, где быстро поднялась по внутренним лестницам в свою комнату, закрыла дверь и упала ничком на кровать.
Мильтиадис и два его одноклассника спустились к Босфору. Они прошли у дворца Цирагана и по набережной добрались до прославленного дворца Долма Баксе. Все еще находясь в пылу вчерашних торжеств, люди всех возрастов и национальностей гуляли по улицам и проспектам. Уличные торговцы продавали вареную кукурузу, арабские фисташки, карамель и другие мелочи. На площади, простирающейся от

дворца до мечети, народные музыканты играли на барабанах, кларнетах, скрипках и Понтийских лирах. Безудержная толпа кричала, свистела и танцевала. Даже жандармы, солдаты, болгарские комитаты и греческие повстанцы с пистолетами на ремнях и с винтовками за плечами участвовали в этом стихийном народном празднике.
Мильтиадис и друзья его пошли на знаменитую площадь Таксим. Это была их последняя встреча. В то лето все трое окончили школу Халки и перед отъездом на родину решили провести несколько часов в аристократическом кафе «Бельвью» и поделиться друг с другом своими планами.
За соседним столиком за кружкой холодного пиво сидели трое молодых мужчин, обсуждая события в Македонии и восстание турецкой армии в Салониках.
Мильтиадис подошел к ним и, извинившись, спросил:
—    Господа, я услышал, как вы упомянули Македонию, вы оттуда?
—    Разве не видно по нашей бороде и загорелой коже? — ответил светловолосый
голубоглазый юноша.
Мильтиадис улыбнулся и, осмелившись, сказал:
—    Двое из вас похожи на партизан, а вот у этого господина, — имея в виду третьего
члена компании, — нет бороды и кожа слишком белая для партизана.
Все засмеялись. Безбородый молодой человек представил своих друзей:
—    Константину, грек-македоноборец, рядом с ним болгарский комитат Стамбулов. А я — еврей Бурлас, владелец магазина тканей.
Мильтиадису показалось, что над ним шутят:
—    Надеюсь, вы не издеваетесь надо мной. Вы в совершенстве говорите на гречес
ком языке, и я предположил, что все вы греки.
Молодые люди громко засмеялись, и их смех смешался с музыкой и песнями, раздающимися на большой и живописной площади. Бурлас замигал своими хитрыми глазами:
—    Ты забываешь, что мы живем в трех грешных городах? Как говорят турки, в
гяурских городах. Да разве возможно, живя и работая в Константинополе, Салони
ках и в Смирне, не говорить по-гречески?
Мильтиадис, не скрывая своего беспокойства, спросил:
—    Господа Константину и Стамбулов, мой вопрос к вам. Вы воевали в Македонии,
может быть, встречали там моих братьев. В 1906 году они ушли воевать в Македо
нию. Как нам сообщили, один из них попал в плен и заключен в тюрьму в городе
Битола, о судьбе другого ничего неизвестно.
—    Как их зовут, как они выглядят, — спросил Константину.
—    Старшего — Фемистоклис или Фемис. Высокий, черноволосый, с зелеными
глазами, мы с ним очень похожи. Имя другого Платон, выше среднего роста, чер
ноглазый брюнет. Наша фамилия Павлидис.
—    Друг мой, в Македонии мы воевали под другими именами. Вот смотрю на тебя,
и мне кажется, что ты мне напоминаешь парня, с которым в одном поезде сегодня
утром я прибыл в Сиркеси. Поезд был битком набит народом, мне трудно вспомнить
все подробности. В нашем вагоне ехали более сорока болгарских комитатов и гре
ческих партизан. Не успели мы вступить ногой на землю «грешного города», как в
миг все разбежались.
Тоска, друг мой! Не дождусь, когда успокоиться море, чтобы отплыть в родную Никомидию. Пользуясь случаем, встретился с моим другом Бурласом, который

поставляет ткани в магазин моего отца. Познакомился со Стамбуловым. Бог сжалился над ним, и он не попался в мои руки десять дней тому назад. Не знаю, встретился бы он вновь со своей красивой невестой!
*   *   *
Новость окрылила Мильтиадиса. Он забыл и султана, и младотурков, даже сладкие глаза прекрасной незнакомки отошли на второй план. Перебегая от одной площади к другой, он пошел на причал, откуда отправлялись корабли в греческие города Понта. Поднялся в старый город, побродил по лабиринтам знаменитого закрытого рынка Капали Царси и изнуренный пришел на площадь святой Софии и сел на скамейке под прохладной тенью огромного дикого каштана. На площади — турки ее называли «Султан Ахмет» — и вокруг «Синей Мечети», святой Софии и в парке Топ Капи по-прежнему шли народные празднества. Люди пели и танцевали, стреляли в воздух.
Вдруг из шести минаретов мечети «Султан Ахмет» и четырех святой Софии раздались громкие голоса муэдзинов, зовущих верующих мусульман к послеобеденной молитве. Замолкли музыкальные инструменты, прекратились танцы. Кто бежал к мечетям, кто молился на коленях, обратив лицо к Мекке.
Мильтиадис закрыл лицо ладонями и в воцарившейся тишине невольно вспомнил свое детство. До переезда из Ак Даг Матена по воскресеньям вся семья ходила на службу в митрополитский храм святого Харалампия.
Пятилетний Мильтиадис завороженно смотрел на икону Иисуса Христа на куполе храма. На вопрос отца, почему он все время смотрит туда, с детской наивностью отвечал:
— Я тоже хочу подняться так же высоко, как он!
От тоски по детству на его глазах выступили слезы.
Он встал и, гонимый неудержимый силой, направился в еще открытый храм святой Софии. Сняв туфли у дверей, вошел в храм. Яркий свет резко ударил в глаза. Казалось, что здесь была обитель солнца. По детской привычке он обратил взор к куполу в поиске знакомого образа всемогущего. Тщетно. Храм был голый. На стенах его не осталось ни малейшего следа от известных всему миру мозаик. Ничто не напоминало о былой славе и величии центра православия.
Задетый представшей перед ним картиной опустошения, Мильтос задавался вопросами, ответы на которые могло дать только будущее. Здесь когда-то проходили коронации императоров, воскресные службы, свадьбы, ночные молебны в дни опасностей Византии. Его прошлое было богато, будет ли настолько богато и его будущее? Откроет ли этот храм когда-нибудь свои врата православным верующим, зазвучат ли с его амвона проповеди о любви и прощении?
Теперь здесь была мечеть. Мильтос видел, как мусульмане на коленях благоговейно молились Аллаху, своему богу. «Бог один, хотя часто мы этого не понимаем», — подумал он и последовал их примеру.
Встал на колени, но не повернулся лицом к Мекке, а к востоку. Закрыл глаза и взмолился: за мир в Турции, за братьев, за скорую встречу всей семьи, за исполнение заветного желания поклониться Пресвятой Деве в ее далеком пристанище в крутых Понтийских горах Мела.

И чудо произошло! Тяжелая мужская рука опустилась на его правое плечо, и раздался знакомый и родной голос:
—    Вот, ты где, братец! А я тебя везде искал. Узнал, что вы пошли на церемонию
молитвы султана. Заметил тебя, когда ты входил в храм.
Им очень хотелось броситься друг другу в объятия, закричать от радости, но место было святое. Свершив молитву, братья молча вышли из храма. Немного отдалившись, Фемис могучими руками схватил Мильтиадиса, крепко обнял его, поднял высоко, потряс в воздухе несколько раз и поставил перед собой. Только тогда они посмотрели друг на друга. Две пары зеленых глаз, похожих, как две капли воды, с любовью смотрели друг на друга. Два брата, высоких, сильных и стройных, подобно Аполлону и Адонису, не могли наглядеться друг на друга.
Обнявшись, братья направились в ближайшее кафе. Мильтос, как его звали в семье, не скрывая своего беспокойства, спросил:
—    Два года от Платона нет вестей. Родители очень волнуются, а мама все время
плачет.
—    Брат мой, борьба за родину требует жертв и мучеников. Отправляясь в Маке
донию, мы знали, что нас ожидает. В июле 1906 года я вступил в партизанский отряд.
Вместе с другими партизанами со всех уголков мира, где проживают греки, мы прошли
суровые испытания. Но мы не считались со смертью, борьба за правое дело прида
вала нам силу и гордость. Многие мои боевые товарищи с улыбкой на устах пали на
поле битвы. И если Платону суждено стать мучеником за свободу Македонии, то мы
поскорбим, но до своей смерти будем гордиться его подвигом.
—    Тебе не кажется, что наша семья страдает «митридатизмом»?
—    Что это означает, — спросил с недоумением Фемис.
—    Великий Митридат, король древнего Понтийского государства, говорил на
двадцати языках, славился глубокой мудростью и пользовался любовью своих под
данных. Но за пределами страны у него было много врагов. Ему казалось, что кто-
то из его окружения, подкупленный врагами, попытается отравить его. Поэтому он
ежедневно принимал малую дозу яда, чтобы его организм мог выдержать гораздо
более высокие дозы. Это и есть «митридатизм».
—    А какое отношение это имеет к нашей семье?
—    Живем в том же городе, что и Митридат, в Синопе. Отец с детства прививал
нам безграничную любовь и преданность Греции. Мы даже не знаем, существуют ли
пределы в этом…
—    Знаешь, мы запутаемся, если начнем такого рода беседы и размышления. Отец
вырастил нас порядочными, честными, верными слову и долгу. Он сделал все, что
считал своим долгом. Мы взрослые мужчины и вольны делать свободный выбор в
жизни.
—    Ты прав, но после твоего отъезда в Македонию, болгары стали резать греков
в городах Варне, Пиргосе, Кавакли, Месимврии, Анхиало. Тогда в защиту своих
братьев в Македонии встали греки из Малой Азии. Но из Синопа только Платон ушел
воевать с болгарскими комитатами, другие ограничились словами.
—    Мильтос, дорогой, давай не будем бередить раны. По-моему, Платон поступил
правильно. Не заблуждайся, свободу нам не принесут ни конституция, ни восстание
младотурков. Она потребует многих лет борьбы и жертв.
—    Согласен с тобой и горжусь вами. Не знаю, похож ли я на вас? Одно могу

сказать, что мы не вернемся в Синоп, пока не получим известия о Платоне. Знаешь, король Саламина, посылая своих сыновей, Айянта и Тевкра, в Трою, заставил их поклясться.
—    То есть?
—    Он заклял их беречь и помогать друг другу, вместе вернуться на родину —
победителями или мертвыми, но прежде отомстив за смерть погибшего брата. И мы,
как они, должны найти Платона, живого или мертвого…
—    Это оставь мне. Ты же займись подготовкой своих документов, поедешь учить
ся в Париж. Французское посольство находится в районе Терапия. Обращусь за
помощью в греческое посольство, в Патриархию, обещаю тебе, что найду Платона
живого или же принесу его кости, чтобы похоронить в Синопе.
*   *   *
После упорного настояния Фемиса братья отправились в квартал Перан, чтобы остановиться в аристократической гостинице, знаменитой Перан Палас. Гостиница находилась недалеко от площади Таксим. Она была построена греческим промышленником Бодасакисом. Это было здание, куда впервые в городе был проведен электрический свет.
Служащий в приемной, элегантный житель Леванты с бабочкой, увидев длинную бороду и потную рубашку Фемиса, недовольно заявил:
—    Господа, сожалею, но в нашей гостинице принимаем только клиентов в при
личной одежде…
Он не успел завершить фразу, как Фемис, бросив на него свирепый взгляд, повелел:
—    А я говорю, что вы дадите мне самый лучший угловой номер с видом на Босфор
и бухту Золотого Рога!
На крик Фемиса в приемную пришел директор гостиницы, грек, в элегантном костюме с зеленой бабочкой и с видом кардинала сказал:
—    Господа, у нашей гостиницы избранная клиентура. Она переполнена. Прошу не
шуметь. В других гостиницах вы найдете подходящий для вас номер.
От этих слов Фемис пришел в ярость. Его зеленые глаза метали молнии. Он схватил директора за бабочку и заорал:
—    Негодный писарь, в то время, как мы, бородатые и в грязных рубашках,
сражались в Македонии, ты набивал свой живот всякими лакомствами и наслаж
дался комфортом. Позор эллинизму, что рождает тебе подобных. Знаешь, я не
люблю многословия. Плачу и требую выделить лучший номер… Сию же минуту…
понял?
С детских лет идеалом Мильтоса был Фемис. Сейчас же он особенно гордился старшим братом, его мужеством и силой. Своей бородой, широкой волосистой грудью, божественной статью и красотой он напоминал древних длинноволосых обитателей Олимпа.
Им выделили самый комфортабельный номер с роскошной мебелью и дорогими люстрами. Пока они размещали свои вещи, Мильтос, не переставая, расспрашивал брата о битвах, в которых тот принял участие, о тюрьме, где сидел недолго, о порабощенной Македонии и свободном греческом королевстве.

Но Фемис от усталости еле держался на ногах. Он без боя упал в объятия Морфея и через десять минут спал крепким и счастливым сном.
Мильтос тоже устал, но не мог уснуть. Разные мысли не давали ему покоя. Сегодня ему, восемнадцатилетнему, неискушенному и неопытному в жизни юноше, пришлось испытать многое. Он подошел к открытому окну.
Слева, почти под его ногами, простирался Босфор, тянувшийся до Мраморного моря. Справа — узкая морская полоса, залив Золотой рог, который отделяет Константинополь от его новых кварталов.
По железному мосту Галата, соединяющему квартал Перан со старым городом, толкаясь, все еще двигались пешеходы и повозки. В старых и новых кварталах и в жилых азиатских берегах ярко горели огни домов, площадей и государственных зданий, построенных у моря и на утопающих в зелени холмах.
С площади Долма Баксе раздались громкие удары часов. Была уже полночь. Как по сигналу сразу же прекратились веселые голоса, песни и танцы. Город потянуло ко сну. Блаженная тишина опустилась на землю и море.
Мильтос сел в дорогое кресло у открытого окна, смотревшего на северо-западные кварталы. В темноте он четко различил греческий квартал Татавла. Там обычно султаны поселяли христиан, умелых мастеров, которые строили корабли, мастерили оружие, возводили мосты и все техсооружения империи.
Турки накладывали на них большие налоги и заставляли поменять веру. Но те отказывались, трудились, не покладая рук, строили дома по соседству друг с другом, под ними рыли подземные проходы на случай, если придется приютить своих соотечественников во время гонений. В пасхальные дни 1821 года здесь разыгралась невиданная драма, были вырезаны сотни христиан. Тогда до смерти был замучен патриарх Григорис V.
Со стороны залива Золотой рог дул свежий ветерок, принося с собой запах моря, смешанный с ароматом жасмина и лавра.
Вид ночного города очаровал Мильтоса и погрузил его в размышления об историческом пути и будущей судьбе города и эллинизма Анатолии. Запах цветов взбудоражил его молодую кровь, он подошел к открытому окну. И тут же почувствовал, как по его телу прошла горячая волна. Перед ним встал образ прекрасной незнакомки. Казалось, что ветер вместе с ароматом жасмина принес и ее запах. Мильтос покраснел, сердце его застучало сильнее. В тот же миг яркий метеорит рассек ночное небо, и он, как это принято, загадал желание:
«Господи, сделай так, чтобы я снова увидел ее!»
Влюбленный юноша не знал, что кварталом дальше на балконе мраморного особняка стояла виновница его воздыханий и, обратившись к метеориту, молилась:
«Пресвятая Дева, сотвори чудо! Дай мне еще раз увидеть вчерашнего знаменосца, юношу с зелеными глазами…».
Мильтос и Ифигения, не волнуйтесь!
Судьба заранее расставила вам свои шелковые сети. Будущее обещает вам встречи.

Глава 2
НАДЕЖДА И ПЕРВЫЕ ЗНАКИ…
Первый робкий свет опустился на землю.
Настала суббота, 30 июля 1908 года. С сотен минаретов одновременно раздались голоса муэдзинов, зовущих мусульман на молитву.
Первым встал Фемис. Умылся, подошел к Мильтосу, который крепко спал в уютном кресле. Тронул его за плечо и, увидев, что тот проснулся, сказал:
—    Вставай, уже рассвело. Ты почему уснул в кресле? Подойди к окну, что-то
странное происходит на улице…
Братья, вытянув свои молодецкие тела, выглянули с открытого окна пятого этажа гостиницы. Они смотрели на море. Густой, белый утренний туман с напором поднимался с Босфора и, падая в Мраморное море, разрежался и замедлял свое движение. Туман еще не успел покрыть холмы и из гостиницы хорошо виднелся азиатский берег. Создавалось такое впечатление, что дома, деревья и покрытые березами холмы качаются, как корабли, на море.
Над горами, на востоке от Скутари, выглянуло ярко-красное солнце. Первые его лучи, пройдя через слои густого тумана, образовали красочную радугу на юго-востоке.
И в это время на площади Таксим забили колокола греческой православной церкви святой Троицы, окруженной огромным парком.
—    Какая прелесть кругом! — восхищался Мильтос утренней красотой, — смотри,
туман, утренняя радуга на чистом небе, звон колоколов и опьяняющее благоухание
жасмина…
—    Теперь я понимаю, почему ты уснул в кресле, ты наслаждался видом и арома
тами города… Кто знает, с какой русалкой и ханумой ты странствовал, — пошутил
Фемис.
Братья рассмеялись от души и почти одновременно сказали:
—    А теперь пора браться за дело…
—    Сегодня суббота, аристократы посольств работают до обеда. Иди быстро во
французское посольство, а я сначала пойду в греческое посольство, затем постараюсь
встретиться с греческим военным атташе. До обеда посещу и Патриархию. Встретим
ся в два часа в греческом ресторане на улице Перан. Братишка, день начался с хо
рошей приметы. Давай пойдем в церковь святой Троицы, поставим свечу и помолим
ся за Платона, за расцвет нашего народа после одобрения Конституции.

В полдень братья встретились в назначенном месте.
Вход в знаменитый греческий пассаж с немногочисленными, но роскошными магазинами был с известной во всей Европе улицы Перан. Его крыша представляла собой композицию прекрасных французских витражей, и яркие лучи солнца, проходя через них, заливали пассаж всеми цветами радуги.
Войдя в ресторан, Мильтос увидел своего брата за столом у перегородки в компании представительного мужчины сорока пяти лет.
—    Твой зять, господин Николаидис, — улыбаясь, представил его Фемис.
—    Рад познакомиться, господин Николаидис, — вежливо сказал Мильтос, — но
не понимаю, что имеет в виду Фемис?
—    Об этом поговорим потом. А сейчас мы закажем еду и обсудим все, — предло
жил господин Николаидис.
В то время в ресторан вошли два министра нового турецкого правительства вместе с немецким послом. Проходя рядом с Николаидисом, вежливо поздоровались с ним, пожав ему руку.
—    Сват, вижу, у тебя высокие знакомства! — восхитился Фемис.
—    По долгу работы мне приходится общаться с иностранными дипломатами и
турецкими политиками. В последнее время мы внесли много капиталов в экономику
Турции и в основном Константинополя.
—    Какого вида капиталы? — спросил Мильтос.
—    Братец, видно, не зря ты изучал экономику, интересуешься капиталами, —
отметил с гордостью Фемис.
Два официанта в темно-синих брюках, в белых рубашках с бабочкой, на серебряном подносе принесли холодное белое вино и морские закуски.
—    Более двух лет я не пробовал таких деликатесов, — признался Фемис, — в горах
Македонии соскучился по пикантным восточным блюдам.
—    Как ты думаешь, Фемис, сейчас, после выпитого стакана вина, раскроем наш
секрет Мильтосу? — предложил Николаидис, и его лицо осветилось широкой улыб
кой.
—    Не лучше ли оставить это на завтрашний вечер, раз ты пригласил нас на ужин?
Думаю, что для Мильтоса это будет сюрпризом года, — ответил Фемис.
—    Признаться, я не понимаю вашего юмора. Давайте оставим шутки, лучше рас
скажи, куда ходил, что узнал о Платоне?
—    Встретился и поговорил с греческим послом, военным атташе и консулом. Но
думаю, что полную и быструю информацию сможет дать митрополит Амасии Германос Каравангелис. Мне повезло, и у входа в Патриархию я наткнулся на легендар
ного иерарха. Нам не понадобилось знакомиться, посмотрев на меня своим ястре
биным взглядом, он спросил:
«Добро пожаловать, сын мой! Когда вы спустились с гор и приехали сюда? Если не ошибаюсь, это ты в конце 1906 года, переодевшись священником, посетил кафедральный храм Кастории. Не так ли?». Ты не беспокойся. Каравангелис способен вытащить змею из-под земли. Обещал, что завтра на встрече у господина Николаидиса он сообщит нам новости о Платоне.
—    Надеюсь, это будут добрые вести, — сказал Мильтос.
—    Не беспокойся, Мильтос, у меня много знакомств, всех подключил. Мы же с
Фемисом посетили турецкий Генеральный штаб. — добавил Николаидис.

—    Выпьем за здоровье Платона и скорую встречу с ним, — с каким-то облегчением
предложил Мильтос, затем, улыбаясь, спросил:
—    А сейчас, господин Николаидис, мне любопытно узнать, какой бизнес перспективен в Турции?
—    Сейчас время на стороне умных, предприимчивых и рискованных людей. В
Турции только турки отстают экономически: не берутся за новое, не рискуют. Говорю
это, исходя из своего опыта. В 1899 году мы переехали из Ак Даг Матена в Констан
тинополь. Вначале остановились в Татавале, где все свои сбережения я вложил в
магазин тканей…
Мильтос перебил его и, покраснев от стыда, признался:
—    Какой же я наивный, что не понял сразу, что вы отец моей невесты Ифигении…
Из неудобного положения брата вывел Фемис, обняв его, спросил:
—    А ты помнишь свою помолвку?

—    Нет. Мама как-то упоминала, что в мае 1897 года меня обручили. Мне было
пять лет, а моей невесте — два годика. Я капризничал, не хотел, и отцу пришлось
надрать меня за уши.
—    Но она тебе самого важного не сказала, — воскликнул Фемис.
—    Как?
—    В старину в Понте девочек, чтобы уберечь от похищения турков, обручали в
детстве. Как правило, турки не похищают помолвленных христианских девушек. В
1897 году началась война между Грецией и Турцией, тогда христиане во избежание
бесчинств и похищений вынуждены были обручать даже маленьких девочек. Однаж
ды, субботним вечером в доме господина Николаидиса собралась вся знать Ак Даг
Матена. Для совершения обряда был приглашен священник церкви святого Георгия.
Гости веселились, пели, танцевали, а вы беззаботно играли в детской комнате. Когда
настало время церемонии, отец Георгиос, надев епитрахиль, позвал жениха и невесту,
чтобы благословить их. Радостная невеста, одетая в шелковое розовое платье, встала
у стола. А ты капризничал и отказывался подойти к ней… хочешь услышать продол
жение?
—    Фемис, остальное я доскажу, — предложил господин Николаидис. — Все молча
ждали тебя. Ты же упрямо сел на пол и не поддавался уговорам матери подойти к
Ифигении. Тогда твой отец, сильно рассердившись, схватил тебя за ухо и потащил
к столу. Ты начал плакать.
«Что ты хочешь? Почему ты плачешь? Чего ты боишься?» — спросил поп. «Я не хочу обручаться с Ифигенией!» — расплакался ты. «Почему?»
«Она под себя мочится! Мне нравится Андромаха, наша соседка!». Мы еле сдерживались от смеха. Отцу вновь пришлось прибегнуть к наказанию, чтобы ты утихомирился, и церемония была продолжена.
—    Гордись своими подвигами, братишка! — пошутил Фемис и добавил: — Наде
юсь, завтра при встрече с Ифигенией ты не повторишь подобную сцену.
—    Тогда были трудные времена. Сейчас мы свободны, ничто нам не угрожает. А
принятые обязательства когда-то должны быть пересмотрены…
—    Значит, ты отказываешься жениться на моей принцессе, — пошутил господин
Николаидис.
—    Возможно, она не захочет выйти замуж за меня. Мы говорим о равенстве.

Впрочем, я пока не собираюсь жениться. Сперва, по нашим обычаям, пусть женятся Фемис и Платон. Меня ждет учеба. Ифигения не обязана ждать…
Они выпили последний бокал вина и, прощаясь, Николаидис предложил: — Завтра мои гости соберутся в девять часов вечера. Вы же, закончив дела, приходите пораньше, нам надо поговорить. Возьмите с собой и свои чемоданы. С завтрашнего дня вы остановитесь в моем доме. В вашем распоряжении будет целый этаж.
*  *  *
В тот вечер в середине семейного ужина Ифигения, обидевшись на отца, ушла и закрылась в своей комнате. За столом господин Николаидис, обращаясь к жене, сказал:
—    София, знаешь, кто придет завтра к нам в гости?
—    Мы же утром об этом говорили по телефону: грек министр сельского хозяйства
и рудников Маврокордатос, греки-офицеры турецкой армии, мусульманин подпол
ковник Вехиб-бей, профессор Спатарис с сыном лейтенантом и митрополит Кара
вангелис. Думаю, я всех назвала.
—    Сегодня в патриархии я встретил Фемиса, старшего сына нашего свата Геор
гиоса Павлидиса. А в полдень познакомился и с его младшим сыном Мильтосом. Мы
вместе пообедали в греческом ресторане.
—    Почему ты сразу не пригласил их ночевать у нас? Как ты мог, Михалис, что
скажет наша сваха Афродита, если узнает?
—    Пригласил, но они отказались. Видимо, не хотели нас беспокоить, зная, что
завтра мы ждем гостей. Я предложил им завтра после ужина остаться у нас.
—    Папа, кто они? — спросила Ифигения.
—    Твой жених и его старший брат из Синопа, — пошутил Панайотис, старший брат
Ифигении.
—    Папа, скажи ему что-нибудь, — возмутилась Ифигения.
—    Доченька, Панайотис сказал правду, — ответил господин Николаидис.
—    Мама, о чем они говорят? Что за грубые шутки?
—    Милая, они не шутят. Когда тебе было два года, мы обручили тебя с младшим
сыном бывшего нашего соседа и друга Павлидиса Мильтиадисом. Летом 1901 года
они переехали в Синоп. Мы потеряли связи с ними, но судьба нас вновь свела.
—    Мама, что ты говоришь? Мне ведь тогда было всего два года…
—    А в школе преподаватели и учителя вам не объясняли, почему греки в прошлом
были вынуждены обручать даже грудных девочек?
Ифигения покраснела от стыда и растерянности.
Ее пятилетняя сестра Ирини подошла к отцу и с детской наивностью возмутилась:
—    А почему вы меня еще не обручили?
Господин Николаидис нежно погладил ее по щеке:
—    Ты еще маленькая, настанет и твое время.
Затем, обратившись к Ифигении, добавил:

—    Когда-то турки резали греков и похищали их дочерей. Сейчас мы живем с ними
мирно, нам не нужно прибегать к разного рода ухищрениям, чтобы выжить.
—    Папа, прошу завтра не ворошить отжившие обычаи, — попросила Ифигения.

Вместо мужа ответила госпожа София:
—    Доченька, мы, Понтийские греки, строго придерживаемся своих обычаев и
традиций. Благодаря им мы сохранили свою веру, национальную самобытность, наш
древнейший язык и культуру.
—    Тогда зачем мы носим европейские наряды, танцуем танго и играем на пианино?
Давайте будем одевать зипуны, танцевать Понтийские танцы «Омал» и «Пиррихио»…
Мама, все меняется, и обычаи тоже…
—    Да, обычаи должны меняться, но в меру. Иначе мы рискуем потерять свои
корни и превратиться в людей без роду и племени. Новое еще не означает лучшее.
Без обычаев и традиций народы растворяются, гаснут…
—    Сестричка, родители правы, — включился в беседу Панайотис. — В Берлине,
где я учился, понял, что значит самобытность народа, его корни. Откажись от своих
обычаев и традиций — и ты будешь, словно неуправляемый корабль в бурном море.
—    Моя принцесса, завтра оденешь розовое платье, присланное нашим другом
Захаровым из Парижа. Я хочу, чтобы ты была красивой и очаровала своего жениха…
— вынес окончательное решение глава семейства.
Две слезинки покатились с черных глаз Ифигении. Она отложила вилку, попыталась что-то сказать, не смогла. Жалобно посмотрела на отца и бросилась в свою комнату, упала ничком на кровать, обняла подушку и разрыдалась:
«Почему не понимают, что я не могу выйти замуж за незнакомого человека? Если бы знали, что мне нравится другой. Вчерашний знаменосец. Или я выйду замуж за него или, клянусь, уйду в монастырь».
Господин Николаидис хотел следовать за ней, но жена удержала его:
—    Оставь ее. Это девичьи капризы. Со вчерашнего дня после церемонии привет
ствия султана она ведет себя странно, шутит, поет, а вчера вечером долго стояла на
балконе и смотрела на звезды…
—    София, думаешь, моя принцесса выросла? — глубоко вздохнул господин Ни
колаидис.
*   *   *
Ранним воскресным утром, 31 июля 1908 года, верующие заполнили православную церковь святой Троицы. Службу вел патриарх Иоаким III.
Госпожа София, дав необходимые указания служанкам и поварихе, с двумя дочерьми пошла в церковь святой Троицы, которая находилась недалеко от их дома. С трудом пробиваясь через толпу, они поднялись в женскую половину. При последних словах священника верующие встали на колени, моля святого духа освятить божьи дары, Ифигения с благоговением обратила свой взор к всемогущему Иисусу Христу на куполе храма и взмолилась:
«Мой Христос, прости меня, если грешу, что в этот священный миг мой разум занят кощунственными мыслями. Хочу еще раз встретить юношу с зелеными глазами».
Об этом думал и Мильтос, когда с Фемисом он пришел в ту же церковь зажечь свечу «за здоровье и спасенье» Платона.
Вечная борьба души и тела. И вечно разум старается уравновесить эти две противодействующие силы. Возможно, всесильная душа покоряет мечте все, но всегда

прекрасная Елена, Афродита, Аполлон будут ожидать там, чтобы очаровать, не простить и приказывать: «Сбрось тиранию души».
Философы, мудрецы, священники и пророки пытались избавиться от этой неумолимой борьбы, но, в конечном счете, даже им не удавалось спастись. Сам Иисус Христос, страдая на кресте, попросил спасения от Отца Своего:
«Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил?»
Мильтос и Ифигения, не заметив друг друга, ушли из церкви.
Весь день у Ифигении было плохое настроение. Она все время думала, как вести себя на вечернем приеме.
В пять часов все было готово к ужину. Чета Николаидис следила за приготовлениями. С закатом солнца и до сумерек их четырехэтажный особняк осветили многоцветные хрустальные люстры. В то время считанные дома Константинополя имели электрический свет.
Михалис Николаидис, выпускник Кесарийской коммерческой школы Каппадо-кии, в совершенстве говорил на турецком, английском и французском языках. Был красив, приветлив и хитер. Дела у него шли хорошо, и он купил старый особняк в Татавле.
В 1905 году судьба улыбнулась ему. На одном из светских приемов он познакомился с Василисом Захариадисом или Базилем Захаровым, как было записано в его паспорте, и под этим именем он был известен в политических и промышленных кругах мира.
Захаров начал свою карьеру в Татавле, молодым уехал в Афины и после многочисленных приключений оказался в Лондоне. Высокий, мужественный, авантюрист легко покорял сердца женщин высшего общества Афин и Лондона.
Решив сделать вложения в экономику Турции, он нашел в лице Николаидиса идеального партнера. За три года сотрудничества с Захаровым Николаидис скопил крупное состояние. За греческим посольством в Перане купил четырехэтажный дом, нанял лучших инженеров и архитекторов и они превратили его в маленький дворец.
К семи часам вечера братья Павлидис с чемоданами отправились в дом Николаидиса, который находился в четырехстах метрах от гостиницы. Фемис купил красивый букет цветов, а Мильтос — по настоянию старшего брата — одну розу. Фемису еле-еле удалось убедить его, что правила хорошего тона велят преподнести своей невесте хотя бы один цветок.
Двадцатилетняя служанка Гликерия открыла входную дверь, и братья, пройдя под цветущим жасмином, поднялись по мраморной лестнице наверх. Две громадные ионические колонны из цельного белого мрамора поддерживали внушительный балкон первого этажа.
На площадке семья Николаидиса принимала гостей. Они были красиво одеты. Только Ифигения была в своем обычном платье, на скорую руку собрав коричневым бантом волосы. Ее наряд, поведение явно говорили о том, что она не хочет никого очаровать. Но, увидев Мильтоса, поднимающегося по лестнице, почувствовала, как у нее подкосились ноги. Она замигала глазами, чтобы убедиться, что это не сон. Мильтос поздоровался с ней, и она едва не лишилась сознания. Смутившись от неожиданной встречи, он робко преподнес ей розу.
— Простите меня… — прошептала тихо Ифигения и торопливо поднялась в свою комнату.

—    София, она опозорит нас, — возмутился Павлидис.
—    Какая радость! Дайте мне на вас наглядеться! Михалис прав, говоря, что бог
вас щедро одарил красотой, — приветствовала госпожа София братьев и, поблаго
дарив Фемиса за букет цветов, повела их в зал.
—    Какие новости? Как прошел ваш день? — спросил господин Николаидис.
—    Утром пошли в церковь, а затем погуляли по городу. Вернувшись в гостиницу,
нашли записку митрополита Каравангелиса, в которой сообщалось:
«Знаю, что вам не терпится узнать о судьбе брата. Платон жив и здоров. Был в тюрьме в Салониках. У него были проблемы с документами. Все устроилось. Завтра уезжает».
—    Слава Богу, — перекрестилась госпожа София.
—    Вы, конечно, послали телеграмму родителям, чтобы не беспокоились? — спро
сил господин Николаидис.
—    Разве я мог удержать Мильтоса? Он вырвал у меня записку и помчался на
телеграф, — ответил Фемис.

—    Папа, а кто из них жених Ифигении, — спросила маленькая Ирини.
Все засмеялись, Фемис поднял ее высоко и спросил:
—    А ты как думаешь?
—    Не знаю, вы оба очень красивые, — ответила малышка.
В этот момент внимание всех привлекла Ифигения. В длинном розовом платье и с собранными по-критски волосами, с улыбкой на лице она медленно спускалась по лестнице.
Увидев ее, Мильтос приподнялся с кресла, готовый, как настоящий рыцарь, помочь своей избраннице спуститься по лестнице. Но не посмел, посмотрел на брата, и тот хитро подмигнул. Госпожа София многозначительно посмотрела на своего мужа.
—    Ифигения, что случилось? Ты вчера обиделась на отца, когда он предложил тебе
надеть розовое платье, — хитро заметил Панайотис.
—    Иногда стоит менять свое мнение. Не так ли, Мильтос, — добавил, улыбаясь
Фемис.
Ни Ифигения, ни Мильтос не ответили: самый красноречивый ответ был запечатлен в их глазах и лицах.
Из открытых окон в салон проникал прохладный морской ветерок с волшебным ароматом цветущих роз и жасмина.
Господин Николаидис, заметив робкие, но полные глубокого смысла взгляды Мильтоса и Ифигении, обрадовался, что его маленькая принцесса улыбалась и была готова открыть свое сердце любви, мучительнейшему оккупанту души и тела.
—    Сегодня, дочь моя, наши друзья разделят с нами нашу радость. Все это я делаю
для твоего счастья и, надеюсь, для счастья Мильтоса…
При этих словах Фемис и Панайотис громко зааплодировали.
Первым из гостей пришел министр Маврокордатос. Кроме малышки Ирини, отправившейся спать, все поздоровались с министром, потомком известной семьи из Фанари. Члены его семьи с начала революции 1821 года помогали восставшей Греции, а другие продолжали служить султанскому режиму Турции.
Подполковник Вехиб-бей в офицерском мундире, здороваясь у входа с господином Николаидисом, внимательно осмотрел особняк и на безупречном греческом языке со скрытой завистью сказал:

—    Счастливы греки, живущие в Турции! Куда ни идешь, встречаешь греческие
дворцы!… Молодцы ромеи!…
Профессор Спатарис и его сын капитан прибыли вместе. Вежливые и добродушные они привлекали внимание своей внешностью и манерой говорить.
Последним пришел митрополит Каравангелис, высокий, внушительный, казалось, что с его появлением салон заполнился духом самой Греции.
Здороваясь с Фемисом, он гордо заявил:
—    Смотрите, какие богатыри воевали в Македонии!…
—    Преосвященный! Что вы говорите? — прервал его господин Маврокордатос.
Подполковник Вехиб-бей не скрывал своего раздражения:
—    Не к лицу митрополиту Амассии говорить такое!
Остальные гости молча следили за сценой. Остроумный Каравангелис, не теряя хладнокровия, ответил:
—    Досточтимый подполковник, почему вы рассердились? В Македонии греки
воевали с болгарскими комитатами, которые резали греков и турок. Против наших
братьев-турок мы ничего не имели.
—    Умен ты, патер! Понятно, почему слава о тебе дошла до султанских дворцов,
— сказал Вехиб-бей.
Мильтос, решив разрядить обстановку и поменять тему беседы, спросил подполковника:
—    Господин подполковник, конечно, я очень молод, возможно, многого не знаю.
Наш преподаватель по истории, получивший образование в Германии, утверждал,
что дискриминация людей и общественное неравенство, как правило, ведут к вос
станиям. Победившим угрожают те, кто теряет свои чины и привилегии или тщес
лавные вожди революции. Как вы думаете, отреагируют ли сторонники старого
режима? И возможно ли в будущем равенство различных наций нашей великой
державы?
—    Юноша, вы задеваете серьезные темы. О них можно говорить часами. Я выхо
дец из греческой христианской семьи, принявшей мусульманскую веру. Как участник
новой революции, уверяю, что безжалостно будут уничтожены противники младо
турков. В Турции живет только одна нация, турецкая, исповедующая различные
религии. В прошлом миллионы христиан приняли ислам. Многие турецкие султаны
происходили из христианских семей. Любой христианин может завтра принять ислам.
Многие арабы, греки, армяне, болгары, славяне, проживающие в Турции, являются
турками. Только при этом условии в нашей стране будут достигнуты настоящее
равенство и правосудие.
Беседа принимала нежелательный оборот, и никто не хотел продолжить ее. Госпожа София вежливо предложила:
—    Уважаемые господа, прошу вас пройти в столовую.
За ужином господин Николаидис, пользуясь случаем, сообщил, что его предприятия поддержат новый строй колоссальными вкладами в судостроение, в военную промышленность и в банки. Объявил, что скоро в Константинополь приедет крупный предприниматель Захаров, не забывающий свою родину. Он верит, что нужно помочь Турции создать современную промышленность. Последние слова он особо подчеркнул.
Гости разошлись только в полночь. Когда все ушли, Фемис спросил господина

—    Сват, ты думаешь, младотурки разделяют мнение Вехиб-бея?
—    Не обращай внимания на его слова. У меня прекрасные отношения с ним и с
его начальством. Поверь, они все падки на золото. Перед капиталом все встают на
колени. Захаров влияет на правительства Англии, Франции, России, Испании. Пусть
мечтают новообращенные о Великой Турции. Ничто и никто не посмеет остановить
развитие христиан.
—    Согласно турецкой истории, — вступил в беседу Мильтос, — которую я глубоко
изучил, туркам характерны фанатизм, жестокость, нарушение договоров. Мы, греки,
быстро забываем и прощаем. Иногда, чтобы противостоять врагу, нужно использо
вать его методы. Тысячелетия мы живем в Анатолии, но не приобрели малой доли
восточной хитрости. Подобно лазурным водам Эгейского моря, родившим наших
предков, мы искренни. Боюсь, что нам предстоит долгий и шероховатый путь, пол
ный колючек.
—    Сынок, так хотел бы я называть тебя впредь, — разоткровенничался господин
Николаидис, — в Париже, куда вы с Панайотисом поедете учиться, у вас будет воз
можность увидеть события с другой стороны. Захаров познакомит вас с премьер-
министрами, с министрами и промышленниками различных стран. Как и в эпоху
римлян, мы и сейчас займем главенствующее положение в обществе благодаря своей
литературе, экономике и культуре.
—    Отец, тебе хорошо рассуждать, — сказал Панайотис. — Но забываешь, что
турки — не римляне. Римляне оценили и использовали мудрость греков и создали
прославленную греко-римскую культуру. Напротив, турки на протяжении всей своей
истории уничтожали, пролили бурные потоки крови и слез. Они жили и всегда будут
жить за счет порабощенных: они ничего не преподнесли на алтарь Красоты, Правды
и Добра.
Пока мужчины беседовали, служанки под руководством госпожи Софии приводили в порядок столовую и кухню.
Ифигения делала вид, что помогает убрать посуду, но ее внимание было приковано к беседе мужчин, и она временами украдкой смотрела на Мильтоса.
*    *    *
Как обычно, в понедельник, 1 августа 1908 года, задолго до рассвета муэдзины начали звать верующих на первую молитву.
В доме господина Николаидиса все проснулись рано, чтобы проводить братьев Павлидис в порт Эминону, откуда уходили корабли в прибрежные города Понта.
От бессонницы у Мильтоса опухли глаза. События вчерашнего дня произвели на юношу сильное впечатление. Впервые в своей жизни он общался с людьми, представляющими новую власть Турции. Он многое услышал, многое понял. Не все так просто, как казалось на первый взгляд. Его волновала судьба анатолийских греков, судьба его родных и близких. Что их ждет в будущем?
Мысли об Ифигении не дали ему спать. Только в своих сокровенных мечтах он мог предполагать такой оборот дел. Прекрасная незнакомка после их первого взгляда находилась рядом с ним, а он мучился, увидит ли ее вновь. Вот он встретил ее. Произошло чудо? Звезды ли помогли: сейчас в нескольких метрах от него спала та, из-за которой он потерял сон, которая возбудила в нем незнакомые ему до сих пор чувства.

В полночь, отправляясь спать, он вновь ощутил запах жасмина, входивший в комнату из открытых окон. Цветочный аромат возбуждал его чувства, опьянял его. В висках стучало, набухли вены на шее, высохли губы, и сильный любовный жар наполнил его грудь, а затем медленно охватил все его тело. Он выключил свет, посмотрел перед собой на самовлюбленный город и обратил взор к небу. Прямо над ним находилось созвездие Плеяды.
Подобные чувства мучили и Ифигению, и она не уснула в эту ночь. В длинной ночной рубашке она вышла на балкон. Летний ветерок донес до Мильтоса запах юного женского тела. Он протянул руки к своей возлюбленной, будто желал поднять ее наверх. Ифигения не успела поговорить со звездами, помолиться, увидев Мильтоса, смутилась, словно совершила что-то дурное, и ушла в свою комнату.
В эту ночь они оба не сомкнули глаз. Их мысли были обращены друг к другу. Они говорили друг с другом, посылали поцелуи друг другу. А их юные тела трепетали от любовного томления.
Неизвестен, мучителен и упоителен бог страсти и любви. Нужно ли и зачем спа-саться от его плена? Господь все создал мудро.
Утренний стол был накрыт. Ифигения села рядом с матерью напротив Мильтоса. Панайотис говорил о стипендии, которую выделило ему французское правительство за два года специализации по хирургии. Парни строили планы совместной жизни в Париже.
С глаз Ифигении покатились слезы. Господин Николаидис заметил это, понял их причину, и, склонившись, погладил ее волосы:
—    Что с тобой, доченька? Почему опухли твои глаза? Ты плачешь?
Дрожащим голосом, не поднимая головы, она ответила:
—    И я хочу поехать в Париж с Панайотисом.
Господин Николаидис улыбнулся, посмотрел на жену, многозначительно подми-гивающую ему, и ласково сказал:
—    Моя принцесса, всему свое время. Закончи школу, и я тебя пошлю туда, куда
ты захочешь.
За все это время Мильтос ни на секунду не остался наедине с Ифигенией. Пон-тийские греки по своей натуре путешественники, искренне преклоняются перед знаниями и прогрессом. Но это им не мешает соблюдать некоторые обычаи, пере-данные им из поколения в поколение, и верят, что женщина до свадьбы должна быть непорочной и незапятнанной.
Мильтос и Ифигения не обменялись ни словом, но их взгляды говорили больше. Прошлой ночью они мысленно встретились и дали клятву о вечной любви. Прощаясь, Мильтос тайком оставил в ладони Ифигении кусок бумаги.
*   *   *
После ухода мужчин Ифигения поспешно поднялась в свою комнату. Осторожно открыла чуть влажную бумажку и, поцеловав ее, начала читать:
«Каждую ночь я буду искать на небе созвездие Плеяды, мои мысли будут обращены к тебе. Твоя фотография, которую любезно подарила твоя мать, всегда будет со мной. Каждый день, целуя ее, буду твердить: я люблю тебя! Тело мое будет скитаться в разных краях, но моя мысль, преодолевая горы и моря, разделяющие нас…»

Она поднялась на последний этаж, встала у углового окна, с которого было видно море. За азиатским берегом робко поднималось солнце, и розовый свет его расстилался по Босфору.
С пристани старого города послышались три гудка. Пассажирский корабль «Пан-терма» развязал канаты и пустился по пути аргонавтов.
Огромный диск солнца над горизонтом опалял жаром подобно камину с горящими углями. Лицо Ифигении покраснело от его лучей, а губы ее бормотали:
— Доброго пути, мой любимый!..
Любовь, миллионы раз воспетая поэтами, скрывает в себе таинственную прелесть. Трудно высказать ее словами в первом любовном трепете. Эта искра для каждого человека особая: второе сердце, дополняющее наше и дающее смысл нашему существованию.
Пассажирский корабль «Пантрема» вошел в проливы Босфора, в царство движущихся скал древних греков. В этом проходе, шириной от 750 до 2800 метров и длиной 31 километр, холодные воды из Черного моря стремительно текут к Пропонтиде и, пройдя заливы Эллиспонта, впадают в Эгейское море.
Скорость течения на Босфоре превышает иногда шесть километров в час, что часто вызывает аварии. Все, кому приходится плыть по Босфору, вспоминают мифических героев, которые вопреки предупреждениям и многочисленным опасностям бросались в неизвестное в поисках приключений.
Мильтос стоял на передней части корабля и смотрел на морские волны под лучами августовского солнца. Они с силой обрушивались на корабль, как будто стремились преградить путь кощунственному посетителю в их царство.
Брызги от разбивающихся о корабль волн попадали ему на лицо. Мысли его были далеко, он упорно пытался найти ответ на вопрос, ради чего его далекие предки, аргонавты, оставляли своих родителей, возлюбленных, сладкое вино и благополучие, на деревянных парусниках отправлялись в морские путешествия, на пути сталкиваясь с силами природы, с хищниками и с враждебным местным населением?
Пока корабль боролся с волнами, мысли Мильтоса погружались все глубже во времени и в тайны истории. Он испытывал гордость за своих древних предков, и, продолжая размышлять, нашел ответ на недавние сомнения:
«Говорят, что бог создал человека «по своему образу и подобию». Он удостоил его честью трудиться с ним вместе и, даже когда человек согрешил, бог лишил его свободы.
Значит, в каждом из нас есть дальняя связь с богом. Одни воспользовались новым положением и устроились удобно, другие же чувствуют, как пламя сжигает их душу, и хотят погасить его свежей водой познания неизвестного, веря, что тем самым они приближаются к источнику жизни и становятся достойными сыновьями бога. Счастлив тот, кто постиг неустанную борьбу человека!
Твои предки, Мильтос, были мужественными людьми, поэтому их поступки кажутся тебе опасными. Чем раньше ты поймешь свой долг, тем рискованнее будут и твой путь в жизни».
Как только корабль вышел из Босфора и направился параллельно к берегам Понта, дельфины окружили судно, словно здесь они были законными хозяевами и пришли принять гостей. Они плавно неслись по морю, и казалось, что танцуют: стремительно обгоняли корабль, исчезали вдали, и вдруг, прыгая из волны, вновь

оказывались так близко, что обливали морской водой пассажиров, стоявших у борта, чтобы полюбоваться этими милыми и радостными существами.
На корабле путешествовали люди всех возрастов и всех племен Анатолии: турки, курды, лазы, черкесы, армяне, грузины, евреи, кизилбаши, абхазы.
Каждая из вышеназванных групп занимала по одной части палубы. Они говорили на своем языке, одевали свой наряд и ели свою еду.
На одном углу палубы на скорую руку был установлен параван из ткани, за которым сидели мусульманки-женщины.
В полдень молодой грек достал лиру и спел понтийскую песню. Будто током пронзило тела понтийцев, все вскочили и начали танцевать. Танец вел Фемис. Высокий, статный, он ритмично тряс плечами и головой, напоминая героев Гомера, танцующих до битвы.
Тридцатилетний коренастый лаз в дорогих блестящих сапогах в сопровождении двух молодых людей подошел к музыканту и грубо повелел:
—    Прекрати эту проклятую греческую музыку!
Музыкант вопреки приказу не прекратил игру, он встал во весь рост, искусно заложил лиру за голову и сыграл еще громче, яростно ведя смычком по струнам, словно хотел их разорвать.
Лицо лаза пожелтело, и глаза наполнились кровью, он выхватил смычок у музыканта и сломал его об колено.
Подобно разъяренному льву Фемис бросился на лаза, крепко схватил за его воротник и, давя со всей силой, закричал:
—    Да кто ты такой, чтобы угрожать нам?
Лаз рассмеялся издевательски:
—    Я турок, а ты гяур! Понял?
Фемис был на голову выше лаза. Головой надавил на нос лаза и сквозь зубы свирепо произнес:
—    Ты, видно, еще не проснулся? В стране действует Конституция! В этой стране
все равны!
—    Гяур, о каком равенстве ты говоришь? С каких это пор вы, бездомные псы, стали
людьми?
Чтобы разнять спорящих, вмешались греческий капитан корабля, пятеро вооруженных до зубов курдов и турецкий капитан, который также ехал в Самсунд. Одни стали тянуть лаза, другие Фемиса.
От ярости глаза лаза заполнились кровью. Он ругался и кричал:
—    Скверный гяур, запомни, меня зовут Осман из Керасунда. Когда-нибудь я тебя
найду и раздавлю твою башку! Слышишь? Это я, Осман, тебе заявляю!
Мильтос обнял Фемиса и тихо сказал:
—    Вчера мы слушали подполковника Вехиб-бея. Сегодня пережили дебоширство
Османа. Запомни, равенства в этой стране никогда не будет и свобода запоздает!
Вполне возможно, что мы идем к Голгофе. Вместо того чтобы сменить дорогу, мы
празднуем!.. Признаки налицо… В будущем нам предстоят большие испытания.
Судно продолжало свой путь по темным водам безбрежного Черного моря, сопровождаемое покрытыми зеленью горами Витинии и Пафлагонии. В продолжение всего маршрута стадо дельфинов сопровождало корабль, развлекая пассажиров своими шалостями.

Поздно ночью Мильтос удалился в один из тихих уголков палубы и задумчиво смотрел на море. Внизу дельфины состязались с кораблем в быстроте, на их фосфорных телах отражались звезды. Это была изумительная картина, составленная из света, воды и движения.
Холодный ветерок подул со стороны Крыма, и маленькое облако скрыло луну, которая лишь час назад выглянула на горизонте. Мильтосу были хорошо знакомы неожиданные изменения Черного моря. В ночном небе он увидел созвездие Плеяды и тут же вспомнил Ифигению. Представил, как она стоит на мраморном балконе и, обратившись к тому же созвездию, ждет какого-то знака от него. Уста его начали воображаемую беседу с ней:
«Любимая! Смотри на сплоченную семью созвездия Плеяды. От нее исходит спокойная сила, которая не провоцирует, но, однако, и не боится идти по необъятной вселенной. Такую семью я хотел бы создать с тобой».
Ветер усилился, луна скрылась за густыми тучами, и неожиданно море пришло в ярость, в его темных водах исчезли серебряные тела дельфинов. Ему показалось, что сквозь гул ветра до него донесся голос Ифигении:
«Что бы ни выпало на нашу долю, наша любовь победит! Душой и телом я всегда буду с тобой».
Негостеприимное море древних сбросило свою маску. Небо покрылось черными тучами, которые были так низко, словно хотели объединиться с морем и сокрушить корабль. Гром, молнии, волны и проливной дождь создали картину ада. На палубе турчанки за портьерой от страха стали звать на помощь, казалось, что их голоса выходили из морской тьмы.
Четыре часа длилась борьба корабля «Пантерма» со штормом. Опытный капитан корабля и его экипаж прекрасно знали, как противостоять своему страшному сопернику. Ни на миг они не потеряли хладнокровия.
Морской покой и золотистая утренняя заря наступили вместе, в один и тот же час. С первым рассветом дельфины вышли из своего безопасного мира. Корабль продолжил свой маршрут до второй половины вторника, 2 августа. Прибыв к месту назначения, он бросил якорь за западными стенами Синопа, чтобы пассажиры прошли обязательную дезинфекцию в карантинном пункте.
Там повторился тот же инцидент с тем же главным действующим лицом — лазом Османом из Керасунда. В группе пяти лазов и трех турков он первым сошел с корабля и не пускал ни одного христианина спуститься, требуя, чтобы дезинфекцию первыми прошли мусульмане.
Капитан корабля попытался вмешаться:
—    Нет причины для беспокойства, процедура быстрая. Принято всегда первыми
пропускать женщин, а за ними последуют и мужчины.
Осман снял с пояса пистолет, выстрелил два раз в воздух и грубо прервал капитана:
—    Капитан, молчи и не вмешивайся не в свои дела! Я сказал, первыми пройдут
мусульмане!
Фемис не мог удержать своей ярости, как лев бросился на Османа и закричал:
—    Кто тебе дал право везде устанавливать свои законы?
Осман расставил свои ноги подобно американским ковбоям, выстрелил в воздух

—    Гяур, сделаешь еще шаг, и четвертая пуля пронзит твое грязное сердце. Мы не
для того совершили революцию, чтобы вы, грязные христиане, поднимали головы.
Настало время установить порядок, настал конец вашей эксплуатации мусульман.
Запомни мое имя. Осман-ага из Керасунда!
Мильтос, капитан корабля и православный священник схватили Фемиса за руки и удержали его от драки.
Осман и его кампания язвительно рассмеялись, их громкий смех эхом отразился в древних стенах Синопа.
—    Сын мой, не считай себя униженным, — обратился к Фемису священник, — это
правда, мы пока рабы. Но только умом и здравомыслием мы найдем путь к свободе.
*   *   *
После карантина и все время, пока корабль плыл вокруг живописного мыса Синопа, пассажиры на палубе наслаждались свежим морским бризом и величием природы. За ними — отражение красного солнца, только что коснувшегося далекого горизонта на западе, составляло длинную кровавую реку в центре моря, которая постоянно меняла русло согласно движению корабля. Справа — ярко-зеленый мыс, и скоро, как только стемнело, показался освещенный город Милетос, первое греческое поселение на Черном море.
На всем протяжении последней части морской поездки Фемис оставался в своей каюте. Фраза священника «Мы рабы!», больно задела его самолюбие, и оно, вместо того, чтобы омертветь, воскресло, он осознал, что он должен стараться из всех сил, чтобы вновь обрести человеческий облик.
Огни Синопа, хорошо сохранившиеся его стены, его красоты, голоса и песни жителей, встречающих корабль, не изменили настроение Фемиса. Собираясь сойти с корабля, за спиной он услышал громкий смех и оглушительный голос Османа:
—    Фемистоклис Павлидис, я узнал твое имя! Не забудь мое имя: Осман-ага из
Керасунда!
Фемис обнял Мильтоса и, спускаясь с корабля, тихо сказал брату:
—    Мы прибыли на нашу порабощенную родину!
—    Посмотри на людей на причале! Думаешь, с нами вместе путешествовало офи
циальное лицо, а мы не знали? — спросил Мильтос.
—    Наверное, какой-то турецкий паша или бей, — ответил с горечью Фемис.
—    Но ожидающие почти все греки. Смотри на греческие флаги, греческих пре
подавателей, учеников и знать, оркестр греческого музыкального общества.
—    Всегда так бывает! Рабы первыми бегут приветствовать госп…
Он не успел договорить слово «господ», как оркестр начал исполнять греческий национальный гимн.
Как только Фемис вступил ногой на сушу, сельский староста и благотворитель Георгиос Чувалджис, построивший величественные здания мужской и женских школ, подошел к Фемису и с явным волнением обратился:
—    Фемистоклис Павлидис, от имени сельской знати и греков нашего любимого
города Синопа приветствую тебя и выражаю тебе нашу благодарность. Ты и твой
брат Платон, единственные герои, представители нашего города сражались в Маке
донии, на родине Великого Александра!

Затем повернулся к госпоже Афродите Павлидис, к матери Фемиса:
—    Честь матери, нашей дорогой Афродите, которая, как юная спартанка, родила
и по зову родины послала в бой дух своих сыновей!
Не упустил сказать и два слова Мильтосу:
—    К счастью, Мильтиадис, ты был несовершеннолетним, иначе и ты стал бы
борцом за Македонию!
—    Да здравствует Фемистоклис! Да здравствует Платон! Да здравствует свободная
Македония! Да здравствует Греция! — кричали школьники.
Турки от зависти и ненависти скрипели зубами. Но разошлись по домам без инцидентов. Хитрые азиаты всегда умели ждать подходящий случай.
*   *   *
В среду утром, 3 августа, в Константинополь прибыл Платон. Сразу же послал телеграмму родителям, чтобы не беспокоились, и в полдень того же дня сел на корабль по направлению в Синоп. На том же корабле ехал и митрополит Германос Каравангелис. Он намеревался отбыть во вторник, но сильное морское течение на Босфоре не позволило суднам выход в море. Корабль принадлежал грекам и был до отказа наполнен людьми всех национальностей Анатолии.
В то время, несмотря на то, что по этому маршруту ходили русские, английские, итальянские, австрийские и французские корабли, пассажиры предпочитали греческие, так как в экипажах греческих кораблей находили лучшее обслуживание, те знали их привычки и говорили на их языках.
Пассажиры, увидев митрополита на корабле, поспешили поцеловать ему руку, некоторые турки сделали то же самое. Как бы странно не казалось, ни одна нация в мире не скрывает в своей душе столько сомнений, беспокойства и тайн, сколько турки. Столько сомнений о своем происхождении: ни один турок, от простого лавочника до самого султана, не мог знать о своих корнях и настоящей крови, текущих в его жилах. Столько беспокойства: захватывать, жить с порабощенными, грабить трофеи. Слово «награбленное добро» подобно холодной воде освежает мозг, убивает любое доброе чувство и пробуждает его первородные инстинкты. Столько тайн: возможно, публично его зовут Али, но втайне — он Илиас, в мечети он имам, а ночью — поп в какой-то тайной подземной церкви, за нарядом дервиша может скрываться христианский монах. То проявляет гостеприимство, душевное величие, то вдруг становится тираном и варваром.
Внимание Каравангелиса привлек высокий, крепкий молодой человек с черной бородой и длинными волосами. Опытный глаз митрополита не ошибался. Пожимая ему руку, посмотрел ему прямо глаза и спросил:
—    Юноша, как тебя зовут, откуда ты едешь?
—    Зовут меня Платон Павлидис, приехал из Македонии.
—    Возможно, прошел целый год с тех пор, как я уехал из Кастории, но, видишь,
могу еще отличать македонских повстанцев. Пойдем вниз в мою кабину, поговорим
спокойно.
Долго Каравангелис расспрашивал Платона о событиях в Македонии, о роли греческих послов, кадровых офицеров и других военачальников, особенно о епископах и иерархах Западной Македонии, о борьбе и подвигах богатырей, поспешив-

ших туда и спасших эллинизм, которому угрожала опасность от болгарских коми-татов.
В конце загадочно посмотрел на Платона:
—    Думаешь, младотурки сдержат свое слово или поспешат натравить курдов и
лазов растерзать нас в Понте? Ты заметил их на корабле. Все они вооружены. До
статочно повода, провокации, чтобы, как дикие волки, они бросились на нас.
—    Я об этом не думал, — с недоумением ответил Платон.
—    Кстати, я познакомился с твоими братьями, в воскресенье вместе поужинали
в доме господина Михалиса Николаидиса.
—    А! Сейчас я понимаю, почему греческий посол в Салониках мне сказал, что вы
спрашивали обо мне. Фемис и Мильтос попросили вашей помощи.
—    Это так, юноша. В Синопе поговори с Фемисом о нашей беседе и передай своим
мое приглашение на мероприятие, которое мы организуем в Самсунде после обеда
в субботу, 6 августа, и в воскресенье.
*    *   *
На рассвете пятницы, в пять часов, корабль начал высаживать пассажиров Синопа. В глубине Колхиды взошло солнце. Утренняя заря робко бросала нежный свет над сонливой землей. Несколько греков собралось на берегу, чтобы встретить Платона. Он показался на палубе вместе с митрополитом Каравангелисом.
—    Да здравствует наш епископ!
—    Да здравствует Платон!
—    Да здравствует Греция!
Стали исполнять известный византийский гимн в честь Богородицы:
«Ее Поборнице…»
И в этот момент послышались молитвы муэдзинов.
Митрополит с корабля подал руками знак, чтобы греки перестали петь. Но трое парней продолжали петь. Каравангелис подошел к лестничным перилам, сильно ударил своим посохом по железу и сердито приказал:
—    Я сказал вам перестать! Почему вы трое продолжаете. Это неуважение с вашей
стороны. Если вы храбрецы, покажите это в другом месте…
Все опустили головы, но епископ вновь закричал на них:
—    Сказал вам замолчать, но не вешать голову!
Иерарх улыбнулся, и его улыбка наполнила сердца встречающих гордостью, в душе родилась надежда.
*    *   *
В тот вечер Георгиос Павлидис организовал блестящий прием, чтобы отпраздно-вать возвращение Фемиса и Платона. Турок мутасерифис, военное командование, главы всех церквей города, иностранные консулы и городские власти своим присут-ствием оказали этому мероприятию честь.
Павлидис был выпускником коммерческой школы Кесарии, в совершенстве говорил на турецком, французском и английском языках и в удовлетворительной степени на русском языке. Имел приятную внешность и вежливые манеры поведе-

ния. За несколько лет расширил свою торговую деятельность с заграницей, особенно с Россией, Румынией и Францией. Он оказывал благодеяния и дарствования церквям, греческим и турецким школам и благотворительным учреждениям. Но за этим дипломатичным и великодушным поведением скрывал неугасимую страсть к Греции и к судьбе греческой нации. Непревзойденную свою любовь к родине он привил и своим детям.
В тот вечер господин Павлидис, находясь в кругу важных лиц и друзей, заполнивших сад, залы и гостиные дома, был счастлив за сыновей, вернувшихся со славой с гор Македонии.
Его дом, маленький дворец, на восточном холме города, с изумительным видом во все направления горизонта.
Мутасерифис, желая задеть Фемиса и Платона, пошутил:
—    Эй, вы, почему вернулись в Синоп? Не нашлась ни одна девушка, чтобы опутать
вас, вы же такие красивые? Думаю, что и в Афинах вы хорошо проводили бы время,
все считали бы вас героями!
—    Ах, мой паша, вы не знаете, какое проклятие висит над нами, синопцами? —
непроизвольно вступил в беседу профессор Спатарис.
—    Какое проклятие, проклятый псевдоученый? Кто лучше нас, синопцев, живет?
—    Мой паша, проклятие касается греков, — невинно ответил профессор.
—    Эй, профессор, говоришь, проклятые греки? У какого турка дом, как у госпо
дина Павлидиса?
—    Это смешная история, мой паша!
—    Ну, давай, рассказывай, повесели нас!
Профессор глубоко вздохнул и, следя за своими словами, начал:
—    В древности в Синопе жил философ по имени Диоген. Однажды за чеканку
фальшивых монет синопцы отдали его под суд. Когда судья спросил его: «Почему ты
совершил это правонарушение?», тот невозмутимо ответил: «Какое правонаруше
ние? Я честно работал, чтобы отчеканить эти монеты. Кто хотел, тот и брал». Суд
приговорил его к изгнанию из Синопа.
Но прежде чем покинуть город, он пошел на базар и, выступая перед собравшейся толпой, сказал знаменитую фразу:
«Вы меня осудили к пожизненному изгнанию. Я вас осуждаю никогда не уезжать из Синопа!»
Так, мой паша, греки Синопа, куда бы ни уезжали, должны возвращаться обратно в Синоп.
Все, кроме турецкого судьи, рассмеялись. Он же нахмурил густые брови и с явной ненавистью сказал:
—    Это, мой паша, оправдания греков. Я знаю, что богатые не хотят ничего менять:
ни бога, ни родину, ни удобства. Кто богат в Синопе? Греки! Так зачем им уезжать
отсюда?
Внизу в саду слышались звуки скрипок, беззаботные молодые люди танцевали, флиртовали. В зале же воцарилась тишина. Выждав паузу, турецкий судья продолжил:
—    Давайте не портить прекрасный вечер. В жизни все меняется. Когда-то все было
в руках у греков, потом верх взяли мы, турки. Сейчас вновь греки обустраиваются.
Кто знает, что нам готовит завтрашний день.

Турецкий судья не мог предвидеть будущего, но как фанатичный член движения младотурков знал их коварные планы по отношению к христианам.
Действительно, кто мог представить, что спустя 23 века проклятие Диогена будет опровергнуто!
*   *   *
На другой день, в субботу, 6 августа 1908 года, рано утром семья Павлидиса на маленьком судне местных линий отправилась в Самсунд. По пути разразился сильный кратковременный дождь, затем небо прояснилось, и воздух на Черном море стал чистым. Вдали, на юго-востоке, виднелся мифический мыс Ясона. Чуть ближе — устья Зеленого озера с плодородными равнинами Царамба и Терми, где когда-то находилось царство прославленных амазонок.
Крыши и каменные мостовые Амисо (Самсунда), промытые дождевой водой, блестели на полуденном солнце. Крупные мельницы, табачные склады, магазины, школы, церкви и многие особняки с характерными ионическими мраморными колоннами произвели сильное впечатление на сыновей Павлидиса, которые в последний раз были в этом городе десять лет тому назад и сейчас видели большие перемены.
Они устроились в известной гостинице Мантикаса, оделись по последней европейской моде и пошли в кафедральный собор.
Там их встретил викарий Платон Айвазоглу и провел к митрополиту Каравангелису. После принятых приветствий господин Павлидис вручил митрополиту чек в двести золотых лир:
—    Преосвященство, примите этот дар в знак признания ваших заслуг и горячей
благодарности за ваше богоугодное и патриотическое дело. Вы меньше года находи
тесь в Амасии, но мы, греки, гордимся вами, ибо ваша личность и деятельность вдох
новляют нас. Не будет преувеличением, если скажу, что вашей политической и гума
нитарной деятельностью вы завоевали уважение и наших земляков турков. Заверяю
вас, что я и моя семья всегда будем содействовать вашим титаническим усилиям.
Митрополит Каравангелис поблагодарил их и затем поделился с ними своими мыслями и планами о школах, церквях и о необходимости национального пробуждения и просвещения греков региона, находящегося в его религиозном полномочии. Объявил им, что в том же духе во второй половине дня пройдут мероприятия в Амисо и на следующий день в деревне Асар Пафры.
Затем митрополит Каравангелис, желая обсудить важные темы наедине с мужчинами, попросил госпожу Афродиту пойти с Антигоной посмотреть знаменитую колокольню церкви святой Троицы и мраморный храм.
Сразу входя в суть дела, митрополит, обращаясь к Платону, спросил:
—    Позавчера, когда мы вместе ехали, я задал тебе один вопрос. Ты поговорил об
этом со своим братом Фемисом? Какого вы мнения о новотурках? Скажите, угрожает
ли нам, порабощенным грекам, опасность? Пользуясь случаем, и до того, как вы мне
ответите, хочу прочитать вам послание, которое я получил вчера от греческого
офицера Георгиоса Цондоса, капитана Вардаса, действовавшего в горах Македонии,
мне посчастливилось сотрудничать с ним в качестве митрополита Кастории.
—    И мы знаем его, — почти одновременно ответили Фемис и Платон.

Каравангелис прочитал письмо, которое по существу было воззванием к грекам Понта, офицер призывал их брать пример с борцов за Македонию, чтобы добиться своей свободы.
Первым заговорил Платон:
—    Думаю, прежде чем написать такое послание, он должен был посетить Понт,
чтобы иметь личное мнение о местных условиях. Одно дело Македония, другое дело
Понт.
—    Ваше Преосвященство, если я правильно понял, Георгиос Цондос призывает нас
взяться за оружие. Думаю, он находится вне времени и пространства, — добавил
Фемис.
—    Давайте выслушаем мнение младшего члена нашей компании. Мильтиадис,
каково твое мнение?
—    Ваше Преосвященство, у вас и у моих братьев больше опыта в этих вопросах.
Я только некоторые выводы сделал из того, что прочитал в истории или услышал
от своих преподавателей. После 1856 года, когда был подписан известный фирман
Хат-ти-Хумаюна и были признаны отдельные права и некоторые свободы христиан,
отельные мусульманские круги возмутились и противодействовали освобождению
раяйдов. Как бы странно это ни звучало, движение младотурков началось именно
тогда и, к счастью, султан Абдул Хамит в 1876 году не принял конституцию. При его
власти христиане добились развития, хотя мы и звали его «кровожадным красным
султаном». Боюсь, что мы, греки, попали в ловушку, поддержав младотурков. Они
скоро обнаружат свое истинное лицо. Вы верите, что турки осуществят принципы
равенства? Братства? Правосудия?
Все онемели. Идеи Мильтиадиса взволновали стоячие воды. Никто не подумал о подобном анализе революции младотурков.
Последним слово взял Георгиос Павлидис и явно удовлетворенный позицией своих сыновей, сказал:
—    Ваше Преосвященство, мое личное мнение — придерживаться безукоризненной
позиции и не давать малейшего повода. На «великом больном», как считается От
томанская империя, разыграются опасные политические интриги. Не верю, что
движение младотурков случайно и непроизвольно. За ним находятся иностранные
силы, которые руководят им в свою пользу. Чем позже мы, порабощенные христиане,
войдем в зубчатые колеса этих жестоких механизмов, тем лучше. Время благопри
ятствует нам: и наше развитие мирно поведет нас к браздам правления.
Каравангелис посмотрел на них, не желая дальше продолжать беседу:
—    Спасибо, что приехали повидать нас. Дар ваш, господин Павлидис, поможет
нам закончить ремонт митрополичьего храма. Встретимся после обеда, в пять часов
в Верхнем Амисо.
*   *   *
Редкие, белые облака высоко закрывали небесный свод и бросали свою спасительную тень на землю. Морская авра, облизывая стены крыш и склоны холмов, спускалась к высоким шпилям, возвышающимся над Самсундом. Покрытая плитами широкая дорога до Верхнего Амисо заполнилась повозками, лошадьми со всадниками, женщинами и мужчинами, греками и турками.

В Верхнем Амисо проживали только греки. В 1900 году пожар дотла сжег город. Но через несколько лет из пепла поднялся современный город с широкими дорогами и величественными домами. На площади из пентельского мрамора был построен самый роскошный фонтан во всей Анатолии. С провозглашением конституции за рекордное время у фонтана установили ансамбль, изображающий христианского попа и турецкого ходжу, пожимающих друг другу руки, и внизу золотыми буквами начертали:
СВОБОДА-РАВЕНСТВО-БРАТСТВО
Напротив фонтана был выстроен турецкий военный отряд, собрались представители школ и обществ, музыкальные ансамбли кружка «Орфей» Верхнего Амисо и Самсунда. На специальной трибуне сидели официальные власти и иностранные консулы, а площадь и окружающие дороги наполнились народом. Многоцветное и противоречивое зрелище: единственная привилегия Анатолии!
Женщины в платьях, шляпах и с зонтиками. Мужчины в костюмах, в соломенных шляпах и с золотыми часами, повешенными в жилетах на цепях, последняя европейская мода. Понтийские наряды, турецкие шаровары и фески. Христианские попы и мусульманские ходжи. Запахи чеснока, лука, пота, навоза, но и дорогих духов из Гамбурга и Парижа.
Турецкий мутасерифис и митрополит Каравангелис, взявшись за руки, направились к фонтану. Самсунд праздновал. Ветер донес до склонов, в море и небо энтузиазм, любовь и согласие:
—    Да здравствует всеславный Падишах!
—    Да здравствует конституция!
—    Свобода! Равенство! Братство!
Двое мужчин одновременно потянули тесьму и открыли памятник. Музыкальная группа Самсунда сыграла национальный гимн Турции, затем музыканты кружка «Орфей» исполнили греческий национальный гимн. Кто-то из толпы закричал:
—    Греция — Турция — Союз!
Толпа ритмично три раза повторила этот лозунг.
Последовал показ танцев народных ансамблей, а почетным гостям ученицы преподнесли охладительные напитки и сладости.
Этому собранию предстояло быть самым многочисленным, самым величественным, но и последним, где разные нации, проживающие в этом регионе под тенью одного бога, преодолев старейшие границы ненависти и недоверия, праздновали вместе. Прекрасная возможность для политической, общественной, профессиональной, но и… для любовной встречи. Высшие турецкие служащие, греческие банкиры, торговцы табаком, иностранные консулы и руководящие служащие иностранных торговых и морских компаний, воспользовались случаем побеседовать, познакомиться, обменяться идеями и информацией, заключить устно различные договора. Молодежь танцевала, парни знакомились с девушками, а самые удачливые вырывали сладкую улыбку или же знак обещания и надежды.
Платон говорил с красивой девушкой, очарование которой особо отмечал понтийский наряд.

Чуть дальше Мильтос беседовал с четырнадцатилетней девочкой, на его лице было нарисовано чувство нетерпения.
Госпожа Афродита подошла к своему мужу и негромко сказала:
—    Георгиос, вчера на вечере ты обратил внимание на Фемиса? Ни на миг не
оторвался от дочери нашего друга коммерсанта Панайотиса Иоаннидиса.
—    Что в этом странного, жена! Фемису исполнилось двадцать три года…
—    Посмотри и на своих других сыновей. Заметил, с кем говорят битый час Платон
и Мильтос?
—    Ах, женщина! Тебе сорок лет, но, видно, ты быстро постарела. Забываешь наши
встречи? Ты же родила в семнадцать лет. Хочу, чтобы мои сыновья поженились. Хочу
иметь много внуков. С Мильтосом, конечно, не тороплюсь, пусть завершит свою
учебу, потом посмотрим, у него есть невеста, давай не забудем наши обычаи.
В это время к Мильтосу подошел молодой человек и, обращаясь к девушке, с которой говорил Мильтос, сказал:
—    Эвтихия, где ты пропала? Три раза я обошел всю площадь, чтобы найти тебя…
Юноша твой знакомый?
—    Познакомьтесь, это господин Мильтадис Павлидис, приятель моей однокласс
ницы из женской школы Заппио, а это — господин Яковос Хатзисаввас, семейный
друг.
Яковос по привычке протянул руку и поздоровался с Мильтосом, затем обратился к девушке:
—    Эвтихия, мне кажется, что тебя ищут твои родители, если не возражаешь, я
провожу тебя.
Двадцатипятилетний Яковос Хатзисаввас был сыном торговца капном Авраама Хадзисавваса, пользовавшегося особым уважением христиан и турков. Был награжден султаном медалью за честность и активность.
Авраама связывала особая дружба с семьей торговца табаком из Пафры Стили-аносом Георгиадисом. Яковос влюбился в Эвтихию Георгиадис, но она была еще школьницей, и он не признавался ей в своих чувствах. В этот день присутствие Мильтоса не привело его в особый восторг.
Мильтос был доволен: Эвтихия училась вместе с Ифигенией, и он мог разузнать кое-что о своей невесте.
К несчастью, церемония закончилась скандалом.
Последние лучи солнца падали на крыши и окна домов Верхнего Амисо и меропри-ятия подходили к концу. Вдруг в западной части площади послышались громкие голо-са. Музыканты перестали играть. Разгневанные жители города бросали дрова и камни на турецкое полицейское отделение, угрожали жандармам и кричали ритмично:
—    Равенство! Свобода!
—    Полицейские, вон из Кадикой!
Разгневанный турецкий мутасерифис сказал Каравангелису:
—    Вы, гяуры, не умеете наслаждаться свободой. Я установлю вам порядок. Узнаю,
кто начал выступления и повешу его перед этим фонтаном.
—    Нет, паша мой! Здесь греки жили спокойно и не нуждались в услугах полиции.
Не верю, что у вас есть основание для жалобы, — ответил Каравангелис.
—    И что? Наша революция привела для них и полицию, чего еще хотят?
—    Мой паша, я приведу их в порядок.

Пока он шел к демонстрантам, его ряса колыхалась по воздуху. Он ударил посохом по голове некоторых, в то время как в душе радовался, притворился сердитым, дико посмотрел кругом и закричал:
—    Разобью всем головы. Если у вас есть проблема, сообщайте мне, но не бунтуйте.
С нашим великодушным мутасерифом мы найдем справедливость. Призываю вас
сразу разойтись!
Так закончился этот день. Турецкие жандармы ушли, в Кадикое наступил покой. Попозже, самым первым из районов Понта и наиболее жестоко именно Кадикой заплатил за эту свободу!
*   *   *
В воскресенье, 7 августа 1908 года, еще до рассвета роскошная карета с четверкой красных лошадей прошла рядом с маяком Самсунда и вышла на западное шоссе, ведущее в город Пафра, в Газилону древних.
Восьмилетняя Антигона, единственная и обласканная дочь Павлидиса, спала в объятиях Мильтоса. Никто не говорил. Все слились в единое с молчаливым величием и гармонией утренней тишины матери-земли.
Карета часто проезжала под аспидами, которые образовывали высокие ветви платанов, акаций и тополей, посаженных на обеих сторонах шоссе. С их листьев на горячие спины лошадей падали капли утренней росы и тут же превращались в пар.
По бесконечным плантациям табака, хлопка и кукурузы протекали десятки мелких ручейков, несущих свои воды в воспетую многими реку Али. Так ее назвали древние, потому что на своем долгом пути, проходя по соляной почве, ее воды приобретают соленый вкус. Позднее турки переименовали ее в Кизил Ирмак (красная река).
Первые лучи солнца коснулись вершин зеленых холмов. На их склонах стада овец, коров и буйволов косили зубами мокрую от утренней росы траву.
Вдруг кони понеслись, ямщик потерял контроль над ними. Стадо диких лошадей с бешеным ржанием и оглушительным топотом пересекло шоссе.
От испуга проснулась маленькая Антигона. Но, увидев диких лошадей с развева-ющимися на утреннем ветре длинными гривами, начала подпрыгивать в ритме повозки и спросила:
—    Мильтос, чьи эти прекрасные лошади?
Все разразились нервным смехом и, когда карета застряла в грязи, Мильтос Атнигону взял в объятия, чтобы перенести ее на сухую часть дороги и сказал ей:
—    Эти лошади не имеют хозяев: живут свободно на природе.
—    А ночью где спят? Не боятся, что их съедят волки?
—    Посмотри туда вглубь, где они сейчас пасутся. Образовали круг. В середине
находятся слабые и маленькие, а вокруг — взрослые и сильные самцы. Если волк
осмелиться приблизиться, ударами копыт они расколют ему череп. Поняла?
—    А ночью, когда они спят?
—    То же самое: сильные защищают слабых и при малейшем шуме просыпаются.
Горе волку, который нападет на них!
Несмотря на маленькое приключение, в полдень, в 12 часов, они прибыли в Пафру.

В последнее время город бурно развился благодаря ароматному табаку, пользовавшемуся большим спросом в мире. Кукуруза, хлопок, молочные продукты, мясо и другие превосходные продукты также способствовали процветанию края.
В центре города, проходя у магазинов, госпожа Афродита сказала мужу:
—    Георгиос, пафрейцы обогнали нас. Синоп основал поселения Понта, но его
дочери Трапезунд, Самсунд и Пафра превзошли его.
—    Это так, жена. А знаешь, что второй после Константинополя оперный театр был
построен в Пафре, и там пели известнейшие во всем мире артисты? Даже первые
легковые автомашины приобрели банкиры и торговцы Пафры. Последовали Кон
стантинополь, Самсунд, Смирна и Салоники.
—    Они первые и в образовании, — заметил Фемис.
—    Верно, многие личные врачи султана пафрейцы, — добавил Платон.
В это время рядом с ними проехал французский автомобиль марки Рено. Вел его Стилианос Георгиадис, рядом с ним сидела его жена Эвтерпи, а на заднем сиденье — дочь Эфтихия. Она увидела Мильтоса и попросила отца остановиться. Так две семьи познакомились, и, поскольку Георгиадис славился своим гостеприимством, предложил пообедать вместе в известном ресторане города. Потом сняли напрокат две новые кареты, чтобы поехать в деревню Асар, которая находилась в 25 километрах, где должно было состояться мероприятие, которое организовывал епископ Эвтимиос.
Рядом с деревней у западного берега реки Али на огромной монолитной скале возвышалась древняя крепость. Она была сооружена в 650 году до рождества Христова королем Лидии Алиаттом, чтобы защищать границы государства от нападений персов.
У реки Али и пяти его притоков, обильные водные потоки которых орошали луга и поили стада животных, дорога была особенно живописной.
Вокруг крепости собралась толпа народу. Появление там высокого, как кипарис, митрополита Каравангелиса вызвало бурное восхищение.
В атмосфере благочестия и упоения отпели заупокойную молитву. Затем с краткой торжественной речью выступил епископ Пафры Эвтимиос:
—    Мы собрались здесь, чтобы в первый раз отметить память тех, кто, сохранив
верность нашей религии, погиб у стен этой крепости.
В1660 году после рождества Христова этим краем правил жестокий тиран, лютый ненавистник греков, кровожадный феодал Хасан Алибей. Он призвал христиан принять мусульманскую веру. Кто отказывался, его ждала верная смерть. Одновременно задерживали тех, кто говорил по-гречески, и резали им язык. За несколько дней они отрезали язык 15.000 греков и убили более тысячи, которые отказались поменять веру. Около 1500 христиан, мужчин, женщин и детей укрылись в этой крепости. Турки окружили их и попытались захватить бастион…»
В этот момент раздались выстрелы, стреляли в крепости и вне ее. Группа юношей, изображавших турков, напала на крепость, но не смогла захватить ее.
Епископ Эвтимиос продолжил свое выступление:
«…Осада крепости длилась сорок восемь дней. Многие погибли, другие умерли от голода и болезней, некоторые сошли с ума…».
От волнения комок застрял в горле епископа, … в то время из крепости послышались вначале национальные боевые марши, а затем — причитания.

Все поднялись, и епископ, видя Каравангелиса, подбадривающего его, продолжил:
«Осажденные отодвинули камень, закрывающий крепостной вход — вот этот камень, который вы видите там — и сдались. Но тридцать гречанок-девственниц, боясь бесчестия и унижений, поднялись на вершину горы и с песней…»
В этот миг на вершине крепости в понтийских национальных нарядах появились ученицы женской школы Пафры. Ветер развевал их длинные волосы. Они запели, и голоса их тронули сердца собравшихся:
«Мы диким ударам не сдаемся! Незапятнанные в душе, в чистые новобрачные спальни вечности мы входим!».
«…Бросились в пропасть и погибли. С тех пор эта крепость называется Девичьей крепостью», — заключил свое повествование епископ.

Глава 3
ГОДЫ ЛЮБВИ И ВЕЛИЧИЯ
Празднества кончились. Во вторник 9 августа семья Павлидиса утренним рейсом отплыла в Самсунд.
Мильтос хотел уединиться, подумать, поискать ответы на свои сомнения и вопросы, возникшие после двухдневных мероприятий.
Маленькая сестра его Антигона всегда хотела быть с ним. Обыскала весь корабль, пока не нашла его. Побежала к нему, счастливо улыбнулась и, взяв его за правую руку, сказала ему:
—    Мильтос, мне очень понравилась история про лошадей. Расскажи мне другие.
Двумя руками он поднял ее высоко, поцеловал в лоб и, покрутившись три раза,
посмотрел на ее невинные черные, как маслины, глаза, и сказал:
—    Знаешь, что в этом году ты пойдешь в третий класс? Твоя учительница расска
жет вам много мифов. О подвигах Геракла, о Фриксе и Элли, о Ясоне и Золотом руне,
о Троянской войне.
—    Но я хочу услышать их от тебя, — капризно ответила малышка.
—    Сестричка моя, сейчас я хочу побыть немного один. Иди к маме, попозже мы
поговорим.
Маленькая Антигона насупилась и жалобно посмотрела на брата. Две хрустальные слезы покатилась по ее нежным щекам, она резко повернулась, убежала и спряталась в объятиях матери.
Фемис, следя издали за этой сценой, подошел к Мильтосу и спросил:
—    Что-то очень серьезное тебя волнует, иначе ты бы не прогнал нашу маленькую
Антигону.
—    Просто первые лучи восходящего солнца и свежий утренний ветерок вдохнов
ляют меня, помогают мне думать. Это все.
—    Но, брат, тебя беспокоят и другие вопросы. Я заметил, как вчера после окон
чания мероприятий у Девичьей крепости, у тебя испортилось настроение. Может
быть, Эвтихия, одноклассница Ифигении, нарушила твой покой? Или сообщила что-
то неприятное об Ифигении?
—    Другое мучает меня.
—    Если мешаю тебе, уйду. Не хотел входить в твои секреты, — Фемис пригото
вился уйти.
Мильтос удержал его за плечо и с серьезным тоном ответил:

—    Думаю, что ритуалы на площади Верхнего Амисо и у Девичьей крепости были
организованы по указанию митрополита Каравангелиса. Мне кажется, что этот
достойный иерарх стремится насадить дух Македонии в Понте. Сказал бы, что он
смел и сильно торопится. У Понта, Фемис, свой язык, своя душа. Выдержав боль и
трудное время, он сейчас процветает. Турки коварны. Они скрипели зубами, видя,
как мы раскрываем свои мечты. На этой стадии требуется благоразумие, ничего
больше!
—    Мильтос, вижу, как ты раньше нас возмужал. Пожалуй, ты прав. Многие пон
тийцы поверили младотуркам, но постоянно мы замечаем тревожные знаки. Да
поможет нам бог!
*   *   *
9 сентября Мильтос уехал из Синопа и прибыл в Константинополь воскресным утром 11 сентября 1908 года.
Когда он пришел в дом Николаидиса, вся семья была на воскресной службе в церкви святой Троицы. Дверь открыла служанка и повела его в ту же комнату на четвертом этаже, в которой он останавливался в последний раз.
Он поспешно вымылся, побрился, поменял одежду и пошел в церковь. 14 сентября с братом Ифигении должен был уехать в Париж. Он не знал, есть ли там православная церковь, поэтому перед отъездом хотел в последний раз послушать вечернюю службу, поставить большую свечу и помолиться о своем будущем.
В церковь его гнало и сильное желание поскорее увидеть Ифигению.
Войдя в церковь, он поклонился иконам, зажег три свечи за себя, за нее и за их счастье!
Религия велит: «В церквях благословляйте бога». Но он не стремился мыслями подняться высоко, пообщаться с богом. Желание увидеть ее, как черный демон, охватило его душу. А может быть, это не демон, а что-то невинное? Разве любовь не есть усыпанная цветами тропинка, ведущая к богу?
Ифигения вместе с матерью и с младшей сестрой сидели на женской половине. Служба шла к концу. Когда священник начал исполнять последний псалом, Мильтос обратил свой взор в поисках Ифигении. В любимом длинном розовом платье она стояла у красной мраморной колонны: сочетание ангела и соблазна ослепило его. Их взгляды молниеносно встретились. Невольно их губы одновременно произнесли: любовь моя! Они побежали к выходу и встретились под церковной аркой. Он крепко сжал ее мягкие руки. Она не сказала ему «добро пожаловать»: две слезы на глазах говорили больше банальных слов.
Из церкви семья Николаидис и Мильтос, гуляя, прошли у артиллерийского лагеря и сели в кондитерской на площади Таксим. Говорили о семейных делах, о жизни и прогрессе греков Понта и в Константинополе, о подготовке Мильтоса и Панайотиса к отъезду в Париж.
В первые дни революции господин Николаидис был воодушевлен. Говорил об огромных перспективах, которые открывались для его дел, и в какой-то момент сказал Мильтосу:
—    Послезавтра, во вторник, 12 сентября, в Министерстве иностранных дел вели
кий везирь Кямиль-паша устраивает прием в честь годовщины прихода на султан-

ский престол Абдул Хамита. Благодаря министру обороны я тоже получил приглашение. Турки планируют бурное развитие военной промышленности, закупку крупных партий оружия. Сюда прибыли представители Италии, Франции, Германии, Японии и Америки. Они ходят по министерствам, стараясь подписать выгодные соглашения. На приеме во вторник состоятся важные встречи. Уверен, что знакомства Захарова позволят нам урвать львиную долю военных заказов. Приехав в Париж, обязательно навестите Захарова, он откроет перед вами много дверей. Панайотис, не забывай, что своей стипендией ты обязан Захарову, ты должен поблагодарить его.
—    Ладно, отец, сделаю все, что нужно, — сказал Панайотис, — но разрешите мне
сейчас пойти во французскую больницу, у меня в 12 часов начинается дежурство. Это
последний мой рабочий день.
—    Мне, господин Михалис, рано еще думать о делах. После окончания учебы у
меня будет достаточно времени строить планы о них. А с господином Захаровым я
обязательно познакомлюсь, — добавил Мильтос.
—    Мильтос, сынок, согласен, что учеба для тебя сейчас важнее, но не упускай
возможности заводить полезные знакомства. Захаров окончил только гимназию. Но
использовал свои знакомства и связи и сегодня он один из богатейших людей в мире,
снимает и ставит правительства. Знакомства, дитя мое, знакомства!
*   *   *
После обеда жара была невыносимой — термометр показывал сорок градусов тепла в тени. Земля горела от зноя. Царица городов — Константинополь — на несколько часов ушла отдыхать. Ее жители в прохладных домах или же под тенью деревьев предались обычному послеобеденному сну.
Мильтос не хотел спать. Сел на веранде под густой тенью жасмина с романом французского писателя Виктора Гюго «Отверженные».
Ифигения поднялась в свою комнату, надела практичное платье, взяла свой альбом — тетрадь, куда записывала свои мысли — и села рядом с Мильтосом.
Из окна второго этажа отец ее следил за движениями дочери. Он повернулся к жене, которая только что легла в кровать, и сказал ей:
—    София, вижу, что Ифигения сильно влюблена. В эти дни до отъезда ребят в
Париж прошу тебя, не упускай ее с глаз, будь всегда рядом с ней. Не хочу поцелуев
и объятий, наши обычаи велят непорочность перед свадьбой. Кроме того, она будет
сильно переживать, пока Мильтос будет на чужбине. Мы должны все время занимать
ее чем-то.
—    Ты прав, муж мой. Сделаю все, что смогу, — ответила она.
Но за то, что обещала госпожа София, принялась пятилетняя Ирини, младшая сестра Ифигении. Из своей комнаты она бесшумно выскользнула на балкон, пошла и села рядом с Мильтосом. Он погладил ее волосы, но взгляд его перекрестился со взглядом Ифигении. Кто знает, будет ли у них возможность остаться немного наедине?
—    Ирини, быстро иди в кровать, отец рассердится на тебя, если узнает, что ты
была со мной, — сказала Ифигения.
—    Он не узнает, если ты не выдашь меня. Мне не хочется спать. Я хочу быть с вами.
—    Нельзя. Я пришла сюда, чтобы Мильтос объяснил мне кое-что на французском
языке. Видишь, буквы не греческие.

Мильтос улыбнулся, взял маленькую Ирини на колени. Поцеловал ее в лоб и, смотря на ее невинные глазки, сказал:
—    Ифигения говорит тебе правду. Иди спать, и даю тебе слово, что когда ты
проснешься, мы с тобой пойдем на прогулку к морю.
От радости ее личико засияло, она поцеловала Мильтоса в щеку и побежала в дом.
Они немного сидели молча. Робко смотрели друг на друга. Как странно, они легче говорили в обществе других. Краснели, бледнели, не могли вымолвить слова, оставшись вдвоем.
—    Мне нравится твоя прическа, — промямлил Мильтос.
Тепло поднялось от ее груди в голову, и она глухо сказала:
—    Если хочешь, я всегда буду так причесываться.
—    Ты думала обо мне в дни, когда я отсутствовал?
Она улыбнулась, и лицо ее засияло от очарования. Отвела свой взгляд и кокетливо спросила:
—    Почему спрашиваешь? А ты думал обо мне?
—    Твои глаза, как горящие угли, всегда были в моей душе. Каждую ночь, как
обещал тебе, смотрел на небо и посылал тебе мой привет.
—    Но у меня есть доказательства. Вот мой дневник, прочти, поймешь, что чув
ствовала.
Мильтос начал перелистывать дневник. 31 июля была заклеена роза, которую он подарил ей при первой их встрече. 1 августа признавалась: «Полночь, двенадцать часов. Вижу созвездие Плеяды. С моря дует холодный ветер и доходит голос Мильтоса. Спрашиваю его: почему он беспокоится обо мне? Я ничего не боюсь, только ты думай обо мне…»
—    Ох! Ифигения, какое совпадение мыслей! В ту ночь пока я думал о тебе, на
чинался шторм в Черном море, который четыре часа мучил наше судно. Тогда я
мысленно произнес фразу: «Никакая буря, Ифигения, никакой шторм не должен
пугать тебя…»
—    Это прекрасная игра, Мильтос. Если каждый вечер мы будем общаться мыс
ленно, сократим расстояния, которые будут нас разделять. Души нельзя заключить
в тюрьму, они свободны и идут туда, куда хотят, объединяются, когда хотят…
Ифигения не стала продолжать, уронила голову на плечо Мильтоса, две хрустальные слезы упали на дневник. Их лица приблизились, губы Мильтоса уткнулись в ее правую щеку.
Горячие лучи солнца безжалостно обжигали розы и цветущий жасмин, они протестовали, испуская вокруг боль с опьяняющим своим ароматом.
*   *   *
Последующие три дня Мильтос и Ифигения находились под неусыпными взглядами господина Михалиса и госпожи Софии. Впрочем, подготовка к отъезду в Париж и связанные с ним бюрократические процедуры занимали все свободное время Мильтоса и Панайотиса.
Они уезжали 14 сентября. В начале — на судне в Констанцу, в Румынию, а затем на поезде в Париж. В те дни Болгария провозгласила свою независимость от Оттоманской Империи, и потому всякие отношения между двумя странами были прерва-

ны, и временно было приостановлено движение прямого поезда Восточный Экспресс, который проходил через болгарскую территорию.
Вечером, во вторник, 12 сентября Мильтос встретился со своими бывшими одноклассниками и вернулся домой поздно.
Почти в то же время, где-то в полночь, вернулся господин Михалис с приема, организованного великим везирем.
Мильтос и Панайотис хотели узнать подробности о вечере, о первом после революции младотурков крупном светском мероприятии.
—    Отец, как прошел вечер? Было много народу? — спросил Панайотис.
—    Все присутствовали. Министры, послы иностранных государств, иностранные
военные атташе, консулы, главы религий, генералы. Несмотря на обычные компли
менты, не обошлось без споров.
—    Что это было — прием или война с перепалкой? — пошутил Мильтос.
—    Ты, Мильтос, еще не знаешь, что настоящая, коварная и самая опасная война
начинается в светских салонах или в министерских коридорах, а затем уж перено
сится на горячее поле боя, — ответил, улыбаясь, господин Николаидис.
—    Расскажи подробнее, — подключилась к беседе госпожа София.
—    Жена, уже очень поздно. То, что скажу, не интересуют женщин. Забери Ирини
и Ифигению и отправляйтесь спать. Скоро и мы придем.
Ифигения обиделась, насупилась и жалобно возмутилась:
—    Прости меня, папа, хочу спросить, война и мир не должны интересовать жен
щин? Я вижу, что трагическими жертвами войны являются женщины. К несчастью,
мужчины никогда не спрашивают женщин и не считаются с их мнением, когда пла
нируют начать ту или иную войну.
Все онемели. Мильтос и Панайотис старались скрыть свое приятное удивление от умного и неожиданного вмешательства Ифигении. Но мать ее расстроилась. Разве можно, чтобы женщины, и в первую очередь девушки осмеливались задавать подобные вопросы? Посмотрела на мужа, боясь увидеть его сердитым, и быстро сказала:
—    Ифигения, пойдем в наши комнаты.
Господин Николаидис замолчал, он питал слабость к своей принцессе, она ушла, жалобно смотря на него.
—    Отец, слушаем твои впечатления, — сказал Панайотис.
—    Представители многих иностранных военных заводов через своих послов ищут
контакты с турецкими министрами и генералами. Особое рвение проявлял француз
ский посол. Вместе с военным атташе Франции майором Дельтоном и представите
лем французской фирмы Крезо господином Девье он упорно добивался беседы с
турецким майором Энвером. Этот невысокого роста человек с живыми глазами
считается важным лицом в новой власти. В ближайшее время в качестве военного
атташе он уезжает в Берлин. По всей вероятности, он сторонник Германии и наме
ревается вместо французской артиллерии закупить немецкую. Из краткой беседы с
ним я понял, что за его внешней вежливостью скрываются решительность, жесто
кость и лютая ненависть к грекам.
—    Каждый день я все более убеждаюсь, что многие младотурки весьма недолюб
ливают греков, — сказал Мильтос.
—    Пусть, Мильтос! На нас, греках, держится экономика. Если осмелятся нас тро
нуть, себе же навредят, — ответил господин Николаидис.

—    Что еще ты заметил, отец? — спросил Панайотис.
—    Из этих светских мероприятий можно легко вывести полезные выводы. Кроме
того, я видел три инцидента, которые заставили меня задуматься.
Один из них подтвердил, что младотурки встретят противодействие мусульманского духовенства. На приеме верховного религиозного главу империи шейха Ул-Ислама окружали генералы и улемы. Позже я расспросил знакомого генерала о содержании беседы, и он грубо и недвусмысленно ответил:
«Шейх и многие из нас беспокоимся о событиях. С тобой, господин Николаидис, как с другом, буду искренен. Тебе кажется правильным создание клубов для женщин-мусульманок? Молодые офицеры болтаются без дела, ведут себя высокомерно, проявляют неуважение к нашему султану, как майор Энвер, который там стоит. Не скрою от тебя, принято решение: на предстоящих выборах будут избраны христиане-депутаты. Это вызовет недовольства. Даже в армии войдут христиане. Когда-нибудь вы обратите оружие против нас. Вы, гяуры, всего хотите!».
—    Давайте послушаем все, а потом обсудим, — предложил Мильтос.
Господин Николаидис согласился:
—    Великий визирь выразил резкий протест греческому послу и военному атташе
в связи с требованием жителей Крита объединиться с Грецией и статьей в греческой
газете «Греческий мир», в которой редактор Аргиропулос требовал разрешить «са
моуправление» в регионах, где большинство населения греки.
Последний инцидент произошел между австрийским послом и турецким министром иностранных дел, когда последний сделал замечание послу, говоря: «Вы разжигаете опасный пожар. Хотите присоединить Боснию-Герцеговину к Австрии. Мы этого не позволим».
Австрийский посол посмотрел на него с достоинством и сказал: «Мой паша! Прошло время, когда иностранные дипломаты дрожали и становились на колени перед вашим султаном. Поступайте, как хотите. Сейчас наше право исходит из нашей силы!»
—    Как я понял, положение в Турции неясное. Мы поспешили радоваться, — сказал
Мильтос.
—    Будем надеяться, что не проснемся слишком поздно, — добавил Панайотис.
—    Не бойтесь, дети мои. Захаров, как я сказал, влияет на правительства в Европе,
назначает и снимает их! Его предки в 1821 году, спасаясь от преследований турков,
эмигрировали в Россию. Поменяли фамилию, с Захариадис стали Захаровыми. Спустя
годы, вернувшись в Турцию, его родители оставили фамилию Захаров. Их сын, се
годняшний Базиль, защитит нас. Русские тоже не позволят новой резни греков.
История не возвращается вспять!
*   *   *
В Париже Панайотис и Мильтос сняли квартиру в центре города, в старом квартале Картье Латен, на улице Пети Пон 4. Там находилось большинство университетов, среди них Сорбонна и медицинский институт.
Чуть выше улица Пети Пон расширяется и переходит в улицу Сен Жак. Гуляя по этой улице, молодые люди увидели продолговатое роскошное здание. На окнах четвертого этажа были написаны греческие слова:

ГЕОГРАФИЯ, ПАЛЕОНТОЛОГИЯ, АЛГЕБРА, ГЕОМЕТРИЯ, МЕХАНИКА, ЗОО-ЛОГИЯ. На его крыше под телескопом: АСТРОНОМИЯ.
Греческие слова на здании прославленного во всем мире Сорбонского университета вызвали у них гордость за своих великих предков. Одновременно их душа наполнилась грустью по Греции. Мильтос записался на факультет экономических и общественных наук. Панайотис благодаря Базилю Захарову начал специализацию по хирургии в военном госпитале Валь де Грае.
О светском, общественном и культурном развлечении молодых людей заботился Захаров. Так, по субботам и воскресеньям он предоставлял им автомобиль с водителем и гидом, для того чтобы они посещали дворцы, музеи и другие уникальной красоты достопримечательности Парижа. Не забыл и о нарядах, буквально на следующий день после их приезда Захаров повел их в известный Дом мод и закупил уйму дорогих костюмов. Однажды вечером он сопровождал их оперный театр, где послушал оперу Верди «Тамбуко».
— Я не женат, детей у меня нет. У меня много денег и знакомств, я из вас сделаю важных людей, — говорил им Захаров.
Мильтос и Панайотис, занятые своим обустройством в городе, приспособлением к языку и окружающей среде, охваченные студенческой жизнью и увлеченные прелестями опьяняющего Парижа, послали только одно краткое письмо родителям. За два месяца они не общались ни с кем другим в Константинополе или Синопе.
Ифигения начала свои занятия в женской школе Заппио. По привычке каждую ночь выходила на балкон и искала ответа у звезд. Но не могла общаться мысленно с Мильтосом, и не находила слова, чтобы записать в дневнике. За два месяца внесла всего несколько слов:
«Чувствую себя одинокой!… Париж… дворцы… красивые женщины… падает снег… мне холодно… никакого ответа!…»
*   •  •
Шло время, черные тучи сгущались над Анатолией. Появление на людях женщин-мусульманок без паранджи, выбор греческих депутатов в парламент, постоянные унижения султана со стороны высокопоставленных чиновников новой власти в итоге привели к созданию новой организации «Исламское Единство». В новую организацию вступили фанатически настроенные улемы, имамы, дервиши, офицеры и высшие государственные служащие. Среди них был и сын султана Бура Эдин.
На рассвете 13 апреля 1909 года в Константинополе началась перестрелка. Солдаты напали и убили офицеров. Софтаты и ходжи в чалмах собирали народ на улицы и площади и произносили пламенные речи. Возмущенная толпа сломала забор Министерства культуры. Солдаты окружили Парламент и Высокую Порту. В огне разгоревшегося мятежа многие погибли.
Христиане закрылись в своих домах. Многие дома и магазины христиан были разграблены.
Один турецкий сержант и два солдата попытались вскрыть ворота дома Николаидиса. К счастью, в то время по Перану проходил командир конного эскадрона грек Спатарис, который заметил их, вмешался и арестовал злоумышленников. К несчастью, в тот же день командир конного эскадрона был убит при разгоне мятежников,

окруживших Высокую Порту. Пуля попала в его сердце. Весть о его гибели взволновала греков. По просьбе патриарха Иоакима турецкие власти выдали тело офицера для погребения по православному обряду и с почестями.
Турецкая газета «Istanbul» в номере от 15 апреля 1909 г. писала:
«Вчера у патриаршей церкви Фанари состоялись похороны капитана Спатариса. Боль и скорбь были на лицах всех, кто пришел проводить в последний путь трагически погибшего молодого офицера.
Преосвященный патриарх Иоаким, сопровождаемый митрополитом Витании, у ворот церкви встретил тело покойника. С надгробной речью выступил священник Иринеос. Тело на лодке перевезли в Азаб Кап, а затем на катафалке доставили на кладбище Сисли. Погребальную процессию сопровождало множество народа».
Все расходы на похороны взял на себя Михалис Николаидис.
Движение сторонников султана потерпело поражение. Султан Абдул Хамит был выслан в Салоники и заключен на вилле «Аллатини». Новым султаном под именем Мехмет V назначили его брата Ресата.
Младотурки постепенно раскрывали свои истинные цели.
*   *   *
В воскресенье 2 мая 1909 года Панайотис дежурил в госпитале Валь де Грас. Мильтоса разбудили звуки колоколов древней церкви святого Северина, которая находилась в нескольких метрах от его дома.
Жители города медленно просыпались, сладко потягивались, открывали окна.
Париж, волшебный, пленительный город на берегах Сены под ослепительным светом весеннего солнца распускал ароматы и давал обещания.
Мильтос попытался заставить себя сделать урок русского языка. Это была добровольная обязанность, которую он принял по совету того же Захарова, который сказал:
«Изучи русский язык. То, что совершили наши братья из Салоник Кирилл и Мефодий в IX веке в духовном развитии славян, сейчас ты и я сможем сделать в торговле и экономике!»
Соблазны победили его волю. Чистое небо, запах реки и цветущих парков, голоса и смех девушек, проходящих за его окнами, возбуждали чувства Мильтоса. Действительно, кто мог жить в этом обольстительном городе и не влюбиться или же сказать «нет» коварному и грешном его зову? Он поспешно оделся и пешком пошел на площадь перед храмом Нотр Дам.
Под утренним солнцем белые, розовые и красные цветы на диких каштанах на берегах Сены напоминали зажженные подсвечники. Красивые и всегда кокетливые француженки одевали длинные просвечивающие платья, возбуждали мужскую фантазию, лишь темно-синяя или черная подкладка восстанавливала равновесие.
Мильтос купил две газеты, сел на скамейке под тенью высокой цветущей липы. Любовный аромат ее цветов вызывающе требовал прихода оплодотворяющей жидкости, чтобы наступило завершение, мудрейшее созидание.
В газетах главенствовали две важные новости.
В одной говорилось, что двадцать дней назад император Германии Кайзер Вильгельм II отдыхал в Керкире в своем коттедже, который он купил в прошлом году у

королевы Австрии Сиси. Как сообщали газеты, все это время он внимательно следил за событиями в Турции и через немецкого посла в Константинополе влиял на них и поддерживал власть младотурков. Немецкий император пытался через греческую королевскую семью, находившуюся в то время на острове, убедить греческого премьер-министра не поддерживать восстание на Крите. Характерной его фразой была:
«Кто заденет интересы Турции, автоматически станет врагом Германии!»
Другая новость касалась массового уничтожении более 20.000 армян в районе города Адан, всего за два дня — 15 и 16 апреля. На первой странице дополнительного выпуска газета «Пети Журналь» публиковала ужасную картину этой жестокой резни. Мильтос сразу забыл аромат цветов и красоту парижанок. Его пронзило острое чувство страха и тревоги. Вместе со страхом и угрызения совести, ибо не сдержал свои обещания. Ифигения в письмах к брату пыталась понять, почему Мильтос ее забыл. Но Панайотис не раскрыл ему волнения Ифигении, считал, что они пока незрелы для серьезных отношений, и предпочитал предоставить времени испытать их чувства.
Мильтос быстро вернулся домой, схватил лист бумаги и начал писать. Угрызения совести оказались слабыми, чтобы вести ручку по дороге сердца.
Юность путает эгоизм с величием прощения. Он не послал письмо Ифигении. Продолжал наслаждаться очаровательным Парижем!
Восемнадцатилетний выпускник Коммерческой школы Халки не смог противостоять соблазнам перемен. Неожиданно из глубины Анатолии он оказался в сердце Запада, в Париже. На его родине мусульманки ходили в паранджах и не осмеливались поднять взгляд на мужчин. Вековечные обычаи запрещали дочерям Понта дарить свой поцелуй до замужества. Здесь же женщины наравне с мужчинами учились в университетах, посещали кафе, свободно говорили о своих чувствах и, взявшись за руки, гуляли со своими возлюбленными.
Мильтос был высокий юноша, богатырского, как кипарис, телосложения, красив и мужественен. Был отличником, преподаватели ценили его. В глазах однокурсниц он символизировал древнегреческого бога красоты Аполлона.
В школах европейцы изучали древнегреческий язык, мифологию и историю. Боги и герои Греции очаровывали души и возбуждали фантазию. Их слава возвеличивает и обязывает каждого грека. И счастлив тот, кто своей внешностью и поступками отвечает образу, который сформировали европейцы о наших древних предках.
Мильтос обладал врожденной способностью к общению с людьми. Но когда ему приходилось участвовать в беседах, касающихся любовных отношений двух полов, европейская точка зрения ему казалась недопустимо смелой. Тогда он робел, краснел, и слова с трудом выходили из его уст. Его зеленые глаза меланхолически углублялись в игривые глаза девушек, воспламеняя в них неугасимый зов плоти.
*   *   *
16 мая 1909 года, воскресным вечером в одном из аристократических салонов на севере Парижа студенты первого курса факультета экономики и общественных наук университета организовали вечер танцев.
Парижане любили Булонский лес и заботились о нем. Одной стороной он выходил на аристократический квартал, а другой — омывался спокойными и чистыми

водами Сены. В нем под густыми ветками ели, бука, березы, дикого каштана и платана прохожие и посетители находили прохладу и тень.
Искусственные пруды и водопады, парки, украшенные цветами, искусно посаженными мастерами-цветоводами, содействовали необыкновенной красоте этого леса, вдохновлявшего на протяжении веков поэтов и художников.
Дул легкий ветерок, неся свежесть и запах цветов. На чистом небе появилась яркая луна. Лунный свет сквозь ветки деревьев, веселая музыка из открытых окон центра создавали ощущение, что ты находишься в раю. И этим раем был Булонский лес. Как в первородном раю, здесь на каждом шагу были свои соблазны. Каждый со своей мантией, своим цветом, своим отличительным ароматом и личностью. Студентки для парней, а студенты — для девушек.
В то время в Париже учились студенты со всей Европы, как правило, дети из богатых и видных семей. Но лишь немногие девушки обладали привилегией записаться в прославленную Сорбонну. В тот вечер каждая девушка, кроме обычного желания выглядеть красивее всех, стремилась поразить других дорогими нарядами и украшениями.
Мильтос сидел в компании двадцати первокурсников. За тем же столом сидела Изабелла, студентка археологического факультета, которую на вечер пригласила ее подруга испанка. С первого раза взгляды Мильтоса и Изабеллы встретились таким образом, что выражали интерес и взаимное влечение.
Многие девушки хотели танцевать с Мильтосом, Изабелла опередила всех. Когда ансамбль заиграл медленное аргентинское танго, она спросила Мильтоса:
—    Вы танцуете в Константинополе европейские танцы?
Поняв намек, он встал и вежливо предложил:
—    Считал бы честью, если вы подарите мне этот танец.
Изабелла улыбнулась, ее зубы, как бриллианты, заблестели под ярким светом люстры, подала ему руку. Семья Изабеллы имела дальнее родство с королевским домом Испании. Но было необъяснимо, как Мильтос, робкий с женщинами, вел себя подобно опытному Дон Жуану. Не краснел, не смущался, не путал ритм танца.
Так бывает! Чем сильнее соблазны, тем быстрее отступают запреты.
—    Что вас побудило изучать археологию, — спросил Мильтос.
—    Разумеется, греческая мифология и мое восхищение древнегреческим искусст
вом, — улыбнулась в ответ Изабелла.
С удовлетворением улыбнулся и Мильтос. Пристально посмотрев зелеными глазами на нее, пошутил:
—    В раскопках нужны руки. Выдержат ли ваши прекрасные пальцы суровые
испытания?
Комплимент явно пришел ей по душе, она приблизила свое лицо к его щеке и, лаская ее своим дыханием, ответила:
—    Археологу в первую очередь нужны знания. Как бы я хотела когда-нибудь
проводить раскопки в святых руинах древней Греции… и пусть огрубеют мои руки!
Они беседовали, танцевали, смеялись. Нечаянно их лица оказались очень близко. Как будто договорившись, они замолчали, горячая волна охватила их тело. Невольно Мильтос бросил взгляд на ее обольстительную грудь. Она заметила это и готова была упасть в его объятия. К счастью, танец кончился, и они временно освободились от неожиданных пут страсти.

Все заняли свои места. Конферансье начал рассказывать анекдоты. Мильтос предпочел выйти во двор. Он встал под огромной елью. Луна клонилась к закату. На небе ярко сверкали звезды. Очень близко друг от друга находились созвездия Ориона и Плеяды. С Сены подул холодный ветер. В шелесте листьев бука ему показалось, что он слышит рыдание и умоляющий голос Ифигении:
«Мильтос, почему ты меня забыл? Пишу брату и спрашиваю о тебе. Два письма тебе написала. Почему ты не ответил? Я молюсь, чтобы тебе было хорошо!».
*   *   *
Вернувшись домой, в одежде, в черном фраке и с вишневого цвета бабочкой, Миль-тос упал на кровать. Париж спал спокойным сном. Он же не смог сомкнуть глаз. Мысли, сомнения, его вина не давали ему покоя. Анализируя свою жизнь во французской столице, обвинял себя за эгоизм, за то, что, увлекшись развлечениями, забыл свои обещания, вел себя, как избалованный ловелас. Затем находил какие-то оправдания: учился хорошо, вращаясь в разных кругах, куда его выводил Захаров, постигал секреты бизнеса и международной политики. Без особых трудностей приспособился к космополитическому образу жизни иностранцев. Его волновало, что торопился в отношениях с девушками, искал приключения и наслаждения. Считал, что это противоречит его воспитанию, обычаям греков Понта, его долгу перед родителями, друзьями, порабощенными соотечественниками. Нелегко полное отдаление: чем глубже корни, тем больше сопротивление. Но сколько может сопротивляться восточный мужчина соблазнительным француженкам? Как он мог не сгореть от раскаленной лавы Иберского вулкана, превратившегося в женщину, в принцессу по имени Изабелла?
Мильтос поднял руки к потолку и умоляюще прошептал:
— О, господи! Я вишу в воздухе. Одной ногой нахожусь на Востоке, а другой -на Западе. Какова воля твоя? Что ты мне готовишь?! Освети мой путь!
Утром с красными от бессонницы глазами он пошел в университет. В почтовом ящике его ждало письмо от Ифигении от 2 мая 1909 года. Торопливо распечатал его и начал читать:
«Мой любимый Мильтос! Апрель был кошмарным месяцем. Турки поссорились друг с другом, но заплатили за это греки. Мы пока не пришли в себя от трагических событий.
Это мое третье письмо к тебе. Знаю, что ты не ответишь…
Вчера вечером, смотря на звезды, я вновь почувствовала себя одинокой…
Возможно, ты засмеешься. Я пока маленькая, романтична и живу по восточным законам, а ты стал европейцем…
Кстати, там никогда не идут дожди? Перед отъездом ты сжал мои руки и сказал, что дождь будет тебе напоминать мои заплаканные глаза…
Ифигения».
Мильтос вернулся в комнату, взял бумагу и начал писать: «Ифигения, я волнуюсь о судьбе греков Анатолии. Ты права, беспокоясь о моем поведении.
Жизнь — мельница, перемалывающая людей и чувства. На каждом шагу нас сопровождают опасности и соблазны.

Ты действительно еще маленькая… Пусть время испытает нас, пока не нужно нам связывать себя окончательно…
Мильтос».
*    *   *
В субботу, 29 мая 1909 года, во второй половине дня, госпожа София за чашкой кофе и вязанием кружев в ожидании возвращения мужа с работы и Ифигении из школы наслаждалась ароматом и тенью жасмина. В палисаднике среди цветов играла малышка Ирини. Как только Ифигения открыла наружные ворота, малышка радостно подбежала к ней и сообщила:
— Тебе письмо от Мильтоса. Прочти мне, пожалуйста, хочу знать, купил ли он мне обещанную куклу?
Ифигения подпрыгнула от счастья, обняла сестру, расцеловала ее и затем подбежала к матери, вырвала из ее рук конверт, поднесла его к губам и ушла в салон. Села в кресло и, волнуясь от нетерпения, раскрыла письмо. Около нее встала Ирини.
С ее губ вдруг исчезла улыбка, глаза заполнились слезами. Малышка, поняв печаль сестры, нежно погладила ее волосы. Ифигения разрыдалась, оставила письмо на кресле и поспешно поднялась в свою комнату.
Весь вечер она плакала и не спустилась на ужин.
Новость задела сердце отца. Но решил, что лучше не беспокоить ее.
На улице разразился сильный дождь. Когда-то в ушах Ифигении шум дождя звучал божественной музыкой. В тот вечер он наводил на нее тоску. Она закрыла ставни и опустила шторы. Села за письменный стол и начала писать:
«Любимый Мильтос!
Не странно ли, что я тебя называю «любимый», а ты просто — «Ифигения»? В прошлом году 12 сентября, когда мы сидели одни под жасмином, я тебе сказала: «Души не заключить в тюрьму, они идут куда хотят и объединяются когда хотят…». Сейчас чувствую, что для тебя любовь — тюрьма. Но я не обижаюсь на тебя…
Знай, что свою душу я не отдам другому мужчине. До самой смерти буду думать о тебе и любить тебя…
Для меня любовь — не тюрьма, а бальзам для сердца и духовная свобода.
Ифигения».
*    *   *
С лета 1909 года международная обстановка вновь серьезно обострилась.
Турция окончательно попала под влияние Германии. Был принят закон об ускоренном вооружении и обязательной военной службе христиан, турецких поданных. Болгария и Сербия за короткое время создали крупную и вооруженную по последнему слову военной техники армию. Россия беспокоилась о судьбе Босфорского пролива и Дарданелл. Бурное развитие автомобильной промышленности, авиации и судоходства вызвало настоятельную необходимость контроля за нефтеносными районами Среднего Востока и Кавказа.
Англия и Франция, потеряв свое первоначальное влияние на младотурков, обратили внимание на изолированную до этого Грецию. Они поддержали восстание гре-

ческих офицеров в августе 1909 года, поставили у штурвала Греции революционера из Крита Элевтериоса Венизелоса, пользующегося их благосклонностью. Руководящим умом и финансовым гением операций англичан и французов был банкир и крупный торговец оружием Базиль Захаров.
Во всем мире, как эпидемия, началась безудержная гонка вооружений.
Хитрый и предусмотрительный Захаров успел распустить свои щупальца везде. Подавляющая часть международной прессы, банков и промышленности следовала его советам и планам.
В середине июня 1909 года он позвал Мильтоса в свой кабинет и сказал:
—    Мильтос, пока ты находился в Париже, я внимательно наблюдал за тобой. Не
скрою, ты оправдал мои надежды. На встречах с крупными предпринимателями, на
дипломатических приемах, несмотря на твою юность, ты проявлял ум, зрелость и
дальновидность, впечатлял своих собеседников. В тебе я вижу себя молодого. Мой
друг, перед тобой блестящее будущее. Ты обладаешь всем. Кроме того, что не менее
важно, пользуешься моим абсолютным доверием и поддержкой. Обещаю, что наста
нет время, когда с тобой будут считаться руководители крупнейших держав… Да не
красней ты, будет, как говорю! И самодержцы и короли! Все теряют голову при виде
денег и золота! Значит, летом начинаем. Вместо каникул предлагаю тебе поехать в
Россию в качестве моего уполномоченного, где вместе с моими людьми будешь
контролировать передачу военной техники, закупленной Россией из наших заводов
в Англии и Франции.
Мильтос ощутил себя взрослым. Почувствовал гордость и уверенность в себе. Не стал тянуть с ответом:
—    Господин Захаров, я глубоко благодарен вам за все. Ваше предложение позво
лит мне применить на практике знания, полученные в университете, и одновременно
улучшить мой русский язык.
—    Действуй благоразумно и дипломатично, но смело, я бы сказал, нагло. В России
у тебя будет возможность познакомиться с министрами, возможно, даже с самим
царем. Изучай характер и слабости каждого. Учти, не в служащие я готовлю тебя.
Смотри высоко!
Мильтос побывал в разных городах России. Но большую часть времени провел в Санкт-Петербурге. Встречался с банкирами, промышленниками, политиками и аристократами. На одном из светских приемов, устроенном в конце августа в летнем дворце за пределами Санкт-Петербурга, познакомился с греческой королевой Ольгой, которая тогда, как, впрочем, и каждое лето отдыхала в Санкт-Петербурге и в Москве.
Как ожидалось, с поручением Захарова Мильтос справился успешно. Этому способствовали его незаурядная внешность, хорошие парижские манеры, знание иностранных языков, и, конечно, тот факт, что он представлял лично Захарова.
Благодаря своим внешним данным и высокому положению он привлекал интерес красивейших девушек Российской империи. В отличие от европеек русские девушки более женственны, создают такую обстановку, в которой мужчина чувствует себя центром внимания. Одним словом, русские девушки в любви отдают все. Многие петербургские кокетки искали встреч наедине с ним. Его же тронула Аннушка, дочь крупного промышленника, с которой он познакомился на званом ужине, устроенном русским министром обороны, пригласив ее на танец. С тех пор они часто встречались.
58

Дружбу молодых поощрял отец Аннушки, видя в лице Мильтоса не только будущего зятя, но и открывающуюся перспективу для своих предприятий, приглашая Мильтоса на художественные выставки, на музыкальные концерты, даже на оперу «Тоска» в царский оперный театр Санкт-Петербурга. Везде «случайно» оказывалась Аннушка.
Мильтос не скрывал, что девушка ему нравится. Вскоре взаимный интерес молодых людей перерос в любовный роман.
Аннушка была единственным ребенком в семье. Однажды вечером ее родители уехали в Москву. Вся ночь и весь дом были в распоряжении молодых. Она сыграла на пианино и спела отрывки из классической и русской народной музыки. Опьяненный божественной обстановкой, Мильтос подошел к девушке, обнял за плечи и приник губами к совершенно белой, нежной, как бархат, ее шее. Аннушка вздрогнула от теплоты его дыхания: ее руки опустились, как железо, на клавиши пианино. Их губы застыли в долгом поцелуе. Они упали на ковер, и неудержимая страсть слила их тела в одно. В этот вечер Мильтос впервые ощутил всю сладость и таинство завершенной любви.
20 сентября Мильтос вернулся в Париж. Жизнь его снова вошла в старое русло. По-прежнему дружил с Изабеллой. Спустя две недели в лице привлекательной своей однокурсницы француженки Натали приобрел новую подругу. Но часто вспоминал голубоглазую Аннушку, которая сочетала в себе и раскаленную лаву испанки Изабеллы, и кокетство задорной Натали. Далекая славяночка была краше и милее всех, при мысли о ней его сердце готово было вырваться из груди.
*   *   *
В 1910 и 1911 годах резко усилилась напряженность в мире, и особенно на Балканах. Младотурки притесняли христиан и заставляли их платить громадные денежные суммы для вооружения оттоманского флота. Объявили саботаж греческих судоходных и торговых компаний. По ложным, ловко подстроенным обвинениям о якобы сборе средств для укрепления греческого флота послали на виселицу многих греков из понтийских городов.
В1911 году на конференции в Салониках было принято решение об уничтожении христиан. Показательны выступления некоторых ораторов конференции:
—    Доктор Бехаэдин Сакир: «Представители других национальностей, оставшиеся
с прежних лет в нашей империи, похожи на чужие и жалкие травы, которые должны
быть искоренены. Мы очистим нашу землю. Это цель нашей революции!»
—    Доктор Назим: «Я хочу, чтобы на этой земле жили только турки. Все остальные
народности и нации, независимо от исповедуемой ими религии, должны быть унич
тожены!»
Немцы вновь подтвердили свою поддержку новой власти Турции, отправив туда многочисленную военную делегацию, которая должна была на месте оказать помощь в подготовке военных кадров.
Болгария, Сербия и Греция вооружались. В столице Ливии Триполи Италия объявила войну Турции, обманом захватила Додеканесские острова.
В1911 году Базиль Захаров встретился с премьер министром Греции Венизелосом и обещал оказывать всяческую помощь греческой армии. В этой поездке Захарова сопровождал Мильтос. Он вручил Венизелосу чек на крупную сумму денег, собран-

ную греческими студентами во Франции, что до глубины души тронуло премьер министра.
Между тем Панайотис, брат Ифигении, после двухлетней специализации по хирургии, вернулся в июне 1910 года в Константинополь и был назначен заместителем директора хирургической клиники французского госпиталя, находящегося недалеко от площади Таксим Перана.
*   *   *
В июле 1911 года Ифигения окончила Женскую школу Заппио. Ее родители решили послать ее в Афины, чтобы она изучала греческую филологию. Но она была непреклонной: хотела учиться в Париже на археологическом факультете Сорбонс-кого университета.
Время шло, никто не хотел уступать. С наступлением сентября споры между Ифигенией и ее матерью стали ежедневными и более резкими. Господин Николаидис соглашался с женой, но открыто не возражал дочери, своей принцессе. А та, пользуясь его слабостью, сопротивлялась матери. Однажды во время очередного спора госпожа София сгоряча дала дочери пощечину и предупредила:
—    Знай, что если ты будешь настаивать на своем, ты даже в Афины не поедешь,
останешься дома. Продолжишь изучение французского языка и станешь учительни
цей французского языка.
Глаза Ифигении наполнились слезами и стали еще красивее. Не сдвинувшись с места, она решительно заявила:
—    Что бы вы ни делали, как бы вы ни настаивали, мой выбор окончательный: в
Париж или никуда!
Панайотис случайно оказался свидетелем этого спора. Он взял сестру за руку, отвел в сторону и спокойно сказал:
—    Я понимаю, сестричка, почему ты стремишься в Париж. Ты хочешь быть рядом
с Мильтосом…
При этих словах ее словно ударила молния. Она залилась краской, губы ее нервно задрожали, глаза кидали искры. Она резко перебила брата:
—    Панайотис, причина не эта. Знаю, что он забыл меня!..
Панайотис посмотрел на нее с пониманием, погладил ее густые черные волосы и тихо продолжил:
—    Я врач и молод, знаю, что говорю. Причина в Мильтосе. Почему ты не призна
ешься в этом? В любви нет ничего постыдного. Выслушай меня внимательно. До отъезда
в Париж Мильтос был неопытным, невинным восточным провинциалом. Там его
ожидала другая жизнь: свободные нравы, окружение девушек, Захаров, который от
крыл перед ним двери светского общества и многих министерств, посылал его в даль
ние путешествия. Мильтос был вхож в королевские дворцы, где видел премьер-мини
стров и многих меценатов Европы, своими деньгами правящих всем миром. Одним
словом, Мильтос попал в такой водоворот, который неизвестно, куда его выведет.
—    А мы разве не должны помочь ему?
—    Ифигения, ты уже не ребенок, скоро тебе будет восемнадцать лет. Скажу тебе
откровенно. Мильтос красивый мужчина, учится и вращается в кругу, который, как
мы, христиане говорим, не позволяет человеку стать святым.

—    Что ты хочешь сказать?
—    Ты прекрасно понимаешь, что я подразумеваю. С первого дня вокруг Мильтоса,
как бабочки вокруг костра, увиваются девушки. В прошлом году в кафе «Ле Клуатр»
напротив нашего дома Натали и Изабелла, однокурсницы Мильтоса, устроили из-
за него скандал. Так крепко вцепились в волосы друг друга, что еле удалось их
разнять. В жизни, Ифигения, не все бывает так, как мы хотим или планируем. Думаю,
что судьба окончательно развела тебя с Мильтосом. Не насилуй будущее и не уни
жайся!
—    Из твоего рассказа я поняла, что европейки не любят мужчин. Чаруют их. Мы
должны помочь Мильтосу. Я поклялась. Не сложу свое оружие.
Упорство Ифигении давило на семейный совет, который состоялся в тот же вечер. Решили, что Ифигения поедет учиться в Париж и остановится в доме Константиноса Николаидиса, троюродного брата ее отца.
До 1850 года род Николаидис проживал в Аргируполисе Понта. Спустя шесть лет судьба разбросала его по разным городам Турции и России. Дедушка Ифигении обустроился в Ак Даг Матене. Брат его переехал в грузинский город Сухуми. Его сыном был Константинос, который после учебы остался в Париже. В 1911 году Константиносу Николаидису было 42 года, его жене, Элени — 40. Детей у них не было. Жили они в роскошной квартире в начале авеню де ла Гранд недалеко от Триумфальной Арки. Приезд Ифигении доставил им большую радость. Они приняли ее как родную дочь, предоставили ей отдельную просторную комнату.
Ифигения не предупредила Мильтоса о своем приезде. Она планировала в начале записаться в Сорбонну, а затем в зависимости от обстоятельств решить, как вести себя. Помнила слова Панайотиса о том, что вокруг Мильтоса увиваются девушки и выясняют свои отношения не очень светскими методами.
Кафе «Ле Клуатр», куда зачастил Мильтос, и где две его поклонницы, Изабелла и Натали, устроили сцену ревности, было уютным, симпатичным местом, где собирались студенты и артисты. Висевшие на стенах фрески, полумрак и тихая музыка создавали теплую, романтичную атмосферу.
Лишь в конце октября после долгих колебаний Ифигения с двумя своими однокурсницами пошла в это кафе. Из разных источников она знала, что Мильтос в полдень приходит сюда.
С утра была пасмурная погода, к полудню над Парижем собрались густые черные тучи. Дул ветер, гремел гром и сверкали молнии. На берегу Сены в нескольких метрах от кафе «Ле Клуатр» молния рассекла на две части высочайший платан. Разразился проливной дождь.
На дворе бушевала стихия. Ифигения с подругами сидела за столиком в укромном углу. Это место она выбрала специально, чтобы не попадать на глаза Мильтосу. Девушки пили кофе, живо делясь своими первыми впечатлениями о Париже, о студенческой жизни. Сверкнула молния. Под ее ярким светом Ифигения различила за увлажненными стеклами входной двери фигуры мужчины и женщины. Дверь с шумом распахнулась, первой вошла красивая молодая женщина. За ней последовал мужчина, встал у двери, пытаясь закрыть зонт. Очередная молния осветила его лицо.
Ифигения вздрогнула, ее сердце готово было вырваться из груди. Высокий мо-

лодой человек в бежевом непромокаемом плаще с запутанными от ветра волосами был ее возлюбленный Мильтос, ее жених!
До этого два раза она видела его издалека. Тогда не подошла к нему, и сейчас была полна решимости, — так по крайней намеревалась — не проявить своей радости от встречи с ним. Но намерение осталось намерением.
Ифигения резко поднялась. Мильтос, находящийся всего в трех метрах от нее, заметил ее и не мог оторвать своих зеленых глаз от нее.
Натали задела эта сцена, она резко потянула Мильтоса за рукав и с обидой в голосе сказала:
—    Дорогой, пойдем сядем за тот столик.
Но он ничего не слышал, ничего не понимал, только пристально смотрел на Ифигению. Сделал три шага навстречу к ней. Ее черные глаза от слез казались еще больше и красивее. Они выражали печаль и радость, отрицание и обещание, сладость и боль. Они выражали любовь!
Он не осмелился протянуть ей руку. С онемевших губ сорвались несколько слов:
—    Это не сон, Ифигения!? Когда ты приехала? Почему не предупредила?
Слезы потекли по ее щекам:
—    Я в Париже сорок дней. Не хотела беспокоить тебя…
Несколько минут оба молчали.
Тишину прервал возмущенный голос Натали:
—    Мильтос! Сядем, наконец-то, где-нибудь?
—    Если хотите, прошу к нашему столу, — предложила однокурсница Ифигении.
Двадцать минут подруги Ифигении старались создать дружескую атмосферу.
Мильтос был растерян, чувствуя вину.
—    Ифигения, ты стала выше, — заметил он в какой-то момент.
—    Стала выше и старше. Три года прошло после твоего отъезда из Константинополя…

—    Мне хочется узнать многое. Как поживают наши близкие, как дела у Панай
отиса…, а что делает твоя сестра Ирини?
—    Панайотис работает во французском госпитале. У родных и близких все нор
мально. А Ирини ждет обещанную тобой куклу.
Мильтос опустил голову и, желая прекратить разговор, сказал Ифигении:
—    Если тебе не трудно, дай мне свой адрес. Мой ты знаешь. Живу напротив, в доме
номер 4. Хотел бы вновь встретиться…
Явно разнервничавшаяся Натали не дала Мильтосу договорить фразу:
—    Давай уйдем, скоро начнутся занятия в университете.
С опущенной головой Мильтос вышел из кафе.
*   *   *
На некоторое время Мильтос прервал встречи со своими друзьями. После занятий в университете бродил по улицам и паркам города или закрывался в своей квартире. Три года он жил счастливой и беспечной жизнью. Перед ним открывались редкие для его возраста профессиональные перспективы, а успехи среди женщин дополняли любое его честолюбивое желание.
Вдруг, как гром средь белого дня, все изменилось. Приезд Ифигении потряс его. Он впервые со стороны, словно чужими глазами, смотрел на свою жизнь, и то, что

видел, не нравилось ему. Неужели он зашел так далеко, что сам не понял? Забыв все и вся, поддался непокорным желаниям? Дерзко шел на развлечения? Уступил соблазнам, предал людей и традиции своего племени?
Тоска о родине захлестнула блудного сына. Он чувствовал стыд и унижение. Близкие его игнорировали. Никто, ни родители Ифигении, ни Панайотис не сообщили ему о ее приезде.
Несколько раз он проходил около дома Константиноса Николаидиса, чтобы встретить Ифигению. Но чувство вины удерживало его.
Неожиданное предложение Захарова возродило в нем надежду. Вечером 15 ноября 1911 года министр обороны Франции давал ужин в музее Ветеранов в честь иностранных военных атташе. В числе первых были приглашены промышленники и торговцы оружием. По мнению Захарова, Мильтосу предоставлялся случай познакомиться с важными лицами.
Мильтос пришел в восторг от этого предложения, и, пересилив свои колебания, попросил Захарова достать пригласительный билет и для Ифигении. Как ожидалось, Захаров достал пригласительный билет Ифигении, ведь она была дочерью его партнера в Константинополе.
В семье Константиноса Николаидиса Мильтоса встретили тепло. Ифигения согласилась сопровождать его на прием, и ее дядя не стал возражать.
В то время такого рода приемы представляли важное событие. Дипломатам предоставлялась возможность обменяться мнениями и разузнать секреты. Министры и промышленники искали выгодных покупателей оружия. А роль женщин на таких вечерах интересна и многообразна. Они наслаждались светскими сплетнями, демонстрировали свои дорогие наряды и драгоценности, флиртовали, наконец, исполь-зовались в качестве приманки для сбора секретов.
К восьми часам вечера в огромных залах музея собрались представители многих стран мира. Гости были в военных мундирах, в модных европейских костюмах, в национальных нарядах. Разноязыкое и многонациональное собрание. Как всегда, Захаров благодаря своему влиянию на международные события был в центре внимания министров, коммерсантов и дипломатов. Несмотря на свои шестьдесят лет, этот истинный сын востока пользовался большим успехом среди женщин.
В тот вечер высокий красивый молодой человек с тонкими манерами, сопровождавший Захарова, заставил трепетать сердца многих дам и барышень, деликатно добивавшихся танца с ним.
И Ифигения своим приходом привлекла внимание молодых людей. Высокая, с длинными черными волосами и глазами, своей обезоруживающей улыбкой вызвала зависть женщин и интерес мужчин. В какой-то миг молодой француз в офицерском мундире, не отрывающий от нее пристального взгляда, воспользовавшись моментом, что она без партнера, пригласил ее на танец.
Мильтос, которому казалось, что за три года он привык к парижскому образу жизни, почувствовал себя раненым львом. В нем проснулась острая ревность. Прервав разговор с Захаровым, он быстро направился к Ифигении, взял ее за руку:
— Ифигения, давай уйдем отсюда!
Следя за молодой парой, покидавшей прием, Захаров неторопливо крутил свои усы. Эта сцена напомнила ему его молодость. Сколько раз точно так же поступал и он: решительно, по-мужски.

«О, как счастлив был бы я, если бы эта милая пара осталась со мной. Я любил бы их, как своих детей», — пронеслось в голове у миллионера.
*   *   *
Ифигения вновь была счастлива. Увлеченная занятиями в университете, не замечала, как проходили дни, недели. Часами в библиотеке изучала историю археологии, античную философию, древнегреческое искусство. Углубляясь в исследование, находила свои корни в древности, связь поколений, общность нынешних и древних греков. На лекциях преподаватели уделяли большую часть академического времени древней Греции, что наполняло ее гордостью, ибо и она была частицей этого великого народа.
В семье дяди она нашла любовь и уют, и была благодарна за это. Мильтос порвал свои отношения с Изабеллой и Натали, сократил посещения приемов и танцевальных вечеров, старался чаще проводить время с Ифигенией. Он даже устраивал ей сцены ревности, видя, как постоянно вокруг нее увиваются студенты, его задевало также, что Ифигения все это время держала его на расстоянии, ловко избегая стра-стных объятий и поцелуев.
Дочери богатых греков, христиан из Анатолии, ничем не уступали европейкам: одевались по последнему слову моды, танцевали современные танцы, учились в институтах. Но в одном они строго придерживались восточных традиций: для них были немыслимы внебрачные отношения. Ифигения очень любила Мильтоса, но, как дочь Анатолии, блюла ее традиции. Даже поцелуй в губы она считала грехом. На ее родине это не было принято.
Начало апреля 1912 года выдалось теплым, солнечным. Париж нарядился в весенний свой наряд из зелени и цветов.
В первую субботу месяца Мильтос и Ифигения договорились после занятий встретиться в Люксембуржском саду. Первой пришла Ифигения, аккуратно причесанная, в длинном плиссированном платье небесного цвета. Мильтос нашел ее у статуи богини Афины, любующуюся творением Фидия, резцом и молотком обессмертившего богиню. Он взял ее за плечи, медленно провел рукой по спине, погладил ее шею. Сладкая дрожь пробежала по ее телу.
Они отошли вглубь сада и сели на скамейке. Вдали под высокими цветущими дикими каштанами городской оркестр исполнял отрывки из классической музыки.
Мильтос, достав из портфеля две французские газеты «Эхо Парижа» и «Эксел-сиор», сказал Ифигении:
—    Все газеты публикуют сообщения о событиях в Греции. Любопытно, что пишет
«Экселсиор», крупным акционером которой является наш друг Захаров. Ты знала об
этом?
—    Нет, прочти, о чем они пишут.
—    Слушай некоторые отрывки из обеих газет:
«Венизелос, которого наглые партийные функционеры обливали грязью, называя его «Другом грабителей…, Отступником… Предателем…», добился крупной победы в депутатских выборах 24 марта…»
«Греческая армия под руководством французского генерала Эду и с помощью французского отряда совершает настоящие подвиги…»
«Во всем мире пробудилась греческая нация. Греки из России, Украины, Румы-

нии, Америки, Англии, Франции, Египта посылают деньги для укрепления греческой армии…»
«Недавно Греция закупила у Франции 18 самолетов Фарман, стоимостью в 20.500 французских франков каждый. Заключен договор о закупке другой военной техники во Франции. Большая заслуга в этом господина Захарова, грека, выходца из Анатолии, финансировавшего в 1908 году открытие факультета аэродинамики парижского университета…»
—    Этот господин, — прервала его Ифигения, — на которого работает и мой отец,
пугает меня. Два дня тому назад я получила письмо от матери. Она пишет, что турки
обвиняют моего отца в том, что на деньги, зарабатываемые в Турции, он и Захаров
вооружают греческую армию. От него требуют крупных вкладов в комитет младо
турков, угрожают ему.
—    Не бойся, Ифигения, эллинизм бурлит. Все достоинства нашей нации направ
лены на достижение независимости греков в Анатолии. Во всей Малой Азии и в
Понте, особенно в районах, подведомственных митрополиту Каравангелису, власть
уже в руках греков.
—    А ты не думаешь, что это станет причиной наших бед? Злые языки говорят, что
Каравангелис возбудил невинных понтийцев, а сам уехал в Константинополь, где
рассчитывает стать преемником тяжело больного патриарха Иоакима.
—    Я не согласен с тобой. Дай бог, чтобы Каравангелис стал патриархом, в Кон
стантинополе у него будут большие возможности помогать эллинизму.
Слушай дальше: «Король Греции Георгиос и немецкий Кайзер вынудили Венизе-лоса вернуть в греческую армию наследника престола Константиноса и принцев Георгиоса, Николаоса, Андреаса и Христофороса». К сожалению, Венизелос сопро-тивлялся недолго.
—    А почему, «к сожалению»?
—    Да потому, что наследник женат на сестре Кайзера. Учился в немецких школах,
он ярый сторонник Германии. Именно поэтому спровоцировал вражду в армии и был
изгнан революцией 1909 года. Он опять вызовет раздоры.
—    Став королем, он не может заниматься политикой, и вспомни предвидение:
«Великий Константинос объявил Константинополь столицей и построил первую
церковь святой Софии. Константинос Палеологос погиб в борьбе и превратился в
мрамор. Наследник воскресит мраморного короля, освободит царственный Констан
тинополь, и они с женой Софией будут коронованы императорами в святой Софии».
Мильтос взял ее за руку и воскликнул:
—    Об этом можно только мечтать! О, господи, настанет ли время, когда вновь
состоится служба в этом величественном храме?!
Они молча поднялись и, взявшись за руки, прошлись под деревьями. Остановились под громадным диким каштаном с фиолетовыми цветами, похожими на подсвечники. Мильтос прислонился к толстой коре дерева. В глубине сада звучала музыка. Ифигения положила голову на его грудь, он слегка ее приподнял, и их губы, как магниты, склеились. Это был поцелуй, которого восемь месяцев ждал Мильтос.

*     *     *
В середине июня 1912 года после сдачи дипломных экзаменов Захаров пригласил Мильтоса к себе в гости.
В просторной квартире на авеню Ос господин Захаров был один и, устроившись удобно в кресле, ждал своего юного друга. Он был явно очень доволен собой. Перед ним на роскошном столе высилась кипа французских газет последних дней. Мильтос доверял ему и восхищался им: нищий и преследуемый, он уехал в Англию и быстро прославился во всей Европе. В 1908 года во Франции ему был присвоен титул «Рыцаря Почетного Легиона».
Захаров по-отечески принял Мильтоса и, бросив на него орлиный взор, сказал:
—    Мой друг, поздравляю тебя с успешным окончанием учебы. Юноша, пора на
практике применить свои знания, показать на деле, чего ты стоишь.
—    Вы правы, господин Захаров. Через несколько дней я уезжаю на родину. Со
скучился по близким. Там у меня будет достаточно времени, чтобы принять правиль
ное решение.
—    Выслушай меня, сын мой. Тебе известно, что я не женат и считаю вас с Ифи
генией своими детьми. Могу и хочу вам помочь. У вас прекрасные перспективы.
Нельзя их упускать.
—    Вы уже достаточно мне помогли, именно вы меня ввели в секреты междуна
родной торговли. От всей души я вам благодарен. Но мне хочется сделать что-то
самостоятельно. Начать, как и вы, без какой-либо помощи со стороны, испытать
свои силы.
—    Я горжусь тобой. Но знай, будущие события потрясут весь мир. Скоро пламя
войны охватит Балканы. Армии Сербии, Болгарии и Греции стоят наготове с пальцем
на курке. Неделю назад в Генеральном Штабе французский военный атташе полков
ник Девинье сообщил мне, что в конце мая в Греции состоялись крупные военные
маневры. Иностранных наблюдателей поразила выносливость, стойкость и ловкость
греческих солдат. Одним словом, Мильтос, над Балканами нависла угроза войны. Не
исключено, что в нее будет втянут весь мир. Об этом свидетельствует необузданная
гонка вооружений. Сейчас ты должен быть со мной. Наши компании «Викерс» и
«Максим» подписали с русскими договор о поставке им артиллерии с наших заводов
в Царицыне, на берегу Волги. Ты уже бывал в России и успешно справился со всеми
поручениями. Предлагаю тебе представлять наши компании в России. Согласен?
—    Господин Захаров, вы мне оказываете огромную честь, но я хочу заняться чем-
то другим.
—    Мильтос, не будь эгоистом. Нет ничего плохого в том, что кто-то тебе помогает.
И у меня, которого ты считаешь человеком, своими силами выбившимся в люди, был
свой меценат, иначе я не смог бы подняться так высоко в своей карьере. В самый
трудный период в моей жизни мне помог встать на ноги известный греческий поли
тик Стефанос Скулудис. Но, если тебе не по душе торговать оружием, можешь за
няться банковским делом. Я контролирую банк Сены, многие французские и англий
ские газеты, знаменитую гостиницу «Hotel de Paris» в Монако и другие компании во
всем мире. Ты только выбирай. Я отличаю людей с предпринимательской жилкой,
а ты, поверь мне, не будешь простым служащим.
—    Благодарю вас, господин Захаров. Прошу вас, дайте мне время. Четыре года я
не видел своих родителей. Хочу побыть на свадьбах моих братьев, Фемиса и Пла-

тона, которые состоятся в Синопе. Родная атмосфера Понта мне поможет подумать, все взвесить спокойно и принять правильное решение.
*   *   *
Предложения Захарова и его похвала понравились Мильтосу. Но Ифигения по своей натуре была осторожной. Она опасалась резкого взлета своего возлюбленного по служ-бе. Деньги и власть являются благодатной почвой для коррупции и соблазнов. Мильтос оставил ее, поддавшись власти и чарам европеек со свободными нравами.
Однажды Костантинос и Элени Николаидис пригласили Мильтоса на ужин. В этот день, 14 июля, французы праздновали годовщину революции. Весь Париж был освещен и украшен флагами. На Елисейских полях и проспекте Гранд Арме, начинающихся с противоположных направлений и завершающихся у Триумфальной Арки, состоялись праздничные шествия.
Когда Мильтос позвонил в дверь, с Триумфальной Арки запустили фейерверк. Ифигения открыла дверь и увидела, как на небе раскрылась красная роза и осветила весь квартал.
—    Ифигения, что ты предпочитаешь? Розу на небе или же букет в моих руках? —
спросил, шутя, Мильтос.
—    И то, и другое! Роза на небе — дар от бога, а букет — от тебя, — ответила
счастливая Ифигения.
Весь вечер бенгальские огни играли на небе звуками, цветами и светом.
Присутствие Ифигении наполнило радостью и надеждой дом четы Николаидис. Супруги по-настоящему были счастливы, заботились о ней, как о своей дочери. И Ифигения отвечала им взаимностью.
Когда Мильтос спросил господина Николаидиса о его мнении о Захарове, тот ответил:
—    Захарова знаю давно. Многие считают его авантюристом, поднявшимся высо
ко. По-моему, он обладает тонким умом и незаурядными способностями, ибо на
авантюрах далеко не уедешь. Разумеется, торговцы оружием контролируют мир,
назначают и снимают правительства, провоцируют войны, переделывают мировые
границы: стирают с лица земли или создают государства. Нефть двигает и будет
двигать миром. Мы должны серьезно принять во внимание слова Захарова. Разве
Запад допустит, чтобы турки и их друзья контролировали нефтеносные районы?
Мильтос же рядом с Захаровым добьется многого и разбогатеет…
—    Но богатство портит людей, — прервала дядю Ифигения. — Говорят, что у
богатых нет родины, семьи, идеалов… их интересуют только деньги…
—    Это не так, Ифигения. Захаров любит и болеет душой за судьбу греков, — сказал
Мильтос.
—    А где заводы, которые он открыл в Греции… Даже семьей он не обзавелся… Дядя,
что ты думаешь об этом?
—    Малышка моя! Захаров не занимается благотворительностью. Строит заводы
там, где ему выгодно. Он предприниматель, а не святой. А почему не обзавелся
семьей, не могу ничего сказать. Но идут разные слухи о бурной эротической жизни
Захарова. Правда или нет, думаю, что они в будущем станут любимым занятием
писателей.

Мне достоверно известна только его многолетняя любовная связь с испанской герцогиней Мари дель Пилар-Антония-Ангела-Патросинио-Симона, супругой герцога Виллафранка де лас Камбалерос. Говорят, что несчастный герцог, не выдержав унижения, сошел с ума и сейчас в сумасшедшем доме.
Муж дочери Марии возглавляет сейчас в Англии судостроительный завод Захарова.
Эти открытия привели в замешательство Ифигению. Страх за то, что Мильтос погрязнет в кругах испорченного высшего общества, усилился. Она посмотрела Мильтосу прямо в глаза, как будто хотела предотвратить его ответ, и резко сказала:
— Поездка и чистый воздух Анатолии помогут нам подумать, спокойно взвесить все и определиться.
Несчастная Ифигения! Ты беспокоишься о своей любви, ищешь свой путь в мире! Но кто, в конечном, счете определяет человеческий путь?
Что готовит тебе щедрая, но одновременно беспощадная судьба?!
*   *   *
Свадьба Платона, второго брата Мильтоса, состоялась в последнее воскресенье июля 1912 года на родине невесты в церкви святого Николая в Керасунде. Он женился на дочери коммерсанта Николаоса Мавридиса.
Другой брат, Фемис, женился на дочери коммерсанта Панайотиса Иоаннидиса. В первое воскресенье августа молодые обвенчались в монастыре, в Храме Императоров, в Синопе.
Свадебное веселье состоялось во второй половине дня. Георгиос Павлидис в изящном черном костюме радушно приветствовал гостей. Было приглашено много народу. У господина Павлидиса было много друзей и знакомств во всем крае. Кроме того, он поддерживал широкие торговые связи с политиками и военными города. С 1908 года, после возращения сыновей из Македонии, он создал филиалы своего предприятия. Один в Керасунде, которым руководил Платон, в основном торговал фундуком. Другой — в украинском городе Херсоне — быстро превратился в крупную фирму по импорту и экспорту табака, растительного масла, пшеницы, шерсти и ткани.
Георгиос Павлидис был щедр, доброжелателен и осторожен. Владел турецким, английским, французским и русским языками. Оказывал материальную помощь христианским и мусульманским школам, интернатам и другим филантропическим учреждениям.
Турки и христиане ценили и уважали его. Лишь некоторые евреи-коммерсанты завидовали ему и вместе с фанатичным новотурком начальником городской жандармерии искали случая изолировать его. Присутствие консулов России, Франции, Австрии и Англии, приезд иностранцев с Украины, с Крыма и видных лиц из Константинополя, Ак Даг Матена, Самсунда, Керасунда, Трапезунда и других городов Турции не пришлось им по душе.
Они не раз обвиняли Павлидиса в том, что он посылает крупную сумму денег в Грецию для укрепления военного флота. Но турок мутасерифис не признавал их обвинения, поддерживал дружеские отношения с Павлидисом и присутствовал вместе с другими турецкими почетными гостями на свадьбе.

Везде, в мраморном особняке Павлидиса, в огромном саду с цветами и высоченными деревьями, всюду были гости. Музыканты, устроившиеся под тенью виноградника, исполняли любой заказ гостей. Классические мелодии уступали место национальной музыке, европейские танцы — понтийским и турецким чифтетели.
Веселье было в разгаре, когда на мраморную танцевальную площадку вышли пять парней богатырского телосложения и столько же мальчиков от семи до девяти лет. Одетые в традиционный понтийский наряд, обвешанные пистолетами, патронами и кинжалами они пустились танцевать древний военный танец «Пиррихио».
Этот танец вызвал живой интерес приглашенных, даже почетные гости встали со своих мест и подошли к площадке.
Взявшись за руки, парни и маленькие танцоры, встали друг против друга, а в середине — лирарец. С первыми звуками лиры танцоры пустились плясать. Согласованные движения рук и ног, напряжение мускулов и лиц, трепет плеч, удары патронов по ним, имитация военных движений и выступление воинственно настроенных мальчиков против старших оказали большое впечатление на всех, и главным образом на иностранцев.
С восторгом встретили гости танец Мильтоса и Лефтериса, брата невесты Платона. С ножами в руках они разыгрывали дуэль и танцевали под звуки лиры. Высокие и статные, они напоминали Ахилла и Агамемнона, сражающихся за красивые глаза Брисеиды.
Сколько невысказанных желаний возбудили в девушках разгоряченные от движения и жары лица молодых людей!
И мольба — без слов — слетела с уст Ифигении:
«Господи! Не отнимай у людей счастья!»
За древними стенами солнце шло к закату.
—    В такие веселые дни хорошо было бы, чтобы не наступала ночь, — сказал
Георгиос Павлидис своей жене Афродите и ласково обнял ее.
*   *   *
После свадьбы семья Ифигении на пароходе отправилась в Трапезунд, в сокровище Колхиды и пограничного эллинизма, в старую блестящую столицу императоров Комнинов с 1204 по 1461 гг. Там господин Николаидис нанял карету с четырьмя лошадьми, и они посетили три исторических понтийских монастыря, три ярких маяка восточного православия: святого Георгия Перистерота, святого Иоанна Вазе-лоноса и пресвятой Сумелы.
Семье Николаидиса повезло, что она успела поклониться святым местам понтийского эллинизма. В монастыре святого Георгия монах Григориос Сидирургопулос поделился с ними своими сомнениями:
—    Дети мои, молитесь за нас и за монастыри нашей веры! У меня плохое предчув
ствие. Какой-то голос во мне говорит, что этот год, 1912, будет последним проблеском.
К несчастью, мрачное предчувствие монаха подтвердилось. Через несколько месяцев последовали первые угрозы, а спустя десять лет наступит печальная развязка!
В Синопе отец и два старших брата пытались убедить Мильтоса остаться и заняться семейным делом. Но он наотрез отказывался. Под их давлением он вынужден был объяснить настоящую причину своего отказа:

—    После своего приезда я наблюдаю за действиями и словами турков. Убедился,
что младотурки одержимы фанатизмом. В Трапезунде, Керасунде, Самсунде и Сино
пе они саботируют торговые и судоходные компании, принадлежащие грекам. Из
вестно по фальшивыми обвинениями в шпионаже или помощи греческому флоту
многие греки заключены в тюрьмы или отправлены на виселицу. Предвижу и другие
бедствия греков в Турции.
—    Мильтос, эллинизм всегда жил в страхе от турецкого ига. Позор нам, если при
первой же опасности мы покинем свою родину, — ответил его отец.
—    Согласен с отцом, — добавил Платон, — мы должны учесть, что времена мра
кобесия прошли. Сейчас во всех приморских городах есть иностранные консулы.
Они нас защитят.
—    Брат, в Париже и в поездках в Россию, Англию и Испанию я достаточно хорошо
изучил иностранных политиков и дипломатов. Только одно тебе скажу: не доверяй им!
—    Если Турция вызывает у тебя опасения, приезжай со мной в Херсон, — пред
ложил Фемис, — найдется и тебе дело в филиале на Украине, да и наши русские
друзья нас любят и оказывают нам внимание.
—    Русские больше всех меня пугают. В царском дворе и в высших слоях россий
ского общества процветает коррупция. Народ угнетен. Революционеры благодаря
немецкому золоту используют отчаяние народа. Советую тебе большую часть денег
заложить в иностранные банки.
Фемис в ответ рассмеялся:
—    Не все так мрачно, как ты описываешь. Может быть, тебя тянет в Париж, к
Ифигении?!
Мильтос покраснел, но хладнокровно сказал:
—    Возможно, ты прав. Поверьте, все, что я сказал, сущая правда. Не исключается
в скором времени война между Грецией и Турцией. Эта информация попала ко мне
от лиц, вращающихся в высших международных кругах. Не будет лишним, если мы
примем какие-то меры.
*   *   *
Отдельно друг от друга они вернулись в Париж. Ифигения приступила к занятиям в Сорбонне, а Мильтос ждал приезда Захарова, чтобы определить детали и вид работы.
Обычно Захаров каждое лето отдыхал на своей вилле в Лазурном Берегу Франции. Туда периодически прибывала и герцогиня Виллафранка, незаконная и великая его любовь. Однако летом 1912 года Захаров отменил каникулы. Объездил весь мир и главным образом Балканы. Заключал крупные сделки о продаже оружия. Намеревался вернуться в Париж 19 сентября.
В те дни французские газеты публиковали подробную информацию о мирном договоре, подписанном балканскими странами, и предвидели скорую вспышку войны в этом регионе.
Неудержимый энтузиазм и патриотическое опьянение пробудили греков, проживающих во Франции, подняли их на ноги. По всей стране создавались комитеты по сбору пожертвований, составлялись списки добровольцев. Филэллинистический дух охватил всю Францию.

Через несколько дней после приезда Мильтос и Ифигения встретились недалеко от университета, у входа в католическую церковь Сен Северин. Этот храм был построен на могиле святого Северина и внутри представлял собой настоящий шедевр архитектуры готической школы.
—    Ты когда-нибудь бывала здесь? — спросил Мильтос.
—    Нет, а чем она славится? — ответила Ифигения.
—    Французы считают святого Северина чудотворцем и целителем. Да и внутрен
нее строение храма с множеством колонн, поддерживающих заостренные арки кры
ши и ниши с изумительными витражами на окнах, вызывает у верующих раздумья
и душевный подъем. Давай поставим свечу и попросим милость святого к нам и к
нашей родине. Пусть наконец она освободится от турецкого ига!
Они бесшумно вошли в храм и оказались совершенно одни в церкви. Молча зажгли две маленькие белые свечи, а потом направились ко второй, правой нише храма и сели на скамейку. Перед ними, на противоположной стене висела огромная икона «Снятие Христа с креста» с тремя ангелами, мазавшими Его Божественное Тело миррой.
Очарованные, обратившись к всевышнему, они молились без слов, прося его быть милостивым к ним и к их родине. Они не жаждали богатства и власти. Желали благополучия и счастья себе, чтобы Мильтос успел до войны поехать в Грецию, чтобы греческая армия выдержала все испытания, ожидающие ее в будущем.
На одной из стен храма лучи солнца, проходившие сквозь икону, создавали многоцветный образ святого Северина. Мильтос долго смотрел на эту картину и, повернувшись к Ифигении, попросил:
—    Ифигения, помолись и за меня! Я уеду в Грецию. Началась всеобщая мобили
зация.
Она застыла, как памятник: вцепилась ногтями в его ладонь, комок в горле душил ее. Попыталась промолвить слово, но не смогла. Устремила свой взгляд к окровавленному телу Христа и отчаянно взмолилась:
«Мой Христос, пусть это будет ложью! Избавь меня от испытаний!» Взявшись за руки, они вышли из церкви и пешком пошли на площадь перед Нотр Дам. По пути Ифигения много раз задавала Мильтосу один и тот же вопрос:
—    Мильтос, чем вызвано твое неожиданное решение?
Он молчал, крепко сжимая ее ладонь, словно пытался воодушевить ее, дать ей силу.
Солнце, ослепляющий огненный диск, приближалось к закату. Лицо Ифигении было белым, как полотно. У нее кружилась голова, и она готова была без сознания упасть на землю. Мильтос обхватил ее за талию и повел на скамейку у памятника Карлу Великому. Вытер пот с ее лица, посмотрел на нее с нежностью, болью и любовью и твердо заявил:
—    Ифигения, когда речь идет об отечестве, у нас только один выбор: принять ее
призыв.
—    Мой дорогой, долг перед родиной можно выполнить и другим способом. Порой
ум ценится выше десятков тысяч винтовок. Да ты и не умеешь ими пользоваться.
Здесь ты можешь больше сделать…
—    Греция маленькая страна, ей не по силам защищаться одной. Мы, молодые,
должны мчаться на помощь к ней. Не видишь, что французские добровольцы едут

воевать за Грецию? Как я могу свободно шататься в Париже, в то время как парижане льют свою кровь в греческих горах?
—    Мильтос, пойми, что участие на войне греков, живущих в Турции, чревато
смертельной опасностью. Ты представляешь участь твоих родителей и братьев, если
туркам станет известно, что ты служишь в греческой армии?
—    Ты права, но не забывай слова нашего мудрого предка Сократа, когда его ученик
Критон предложил ему удрать из тюрьмы ради друзей и семьи:
«Для мыслящих богов и людей превыше всего, даже отца и матери, является родина».
—    Мильтос, почти пять веков мы находимся под турецким игом. Столько же мы
были под игом римлян. Тогда мирно и собственным умом греки взяли власть и
создали Византийскую империю. Почему мы сейчас торопимся вступить в войну?
—    Только с оружием в руках мы добьемся освобождения. Римляне были умными
варварами, ценили красоту и сберегли греческую культуру, с уважением относились
к греческим мыслителям. Напротив, турки на своем пути уничтожили все прекрасное
и погрузили нас в неграмотность и мрак. Ты говоришь, что мы живем в Турции. Как
ты, студентка археологического факультета, можешь утверждать это? Эта наша зем
ля, на ней веками проживали греки. Турки на нее пришли захватчиками. Этот зах
ватчик понимает только язык силы.
—    А разве турки до сих пор не назначают на высокие посты греков из Фанари?
В последние пятьдесят лет у греков Анатолии лучшие дома, школы и церкви. Кто
держит бразды правления экономикой страны? Мы должны взять власть без войны.
Политика сильного кулака приведет нас к гибели!
—    Именно материальный и духовный расцвет анатолийских греков вызвал нена
висть младотурков, которые вели себя как мирные голуби, а теперь превратились в
бешеных волков. А что будет, если Сербия и Болгария выиграют войну с Турцией?
Пропадут Македония и Фракия, а Греции придется лишь оплакивать свою судьбу.
—    Когда-то ты говорил, что войну провоцируют промышленники и торговцы ору
жием, преследующие свои цели. Оставайся здесь, объезди Европу, через прессу подни
ми международное общественное мнение, предотврати войну. Я помогу тебе. Попро
сим помощь Захарова, он знает королей и премьер министров. Только мирно, благо
даря уму и терпению греки смогут взять власть в свои руки, война же уничтожит их.
—    Не понимаешь, что вся промышленность зависит исключительно от нефти
Анатолии. Поэтому великие державы решили уничтожить ее. Другого выхода нет.
И Захарову выгоден такой исход. Он и Венизелос верят в победу Греции, считая, что
она достаточно вооружена и готова к войне.
Ифигения, видя решительность Мильтоса, прибегла к последней, женской уловке: со слезами на глазах стала умолять его:
—    Мой дорогой, я не выдержу разлуки с тобой. А если с тобой что-нибудь слу
чится, я брошусь в Сену!
Мильтос вытер ей слезы, поцеловал ее в щеку и, улыбаясь, ответил:
—    В наших жилах течет кровь поколений, и каждый раз, когда мрачнеет наш
разум, какой-то внутренний голос толкает нас исполнить свой долг. Ты забыла дочь
Агамемнона, царя Аргоса? Ее тоже звали Ифигения. Он согласился принести ее в
жертву богам, чтобы те послали попутный ветер вслед греческим кораблям, идущим
на Трою.

—    Не признаю богов, жаждущих крови. Преклоняюсь перед Христом, ибо он
пролил свою кровь за нас!
—    И мы, если потребуется, должны пролить свою кровь за родину!
*   *   *
В ту ночь Ифигения не сомкнула глаз. Она нервно ходила по комнате. Вспомнила бывших подруг Мильтоса, испанку Изабеллу и француженку Натали. Может быть, они повлияют на него?
Она не думала, что рисковала потерять его любовь, ее волновало только одно: предотвратить его участие в войне, спасти его.
Во дворе дул ветер, шел проливной дождь, сверкали молнии, отражаясь в мутных лужах, текущих по каменному проспекту Гранд Арме. Встав у окна, Ифигения мысленно вернулась в прошлое, бежала по знойным камням Греции, взобралась на гору Олимп, полная решимости войти в царство богов и потребовать объяснений за испытания людей. С моря доносились женские голоса:
—    Ифигения, остановись! Лишь Прометею удалось подняться так высоко и узнать
секреты богов, но за это они его приковали к утесам Кавказа, каждый день посылали
кровожадную птицу, которая съедала его печень. Подчинись судьбе! Тело и ум твой
не принадлежат тебе, они принадлежат Греции! И Мильтос не принадлежит тебе, он
потомок Леонида!
19 сентября 1912 года во второй половине дня Захаров принял у себя дома Мильтоса и Ифигению. Обстановка была тяжелая.
Выслушав решение Мильтоса, Захаров хладнокровно и спокойно сказал:
—    Что ты говоришь? Отдаешь себе отчет в том, что армия не для тебя, она требует
физически и морально подготовленных к войне. У меня для тебя серьезное поруче
ние.
—    Господин Захаров, верю, что серьезнее борьбы на поле битвы за родину, нет
других полномочий. Вы представляете судьбу Македонии, если бы младший лейте
нант Павлос Мелас, оставив богатства, жену и маленьких детей, не возглавил бы
борьбу за ее освобождение, не пролил бы своей крови за ее независимость?
—    Павлос Мелас был кадровым офицером и выполнял долг профессионального
военного, — возразила Ифигения.
—    Никто не заставлял его поехать в Македонию. Он отправился туда доброволь
цем. Забыла, Ифигения, как поделилась со мной своей мечтой увидеть в святой
Софии коронацию греческого наследника Константина? Как ты это себе представ
ляешь, если все мы будем сидеть в своих уютных домах? Думаешь, на турков падет
озарение и они расстелят красные ковры в Константинополе в ожидании наследни
ка?
У Захарова было много планов насчет Мильтоса. Сейчас он видел, как они проваливаются. Он покраснел от гнева, но сдержанно сказал ему:
—    Мильтос, для тебя и Ифигении я строил большие планы. У меня мифически
огромное состояние, но детей нет. Три года я испытывал тебя, следил за твоими
успехами. И Ифигения красива, умна и серьезна. У меня есть опыт, знания и знаком
ства. Я вам помогу, как своим детям. Рядом со мной вас ожидает блестящее будущее.
Согласен, долг наш перед Грецией велик, но есть и другие пути выполнить его. Кстати,

в последнее время я в сто раз увеличил капитал своего банка. Создал управление, занимающееся торговлей оружием. Предлагаю тебе возглавить его. Оттуда, уверяю тебя, у тебя будет огромная возможность оказать неоценимую помощь Греции.
Семена любви к родине, посеянные Георгиосом Павлидисом в душах своих детей, пустили глубокие корни. Мильтос внимательно посмотрел сначала на Ифигению, затем на Захарова и твердо ответил:
—    Сочту унижением для себя сидеть в Париже в теплых и удобных креслах, в то
время как наши братья из Греции воюют за наше освобождение. Господин Захаров,
знаю, вы сделали для меня многое и я вам благодарен за это. Ифигения, я считал
тебя сильной. Видишь, как трудно матерям, сестрам, невестам расставаться с сыно
вьями, братьями, любимыми, уходящими на фронт?! Я решил. Принимаю зов роди
ны. Если мне суждено вернуться к вам, постараюсь отплатить вам за вашу любовь
ко мне и доверие.
Все трое обнялись. Даже в глазах могущественного и упрямого Захарова показались скупые мужские слезы, слезы отца, посылающего сына на фронт.
Молодые люди, взявшись за руки, поднялись к Триумфальной Арке. На Елисейских полях вошли в ресторан пообедать. Мильтос заказал копченую осетрину, белое вино Альсатии. После обеда пешком отправились в гостиницу Мильтоса на проспекте Виктора Гюго.
В номере Мильтос обнял Ифигению, поцеловал ее, но, когда попытался расстегнуть ее блузу, она убрала его руку.
—    Ифигения, прошу тебя только об одном одолжении. Встань передо мной об
наженной. Твой образ будет сопровождать меня в горах и равнинах Македонии,
поможет выдержать все испытания и вернуться к тебе.
Ифигения молча пошла в ванну и скоро вернулась с мокрыми волосами, укутанная в банный халат. Мильтос рванулся к ней, дрожащими руками распахнул халат, посмотрел на стройное тело газели, поцеловал ее и повел к кровати. Он хотел овладеть ею, но она не пустила его. Вновь укуталась в халат и, смотря на него с любовью и страстью, расплакалась:
—    Мильтос, мой любимый, не сейчас. Мы должны быть сильными. Ты мой жених
и тебе подарю самое ценное, что есть у меня. Считай меня слабой, в глубине души
я горда твоим решением. Что бы ни случилось, никогда не обниму другого мужчину…
О, счастливая юность! Что ждет тебя впереди?
*   *   *
Рано утром 21 сентября Ифигения поехала на Лионский вокзал провожать Мильтоса. Она была в длинном бежевом костюме с красным воротником. Волосы, собранные сзади в конский хвост, подчеркивали ее красивые глаза и печаль, гнездившуюся в них со дня, как Мильтос сообщил о своем решении. Молча, держа Мильтоса за руку, без слез она стояла в ожидании отправки. Но когда тронулся поезд она, подобно древней спартанке, смотря на него черными, как маслины, глазами, сказала:
—    Мильтос, возьми эту тетрадь. Используй ее в качестве военного дневника. В
свободное время пиши мне подробно обо всем. Позднее из твоих писем наши дети
узнают нашу историю. Я купила тебе серебряную табакерку. Знаю, ты не куришь, но

прошу, положи ее в левый карман рубашки. Она защитит твое сердце от вражеской пули.
Мильтос открыл ее и увидел внутри талисман.
Он схватил голову Ифигении в свои сильные мужские руки, словно хотел взять ее с собой. Крепко до крови поцеловал ее в губы. Поезд, медленно набирая скорость, пустился в путь. Стоя на ступеньках и держа ручку двери, он видел Ифигению, бежавшую рядом с поездом. Она кричала вслед ему:
—    Мильтос, мой любимый, у тебя горячее сердце и высокие идеалы. Буду молить
ся святому Георгию, чтобы он сберег тебя от пули. Верю, ты вернешься победителем!
Каждый вечер мы будем встречаться под созвездием Плеяды. Я буду думать о тебе
и ждать тебя…
В поезде Мильтос познакомился с Колокотронисом, потомком знаменитой греческой семьи Колокотронис. Он был богат. Жил в Париже и его связывала тесная дружба с наследником греческого престола Константином. В сопровождение водителя и роскошного автомобиля он тоже уезжал в Грецию, чтобы послужить отечеству.
В Лионе, втором крупном городе Франции, в поезд села группа молодых греков. Среди них были врач и два ветеринара. С ними ехали и французские добровольцы. Семеро французов намеревались отправиться в Грецию, пересев на корабль из порта Марселя: полковник Дебене, заместитель начальника французской военной школы, подполковник Лебук, преподаватель той же школы, а также пятеро парней.
В тот же день поезд прибыл в Марсель. Мильтос не раз бывал в этом городе, но именно сейчас ее древние стены, освещаемые последними багровыми лучами солнца, напомнили ему борьбу и славу его далеких предков, которые двадцать пять веков назад прибыли из Фокии на эту землю, преодолев опасности и преграды, пустили здесь корни и насадили семена древнегреческой культуры и мудрости.
В порту в окружении двух тысяч соотечественников из Марселя и его окрестностей более двухсот молодых греков и двенадцать французских добровольцев ожидали корабль в Грецию. С греческими и французскими флагами они исполняли национальные боевые марши и время от времени ритмично кричали:
—    Да здравствует Греция!
—    Да здравствует Франция!
—    Да здравствует союз Греции и Франции!
Среди провожавших были и музыканты. Где-то слышны были звуки кларнета, где-то — аккордеона, чуть дальше — понтийской лиры, вокруг них без остановки танцевали молодые люди.
Начальнику порта и его помощникам потребовалось много времени и усилий, чтобы навести порядок. Ответственность за прием, информацию и посылку молодых людей в Грецию взял на себя крупный коммерсант, грек из Марселя Константинос Константинидис. Выходец из Керасунда, он был сыном известного капитана Геор-гиса, димарха Керасунда.
Через Константинидиса Захаров посылал для нужд греческой армии современный легковой автомобиль. По его поручению Мильтос должен был до того, как греческие офицеры решат о его дальнейшем использовании, водить этот автомобиль.
Когда половина добровольцев села в корабль, на палубу поднялись бородатый молодой мужчина и парень невысокого роста, который начал стрелять в воздух из

пистолета. Все обратили взоры к ним. Прекратилась музыка, замолкли голоса. Бородач, держа у рта металлический рупор, подобно актеру древнегреческой трагедии, начал декламировать:
«Сыны Греции,
освободите отечество,
освободите детей, женщин,
божеские родные земли, могилы предков,
сейчас и навсегда в бой!»
Охваченные национальной гордостью провожающие в течение пяти минут аплодировали и кричали:
—    Греция — Франция — Союз!
Ровно в полночь корабль поднял якорь. Вновь из рупора прозвучал голос молодого человека:
«Капитан, вира якорь! Держи курс из Марселя на родину ее основателей, в Фо-кию!»
Корабль закачало от возгласов и аплодисментов. Мильтос удалился в уединенный уголок палубы. Кинул взгляд на отдаляющиеся яркие огни очаровательного Марселя. Затем нагнулся и увидел блестевшие фосфоресцирующие тела рыбок, плывущих рядом с кораблем, казалось, они провожают его в дальний путь. Вспомнил Ифигению и посмотрел на чистое звездное небо в поисках созвездия Плеяды. Оно над его головой. Мягкий ветерок, словно дыхание любимой, бил его по лицу. С губ его вырвался шепот:
«Господи, сбереги мою Ифигению, не дай ни одной грязной руке прикоснуться к моей любимой!»
С тех пор, как корабль покинул порт Марселя, прошло три часа, но молодые люди не торопились спать. Они пели, танцевали и беззаботно шутили, будто ехали не на войну, а на праздник. И это сумасбродство греки унаследовали от своих древних предков! Это достоинство по наследству передается от поколения к поколению: это жгучее дыхание, исходящее со времен Гомера!..
*   *   *
На восходе 29 сентября корабль вошел в порт Пирей. В глубине, на огромной скале, показались бессмертные мраморные колонны Парфенона. Сердце Мильтоса дрогнуло, душа раскрыла свои объятия, готовая принять в них Грецию. Для свободных греков Парфенон был памятником искусства и культуры, для греков Оттоманской империи он символизировал саму Грецию. В восторге от представшей перед ним сокровищницей древнегреческой архитектуры он воскликнул:
—    Где ты, любимая моя Ифигения, чтобы своими глазами увидела, какое наслед
ство нам оставлено! Как бы я хотел, мой археолог, пройтись с тобой по Плаке,
подняться в пропилеи Акрополя. И ты бы рассказывала мне о делах и величии наших
предков!

Корабль вошел в порт. Молодые люди собрались на палубе. Спели национальный гимн, обнялись и пожелали друг другу: «Удачи и победы!»
Внизу на суше, подобно пчелиному улью, бурлила людская толпа. На корабль погружали автомашины, повозки, припасы, ослов и лошадей. Воодушевленные, полные надежды и оптимизма занимали свои места на судне офицеры, солдаты, красноберетчики Гарибальди, бойскауты и медсестры. Иностранные консулы и военные атташе принимали своих земляков-добровольцев. Неустанно, как пчела, каждый трудился на своем посту.
Мильтос намеревался провести несколько дней в Афинах, полюбоваться ее достопримечательностями, поклониться богам древней Греции и святым современной, попросить у них мудрости и силы, благословения и милости. Для него прошлое и настоящее Греции сплеталось в единое целое. Богиня Афина в Акрополе и святой Георгий в Ликабет символизировали это целое. Однако его планам на этот раз не суждено было сбыться.
У выхода с корабля прибывших встречал офицер запаса, депутат греческого парламента Негрепонтис. Мильтос познакомился с ним в прошлом году у Захарова. По словам Захарова, это был истинный патриот, одним из первых откликнувшийся на зов отечества.
—    Прошу водителей или сопровождающих автомобили подойти ко мне, — с
мегафона позвал Негрепонтис.
Восемь человек подошли к нему. Он тепло встретил их, поблагодарил за готовность служить родине и дал команду:
—    Дорогие друзья, с этого момента вы принадлежите греческой армии.
—    Но у нас нет ни обмундирования, ни винтовки. Да и присягу мы не приняли, —
заметил соотечественник из французского города Ниццы.
—    Мы остановимся в Афинах? — спросил Мильтос.
—    Господин Павлидис, рад встретить вас. Я ждал вас. Наш друг Захаров вчера
сообщил мне о вашем скором приезде. Через три часа мы отправляемся в Волос.
Корабль уже ждет вас у причала. Там вы получите обмундирование и оружие и
примете присягу.
Посадка на корабль началась без задержки. Им выдали военное обмундирование, оружие и выстроили в строй для принятия присяги.
В жизни каждого юноши особо трогателен миг, когда он впервые надевает военную форму. Для Мильтоса, выходца из Анатолии, где греки еще оставались бесправными, он был вдвойне значителен. Космополит, познавший жизнь и секреты Европы, он был в долгу перед предками и верил, что с оружием в руках и храбростью сможет освободить родные земли.
Надев военную форму, Мильтос достал из рюкзака табакерку, подаренную Ифигенией, поцеловал первые буквы ее имени и фамилии и положил ее в левый карман мундира, у сердца.
В Волосе в порту и на центральной городской улице, по которой проходила армия, их встречала толпа народу. Старики, женщины с детьми на руках и девушки горячо приветствовали солдат, осыпали их цветами и желали им вернуться победителями.
Мильтос был направлен в транспортный корпус.
Офицер запаса Негрепонтис, проявив высокие организаторские способности, за 12 дней собрал все автомобили, а их тогда по всей Греции насчитывалось всего 62,

и создал транспортный корпус. Водителями назначил добровольцев-соотечественников из заграницы.
На них предстояло совершать перевозки штабных офицеров, доставку припасов на поле боя и сбор раненых. В распоряжение наследника трона Константина был выделен «Мерседес», купленный у немецкого императора Кайзера Вильгельма ?Й, который лишь однажды воспользовался им на отдыхе на острове Керкира (Корфу).
Мильтос был переведен во французское военное училище и водил легковой автомо-биль марки Пежо, подарок Захарова греческой армии.
*   *   *
В ту эпоху границы Греции и Турции начинались в Эпире выше города Арта, проходили к северу от городов Мецово, Каламбака и Тирнавос и завершались в Темпейской долине. Утром 5 октября 1912 года начались военные действия. Мильтос перевозил французских офицеров, полковника Дебене и подполковника Лебука. Они объезжали боевые части. Следили за ходом боя и боеспособностью солдат. Вели записи, наброски. По ним после войны они должны были вывести свои заключения, что стало бы в дальнейшем предметом обучения во французском военном училище в Париже. Беседы с французскими офицерами помогали Мильтосу разобраться в военной ситуации, обогащали его знания. Свои впечатления и наблюдения он записывал в дневник, подаренный Ифигенией, когда он уезжал из Парижа…
После пятидневных жестоких боев греческая армия захватила город Сервион в Македонии. Настала небольшая передышка, воспользовавшись ею, Мильтос написал длинное письмо Ифигении:
«Моя любимая Ифигения!
Не можешь представить, что я чувствовал, когда сделал первые шаги по освобожденной нашей земле!
Вернее, не шел, а катился по камням, целовал и царапал окровавленную землю: тем самым посылая мертвым весть о нашей победе и призыв отметить с нами долгожданную свободу, провозгласить во весь дух:
—    Наконец-то, свободны!
Французские офицеры, которых вожу на легковом автомобиле, смущенно смотрели на меня. Затем полковник Дебене, наблюдая за битвой греческих солдат на холмах Элассоны, сказал подполковнику Лебуку:
—    Уважаемый коллега, смотри, как воюют греки. Трое из четырех гибнут под
огнем турецкой артиллерии, а четвертый продолжает идти на врага! Согласись, трудно
сыскать в истории другого народа подобный пример. Может быть, ты, преподаватель
военного училища, просветишь меня?
—    Увы, друг, такое я вижу впервые, — согласился подполковник Лебук. — Не могу
понять, какую таинственную силу скрывают эти люди? Да ведь это не бой, а насто
ящее самопожертвование!
—    Они мне напоминают своих доблестных предков. Считай меня романтиком, но,
думаю, что в бой их ведут души Мильтиадиса, Фемистокла, Леонида и Великого
Александра. Греки победят, но не благодаря французскому военному искусству,
которому они обучались у нас, или немецкому, которым хвастается наследник гре-

ческого престола, а благодаря великой идее освобождения и легенде Константина Палеолога.
Ифигения, я горд был слышать от уст опытных, много видавших на своему веку военных эти слова. Усталые и голодные греческие солдаты в течение пяти дней под проливным дождем и смертельным огнем вражеской артиллерии освобождали одну за другой наши деревни. И если одни падали мертвыми и ранеными, другие занимали их места и рвались на неравную битву.
Турки сражались доблестно, проявляя мужество и упорство, но вынуждены были сдаться под натиском греческих солдат.
Греческая армия вошла в Элассону. Турки сопротивлялись до последнего. Даже служители духовенства взялись за оружие. Перед моими глазами стоит картина турецкого ходжи, вскарабкавшегося на крышу минарета и оттуда стрелявшего по греческим солдатам, входящим в город. В результате ответных выстрелов наших солдат в мечети вспыхнул пожар. Дым вынудил ходжу подняться на самую вершину минарета. Он продолжал проклинать гяуров и стрелять. Пуля греческого стрелка попала ему прямо в сердце, и он мертвым упал на землю. Следуя за солдатами, мы видели повсюду непогребенные тела мертвых, беспомощно стонущих раненых. В воздухе пахло серой, порохом и кровью. Шум дождя над скалами, гром, молния, бряцание оружием, душераздирающие стоны раненых, густая тьма создавали адскую картину.
Утром 10 октября, двигаясь за полком эвзонов 1/38, преследующим противника за рекой Сарантапорос, на одном из боевых участков мы заметили брошенные турецкие пулеметы. Кругом разбросаны тела погибших турецких солдат. К одному из пулеметов было прислонено мертвое тело молодого турецкого лейтенанта. В его открытых глазах написаны боль, страх и отчаяние.
Чуть подальше мы встретили греческого капитана Феодороса Панкалоса, нагнувшегося над раненым солдатом. Он держал голову несчастного юноши и пытался напоить его коньяком. Ифигения! Я чуть не потерял сознания, когда в раненом солдате узнал Лефтериса, брата жены Фемиса. Это был тот богатырь, с которым я танцевал «Пиррихио» на свадьбе Фемиса. Добровольцем он воевал в 8-ом полку. Миной оторвало правую руку у плеча. Дождь смыл кровь, и рана казалась отталкивающей. С помощью французов мы его перевезли в Элассону, а оттуда — в Тирнавос. Кругом раненые и мертвые. Не хватало врачей, лекарств. В Тирнавосе главный врач не скрывал своего возмущения перед полковником Дебене:
— Это же безобразие! Вы можете себе представить, что вместо врачей и лекарств сюда привезли жену наследника в сопровождении принцесс и дам из дворца. Какая от них польза?! Они только путаются под ногами, затрудняют наше дело и вызывают переполох.
В Тирнавосе врачи не смогли оказать помощь Лефтерису, он нуждался в крови, и мы перевезли его в Ларису. Не знаю, придет ли он в себя или нет. Мы оставили его в больнице и уехали.
Наши войска вошли в город Сервион. Перед нашим взором предстало омерзительное зрелище. Турки перед уходом из города надругались над гречанками, не успевшими уйти в горы. Затем вывели из домов мужчин, женщин, детей и зарезали их, а мертвые тела бросили на улице. Мы подобрали тела более ста убитых горожан, среди них были священники, женщины, дети. У женщин были вырезаны груди и

распороты животы, изнасилованные девочки от восьми до десяти лет. Сегодня утром в присутствии наследника греческого престола похоронили всех в братской могиле.
На кладбище нас до глубины души тронула участь девочки и мальчика, приблизительно шести и семи лет. В лохмотьях, голодные, они, взявшись за руки, безутешно плакали. К ним подошел наследник, погладил их по головкам и спросил:
—    Почему вы плачете?
—    Мы потеряли родителей, — горько зарыдал в ответ мальчик.
—    Ваши родители были среди мертвых?
—    Мои да, Анифе нет.
Наследник престола прослезился. Он не успел задать другой вопрос. Один из жителей Сервиона, спасшийся от турецкой резни, объяснил:
—    Ваше высочество, мальчик грек, девочка турчанка, их семьи до войны жили по
соседству и дружили. Родителей мальчика вырезали турки. В дом девочки попал
снаряд, спаслась только она.
Наследник приказал своему адъютанту устроить детей в интернат в Ларисе.
Ифигения, это война, страшное дело!
Уже здесь, в Сервие, начались разногласия в греческой армии, вечное проклятие нашей нации. Офицер Генерального Штаба армии, сторонник Германии подполковник Душманис хвастался, что своей победой греки обязаны планам, разработанным выпускниками немецких военных школ. Это вызвало явное недовольство полковника Эду, руководителя французской военной миссии. Начались соперничество и козни между сторонниками французской и немецкой военных школ. Пусть бог рассудит их!
Письма свои посылаю в запечатанном сургучом конверте через французское консульство. Надеюсь, они не подвергаются цензуре. Если получишь раскрытый конверт, сообщи мне.
Храни мои письма. Когда-нибудь они мне понадобятся, чтобы написать свои воспоминания об этой войне.
Ифигения, я люблю тебя. Мысль о тебе дает мне силы. Твой талисман бережет меня от вражеских пуль!
Сервия, 11 октября 1912 года
20-00 часов.
Твой жених Мильтос».
*   *   *
Греческая армия после первых победоносных боев совершила серьезную стратегическую ошибку. Она перестала преследовать отступающих в панике турков. И это объяснялось тем, что премьер-министр Венизелос приказал армии срочно двигаться к востоку для освобождения Салоник, а главнокомандующий армией наследник престола Константин настаивал на том, чтобы она шла к северу, в Козани, Флорину и Битолу. Наконец армия продвинулась к востоку, захватила Верию и после ожесточенного боя под Яницей 26 октября освободила Салоники. Потом были освобождены Эдесса, Флорина, Кастория и Корча.
12 ноября греческий наследник в Битоле, захваченной сербскими войсками, встретился с наследником сербского трона. В городе проживали в основном греки. Когда

верхом на лошадях два наследника пересекали центральную городскую дорогу, встре-чающие, кидая на них цветы, закричали:
—    Битола принадлежит Греции!
—    Греция! Сербия! Союз!
К сожалению, мечте жителей города не суждено было сбыться.
После ряда побед на эпирском фронте греческая армия застряла у укрепленного пункта Безана. Тогда Константин с крупными силами отправился в этот регион, чтобы самому руководить военными операциями.
В Париже Ифигения бегала по консульствам иностранных государств, обществам, церквям, прося оказать помощь Греции. По ее инициативе и при материальной поддержке Захарова в Сорбонне был создан штаб филэллинов, куда входили преподаватели и студенты. Со страниц французских газет и на встречах с общественностью они выступали за правое дело греков, призывали французов поддержать их борьбу.
В конце октября из Генерального штаба армии Ифигении сообщили, что на ее имя поступило письмо от Мильтоса Павлидиса.
Там Ифигению принял высокий белокурый лейтенант, при виде ее он смутился и нерешительно спросил:
—    Барышня Николаидис, мы знакомы?
—    Не думаю, — ответила Ифигения, внимательно посмотрев на него.
—    А я вас прекрасно помню. Да и кто может забыть эти прекрасные глаза! В
ноябре 1911 года мы встретились на приеме министра обороны в Музее Ветеранов.
Впрочем, вы были с господином Захаровым, все обращают внимание на этого знат
ного грека.
—    Вы правы. Я была на этом приеме, — согласилась Ифигения, а мысли ее по
летели на восток, к горам Македонии, где воевал ее возлюбленный.
Лейтенант не стал продолжать дальнейшей беседы. Вручил ей письмо, провел до выхода и, прощаясь, вежливо предупредил ее:
—    Барышня, вражеские агенты следят за всеми, кто посещает штаб. Часто мы
замечали у штаба помощника турецкого военного атташе. В следующий раз я сообщу
вам по телефону, где вы получите вашу корреспонденцию.
—    Спасибо, господин лейтенант, — прощаясь, поблагодарила офицера Ифигения.
*     *     *
Мильтос по-прежнему был в распоряжении французских военных наблюдателей и следил за всеми действиями и боями греческой армии.
«Любимая моя Ифигения!..
Я сильно соскучился по тебе. Милый твой образ и пылкий взгляд постоянно сопровождают меня, воодушевляют и ободряют меня в холодные вечера в болотистых полях и в заснеженных горах нашей Македонии.
Ифигения, прошу тебя сохранить все мои письма: путевой дневник промок от дождей и запись в нем стала совершенно неразборчивой. В течение двух месяцев постоянно шли ливневые дожди. Нам приходилось передвигаться под дождем и воевать с противником. Дорог не было. Автомобили застревали в грязи. Но когда

мы, греки, вместе, мы бессмертны. Сельчане на каждом шагу помогали нам, буйволами вытаскивали автомашины из трясины. В пути испортился «Мерседес» наследника престола, сломался карбюратор, а запасных частей не найти.
Знаешь, Ифигения, кто починил «Мерседес»? Простой деревенский кузнец!
Дожди и плохую погоду мы воспринимали не как божью кару, а как его благословение. Наши солдаты голодные, погруженные в грязь, могли идти 30 километров в день. Бывало, целых два дня куска хлеба они не брали в рот.
Турки не выдерживали ни голода, ни невзгод. Под натиском греческих солдат они, как зайцы, отступали.
Но под Яницей они сражались героически. Этот город турки считают священным. Там похоронены известные турецкие генералы, которые в конце 13 века и в начале 14 века были инициаторами оттоманского захвата Македонии. Турецкая армия билась яростно. С оружием в руках в ее рядах воевали ходжи и жители региона. Победа греков была результатом высокого боевого духа солдат. В первую очередь офицеров, не щадящих своей жизни. В этом бою только в девятом батальоне эвзонов погибли его командир и половина офицеров.
Недалеко от кладбища села Пентаплатанос мы стали свидетелями кошмарного зрелища, которое никогда не изгладится из моей памяти.
На земле у брошенных турецких пулеметов валялись мертвые тела турецких солдат и греческих эвзонов. Многие из них были изуродованы артиллерийскими снарядами. Везде были оторванные головы, ноги и руки.
Чуть дальше в окопе застыли в рукопашном бою грек и турок, вонзив в сердца друг другу штыки. Мертвые, они продолжали стоять, смотря друга на друга с ненавистью и болью. Грек смотрел на восток, а турок — на запад. Когда мы подошли к ним, тела их еще были горячими.
Греческого солдата я хорошо знал. Студент из Ниццы Петридис Николаос одним из первых вступил в добровольческий отряд. Это был тот бородач, в марсельском порту обратившийся с призывом к своим землякам:
«Сыны Эллинов…».
Ифигения, смерть его потрясла меня, но, признаюсь, я завидовал этому бесстрашному юноше. Мне стало стыдно, что я простой водитель и переводчик.
Я попросился в полк эвзонов.
Но ты не волнуйся, дорогая, твои табакерка и талисман оберегают меня.
Сейчас я сижу в кофейне у Белой Башни. Величавое ярко-красное солнце садится за гребнем родины богов, за Олимпом.
Я хотел бы, чтобы ты была сегодня со мной, мы бы погуляли по городу, по набережной, посетили бы церковь святого Димитрия, покровителя Салоник, помолились бы за нас, за Грецию и за наших будущих детей.
Скоро мы отправимся в Эпир…
Уменьшится расстояние, разделяющее нас…
Салоники, 7 дек. 1912 года
17.30 часов
Я люблю тебя. Мильтос».
Ифигения, воспользовавшись рождественскими и новогодними каникулами, объехала всю Францию, создала комитеты по сбору пожертвований в пользу гречес-

кой армии и своими выступлениями привлекала общественное мнение в поддержку освободительной борьбы греческого народа.
20 января 1913 года лейтенант Андре из информационного центра генерального штаба позвонил Ифигении и назначил встречу в кафе «Де Ла Пе», у парижского Оперного театра, чтобы вручить ей очередное письмо Мильтоса.
Ифигения пришла на встречу в красном пальто с черным меховым воротником, красивая и привлекательная, как всегда.
Лейтенант, чтобы произвести впечатление на девушку, был в броском синем мундире, вел себя обходительно и вежливо. За чашкой кофе он осмелел и стал расспрашивать Ифигению о Мильтосе Павлидисе, об их отношениях.
Ее удивило любопытство офицера, не зная, чем это объяснить: то ли профессиональным интересом или же болтливостью молодого француза. Но в одном была уверена, что с представителями информационных центров надо быть осторожным, они играют подозрительные игры, одно говорят, другое подразумевают. На все вопросы Андре она давала короткие, четкие ответы, особо не вдаваясь в подробности.
Но лейтенант не преследовал служебные цели. Ифигения нравилась ему, и он недвусмысленно признался ей в этом:
—    Мадемуазель Ифигения, признаюсь, что с первого момента, как я вас увидел
в 1911 году, вы мне очень понравились. Был бы счастлив, если бы мог рассчитывать
на вашу симпатию.
Ифигения улыбнулась, с обезоруживающей искренностью и без следа кокетства ответила:
—    Господин лейтенант, благодарю вас за добрые слова. Но, боюсь, что вы ничего
не знаете обо мне. Я помолвлена с Мильтосом Павлидисом.
—    Тем не менее, мадемуазель, помолвка это период испытаний, не так ли? Порой
жизнь готовит нам неожиданности и перемены. Что нам мешает поддерживать дру
жеские отношения, а время пусть решит…
Он не успел договорить. Ифигения перебила его:
—    Господин лейтенант, жизнь и время тут ни причем. Когда ты любишь человека
и связан с ним чувствами и словом, готов его ждать вечно. Да и традиции, которых
мы, анатолийские греки, придерживаемся, возлагают на нас определенные обязан
ности, которые мы не хотим и не можем предать. Понимаю, что вам, французам,
обычаи многих народов кажутся странными. Поэтому бесполезно объяснять. Бла
годаря этим традициям нам удалось выжить пять веков рабства и сохранить свою
самобытность. Мне больше нечего сказать. Прошу вас мои письма отправляйте почтой
по моему адресу.
*   *   *
Между тем Мильтос мужественно воевал в Эпире, в составе батальона эвзонов под командованием капитана Велиссариоса принял участие в освобождении Янины. Был слегка ранен в плечо, но это не помешало ему вернуться в строй, и позднее, 21 июня 1913 года, пойти на взятие Лахана. И здесь вражеская пуля не прошла мимо него, поверхностно задев мягкие ткани правой ноги. После выступлений против болгар на Кресне демобилизовался. В сентябре 1913 года вернулся в Париж к своей любимой Ифигении.

Военные действия увенчались победой греков. Однако события, произошедшие в то время в Греции и Турции, засеяли семя, из которого позднее выросли братоубийственный разлад, войны, геноцид.
*   *   *
В марте 1913 года в Греции убили короля Георгия. От этого убийства только Германия могла извлечь пользу, ибо на королевский трон сел наследник Константин, зять Кайзера Вильгельма и фанатичный сторонник немцев. Разумеется, в подобных случаях истинные мотивы убийства остаются в тени.
Победоносное шествие греческой армии принесли славу и известность Константину. Фанатичные сторонники Германии, объединенные вокруг королевы Софии, сестры Кайзера, и болтливые женщины из знатных афинских семейств, распоясавшись, открыто высказывали свои симпатии к немцам, а о самом короле говорили:
«Не похоже, что Константин подражает Филиппу или Великому Александру, он сам воскресший Великий Александр!»
Немецкий император пригласил в Германию своего зятя Константина, где присвоил ему почетный титул Главнокомандующего и вручил военный жезл немецкой армии. На приеме, устроенном в честь греческого короля, Кайзер, шутя, сказал австрийскому послу:
«Мечтаю увидеть мою сестру Софию императрицей Новой Византии!»
Немецкое проникновение в Грецию начало беспокоить англичан и французов. Их тревога возросла, когда 10 сентября 1913 года Кайзер посетил Керкиру, где за спиной законного правительства Венизелоса провел долгие беседы с королем Константином. Таким образом, было положено начало скрытой войне между сторонниками Германии и Антанты как на уровне политиков и короля, так и среди офицеров и общества.
23 января 1913 года в Турции в результате кровавого переворота фанатичными новотурками был свергнут великий визирь Кямиль-паша. С этого момента судьба Оттоманской империи оказалась в руках жестокой троицы: Талаат-бея, Энвер-паши и Джемал-паши.
В Греции же близорукие приверженцы и друзья короля утверждали, что он «воскресший Великий Александр!». Еще более поражал масштабами самолюбования Энвер-паша, веря, что он перевоплощенный Наполеон в шинели турецкого офицера и призван восстановить крупнейшую империю в мире, Оттоманскую.
Германия одной рукой гладила Константина, другой поддерживала новых марионеток Турции. Жизнь греков в Оттоманской империи становилась невыносимой, а их будущее — неопределенным. Еще в начале балканских войн турки выслали греческое население из деревень в 50 километрах от болгаро-турецкой границы.
Захватив Восточную Фракию, болгары вели разнузданное преследование и резню греческого населения. С возвращением ее туркам летом 1913 года последние не только не разрешили беженцам вернуться в родные места, но поселили в их домах турков из Боснии, Македонии и с Крита.
Участился бойкотаж греческих фирм и коммерсантов. Суды и казнь греков были постоянно на повестке дня.
В далеком Понте греки выступили против заселения турецких беженцев в понтийских поселениях. В селе Девкери Самсунда в столкновениях погибли греки и

турки. Только вмешательство немецкого императора предотвратило трагический исход этих событий. Митрополит Каравангелис, находясь в Германии на курортном лечении, узнал об инцидентах в Понте и попросил помощи королевы Софии, в то время находящейся на отдыхе в Германии. Она добилась вмешательства брата Кайзера Вильгельма. На краткое время Понт избежал опасности.
*   *   *
Мильтос работал в банке Захарова. Рядом с Ифигенией он вновь нашел счастье и радость. Однако их тревожила судьба родителей и братьев, живущих в Турции.
Младотурки оказывали сильное давление на отца Ифигении, заставляли его вносить огромные суммы денег якобы для нужд турецкой армии, а на самом деле вклады шли в карманы высокопоставленных лиц во главе с министром иностранных дел Талаат-беем.
Брат Ифигении, вернувшись из Парижа, работал во французской больнице. Женился на сестре своего коллеги врача Янниса Пападопулоса, Артемиде. Средний брат Мильтоса, Платон, был призван в армию в 1912 году и воевал против болгар на андрианопольском фронте. После серьезного ранения в нижнюю челюсть был перевезен в больницу в Константинополь, где лечился в течение месяца. С окончанием войны вернулся в Керасунд. К тому времени в городе участились столкновения между греками и мусульманами во главе с тем самым Османом, который 1 августа 1908 года на корабле провоцировал конфликт с Фемисом.
В то время единственным счастливейшим человеком был Захаров. Мир шел к крупнейшему побоищу, к международному конфликту. Военная промышленность разрабатывала и выпускала более совершенное смертоносное оружие. Прибыли Захарова резко подскочили. Предчувствуя нависшую угрозу войны и, боясь, что Мильтос снова уйдет от него, он убедил Ифигению и Мильтоса пожениться.

Глава 4
ПРОКЛЯТЫЕ ДОРОГИ…
1914 год находит Грецию внешне счастливой. Ее границы доходили уже до реки Нестос. Были освобождены Эпир и Македония. Бразды правления государством находились в крепких руках увенчанных лавровыми венками победителей, короля Константина и премьер министра Венизелоса. Но за очевидным скрывалось тайное, за сценой — темная подоплека. С благословения короля было создано непокорное ядро германофилов, фактическим лидером и правящим умом которого являлась сама королева София.
В продвижении по службе были обойдены достойные офицеры, настоящие герои балканских войн, только потому, что не входили в число поклонников Германии. Главнокомандующим Штаба был назначен бригадный генерал Виктор Душманис, заместителем — подполковник Иоаннис Метаксас. Они оба никогда в своей карьере не командовали военным подразделением, но были горячими германофилами и искусными придворными льстецами.
На европейском горизонте начали сгущаться тучи военной бури. Немецкий император Кайзер Вильгельм решил приехать на Керкиру, чтобы отдохнуть и убедить своего зятя, греческого короля, вступить в Тройственный Союз (Германия, Австро-Венгрия, Италия).
Был апрель 1914 года. На причале столицы острова горделиво стоял король Константин с немецким военным штыком в руках, подаренным ему Кайзером, давал последние указания принцам и официальным лицам по приему почетного гостя. Восторженными возгласами встретили Кайзера власти, жители города и тысячи туристов, ежегодно в это время приезжающие на остров.
Отсутствие премьер министра Венизелоса не прошло незамеченным со стороны иностранных консулов. Французский консул, явно обеспокоенный этим фактом, написал своему правительству: «Сегодня рассеялись все сомнения. Всякая надежда на согласие короля и премьер министра исчезла окончательно. Мы с Англией должны направить свои совместные усилия к Венизелосу».
В то время как Кайзер наслаждался отдыхом в своем личном дворце в Керкире и в течение месяца вместе с сестрой Софией и зятем, королем Греции, строил планы по нейтрализации Венизелоса и заключению греко-немецкого союза, в Константинополе немецкий генерал Лиман фон Сандерс вместе с турецким министром ино-

странных дел Талаат-беем разрабатывал способы и детали истребления греков и армян Анатолии.
*   *   *
Мильтос и Ифигения решили спокойно провести субботу и воскресенье в красочном районе Нормандии. Утопающие в зелени холмы, густо засаженные яблоневыми, грушевыми и вишневыми деревьями, плавно спускались к морю. Во время прилива воды Атлантического океана поднимаются и бесшумно покрывают сушу, а после отлива отходят обратно в океан, оставляя после себя смытый влажный песчаный берег.
В час, когда первые утренние солнечные лучи блеснули золотом на колокольне городского кафедрального храма, они въехали в город Руан в устье реки Сены на роскошном автомобиле, одолженном у Захарова. За рулем автомобиля сидел Мильтос.
—    Давай пойдем поставим свечку, — предложила Ифигения.
—    Как хочешь, моя дорогая. Я бы хотел, пользуясь случаем, посетить место, где
была замучена Жанна д’Арк.
Церковь была еще закрыта. Они прогулялись по центру города и, получив нужную информацию у попавшегося им навстречу извозчика с опухшими глазами от ночного развлечения, дошли до места, где была сожжена хрупкая героиня.
Они не верили своим глазам. Несколько встроенных в землю кирпичей представляли собой своеобразный алтарь, где благочестивые иерархи католической церкви сожгли Орлеанскую Деву.
—    Как посмели сжечь женщину, которая дала мечту и надежду Франции? — возмути
лась Ифигения. — Верхом на коне и с тяжелым мечом в слабой женской руке она
увлекла за собой целый народ и повела его к освобождению от английской оккупа
ции. Мильтос, скажи мне, в чем ее преступление?
—    Преступление ее в том, что она освободила французов от внешнего врага и не
тронула внутреннего в лице кардиналов и попов, иначе говоря, торговцев верой. Так
бывает всегда. Общество принимает или использует непорочных и сильных тогда,
когда есть нужда защитить или освободить что-то. А затем они должны умереть,
чтобы правили трусливые и наглые!
—    Этот город навевает на меня тоску. Давай уедем, я не хочу здесь больше оста
ваться.
Пересекая райской красоты земли Нормандии, они проехали по туристическим приморским городам Онфлер и Довиль и остановились в маленьком городке Кабук.
Солнце медленно катилось к закату, казалось, что оно пытается удержаться на небе, не хочет исчезнуть за Атлантическим океаном: увеличивалось, краснело и влекло в свою красоту землю, море и живые существа.
Мильтос и Ифигения остановились в маленькой гостинице на берегу моря. Оставив сумки и одевшись легко, вышли на прогулку. Морская вода отошла вглубь и безграничная влажная пустыня распростерлась перед городком. Молодые люди, босиком шагая по влажному песку, исчезли за холмом, густо покрытым солянками и дроками, затем спустя несколько минут стали подниматься к суше. Они гонялись друг за другом, шутили и смеялись.

Прохладный ветер с моря трепал высокие травы и дикие цветы на зеленых холмах. Благоухающая мужская пыльца летела кругом в поиске сладкого знака нетерпеливых женских цветов.
Длинные волосы Ифигении развевались на ветру, открывая нежную белую кожу лица. В ее глазах Мильтос прочитал нежный любовный зов.
Сильная страсть, подобно невидимому сильному магниту, притянула их друг к другу. Им казалось, что сердце перестало биться в груди, разум оставил их и огромный мир принадлежал только им. Мильтос протянул свои сильные руки и крепко прижал тело Ифигении к себе, нежно приник губами к ее шее. От полноты чувств у нее отнялись ноги, и они упали на траву. Цветы и люди трепетали в одном и том же ритме и для одной и то же цели: созидания!
*   *   *
Вернувшись в Париж через два дня, Мильтос и Ифигения встретились с Захаровым в его доме, чтобы определить дату свадьбы и детали ее подготовки. Ифигения предпочитала обвенчаться в церкви святой Троицы в Константинополе, недалеко от родительского дома, чтобы на свадьбе могли присутствовать родственники и друзья. Мильтос соглашался с Ифигенией, сохраняя некоторые сомнения относительно Константинополя. Как его окружение по службе, так и газеты свидетельствовали о неспокойном положении в Турции.
Захаров же не допускал такой мысли, был против свадьбы в Константинополе. Разгневанный упорством Ифигении и нерешительностью Мильтоса, не скрывал своего возмущения:
—    Выслушайте меня внимательно. Тем, кто следит за международной обстанов
кой и влияет на нее, очевидна угроза войны. У меня есть достоверная информация,
что скоро Турция и Германия подпишут договор о союзе и военном сотрудничестве.
Грецию лихорадит. Неизвестно, о чем договорились король Константин и немецкий
император. Греческий премьер-министр Венизелос на недавней нашей встрече сооб
щил, что английское правительство поддерживает наши национальные притязания
в Малой Азии. Но по вине короля он не может сотрудничать с англичанами и фран
цузами…
—    Господин Захаров, мы не поедем жить в Турцию, — возразила Ифигения. —
Послезавтра я уезжаю в Константинополь. Посмотрю, как там дела, и если там
состоится свадьба, то мы постараемся сразу после свадьбы уехать оттуда.
Захаров резко встал с кресла. Словно отец, раздраженный детскими шалостями, подошел к молодым и строго, подчеркивая каждое слово, сказал:
—    Поймите, вы мне, как родные дети. Если я не согласен с вами, значит, кое-что
знаю. Сегодня утром министр иностранных дел Франции сообщил, что в последнее
время турки вновь выслали несколько тысяч греков, многих бросили в тюрьмы
якобы за сотрудничество с врагами Турции. Мильтос, ты забываешь, что в балкан
ских войнах служил в греческой армии? Туркам это известно. Кроме того, тебя
объявили дезертиром. Как ты появишься в Константинополе? Не знаю, получали ли
в последнее время письма от своих родных?
—    Господин Захаров, вы сотрудничаете с моим отцом, надеюсь, мою семью не
тронули, — заволновалась Ифигения.

—    Я послал две телеграммы твоему отцу, но ответа не получил. Может быть, турки
их не вручили им. Вы же знаете, как работают Мехметы. Но мне известно, что
французский посол в Константинополе срочно информировал французское прави
тельство об аресте и высылке греческой знати города.
—    Именно поэтому я поеду в Турцию, — продолжала настаивать на своем Ифи
гения. — Меня волнует судьба моих родителей и братьев. Я на месте решу, сможем
ли устроить свадьбу в Константинополе.
Захаров сильно ударил кулаком по столу:
—    Поскольку вы меня вынуждаете, слушайте подробности. 5 июня в знак протеста
за преследование наших соотечественников закрылись греческие школы. В Турции не
действуют греческие церкви. Вселенский патриархат объявил, что «греческая нация в
Оттоманской империи подвергается гонению». В Трапезунде 14 июня турки организо
вали демонстрацию против греков. 10 июля турецкие банды напали на мирное гречес
кое население Айвали, подожгли дома, зарезали мужчин, изнасиловали женщин…
Резня произошла и в ионическом городе Фокеас, матери Марселя…
Что вы хотите еще услышать?
Ваша свадьба должна состояться в Париже.
Мильтос сидел задумчиво, обхватив голову руками. Он был потрясен услышанным. Обратившись к Ифигении, сказал:
—    Ифигения, все, что сообщил господин Захаров, очень серьезно. Думаю, тебе не
нужно ехать в Константинополь…
Ифигения не дала ему договорить:
—    Мильтос, пойми, если все это правда, то мне обязательно надо ехать. Пос
лезавтра я уеду в Турцию. Я должна убедиться, угрожает ли опасность моим близким.
Если обстановка серьезная, смогу убедить родителей, пока не поздно уехать, из
Турции. Если сейчас им угрожает опасность, то, что им ожидать после начала войны?
Мы должны предотвратить беду. Мой отец не уедет из Турции. Мой долг быть рядом
с ним, помочь ему быстро принять правильное решение. Он прислушается к моему
мнению. А свадьба пусть будет там, где вы хотите…
—    Ты упрямая и твердолобая, — сердито закричал Захаров. — В1912 году Мильтос
не послушал меня и уехал в Грецию. Он мог погибнуть, как погибли тысячи молодых
людей.
Они ничего не ответили. Вежливо попрощались и понуро вышли из кабинета Захарова.
Ифигения не изменила своего решения. Дождливым утром 26 июня 1914 года в Париже она села на Восточный Экспресс и пустилась в долгий путь.
На железнодорожной станции ее провожал Мильтос. Он был подавлен. Крепко прижав свою любимую к груди, прошептал ей в ухо:
—    Прошу тебя, останься. Я беспокоюсь за тебя. Сегодня мне приснился страшный
сон. Будто вновь воюю, в Малой Азии. Вдруг около меня взорвалась мина, оторвала
правый бок и оттуда безостановочно потекла кровь. Я потерял сознание. Придя в
себя, увидел тебя в черном и со слезами на глазах, наклонившуюся надо мной. Не
успел поговорить с тобой, два турка схватили и увели тебя… У меня дурные предчув
ствия… Ради бога, не уезжай!..

обещала:
—    Моя любовь, и мне снились кошмарные сны, когда ты уезжал в Грецию в
сентябре 1912 года. Но видишь, как бог все устроил? Твой бок, который оторвался
от тебя, я взяла с собой, он во мне… Терпи, молись, и даст бог мы поженимся, и я
рожу тебе много детей…
*   *   *
Утром 1 июля 1914 года поезд вошел в Константинополь. Звезда Афродиты все еще сияла на чистом небе. Сердце Ифигении сильно забилось, когда она увидела древние городские стены. Первые лучи солнца освещали купола и минареты святой Софии.
Пассажиры приготовили свой багаж. Солдаты с рюкзаками и молодые люди уже были в коридоре поезда. Через двадцать минут поезд остановился на железнодорожной станции Сиркеси.
Все языки мира, все наряды, запахи навоза, пота и аромат французских духов, шум и гам, беспорядок и толкотня, все вместе возвращали иностранца с неба на землю: здесь Турция!
Ифигения во французских туфлях на высоком каблуке и в летней белой шляпе на голове была выше многих мужчин.
Капитану жандармерии, проверявшему паспорта, пришлось вытянуть шею, чтобы
увидеть ее лицо. Он прочитал несколько раз ее имя в паспорте. Достал из ящика список с именами. Встал, внимательно посмотрел на Ифигению и сделал знак жандармам, стоящим рядом с ним. Они схватили ее за руки и потащили в темную комнату, пахнущую потом и мочой.
Ифигения стала возмущаться, с силой вырвалась с их рук и потребовала свои чемоданы.
Жандармы язвительно засмеялись, прежде чем закрыть за ней дверь.
—    Не кричи, негодная гяурка, — приказал один из них, — иначе заткнем тебе рот.
Имей терпение. Большое терпение!
Целых два часа она простояла в грязном каземате. Пыталась понять причину своего ареста, придумывала способы защитить себя, предупредить отца. Конечно, через своих знакомых и взяткой он быстро освободит ее.
От раздумий ее отвлек скрип двери. Те же жандармы появились на пороге. Повели ее в жандармерию, находящуюся напротив железнодорожной станции рядом с военным лагерем. Там ее ждали трое: майор Генерального полицейского управления Али Омероглу, майор информационного центра Генерального штаба армии Хасан Ибрагим и капитан жандармерии, проверявший паспорта.
Майор Омероглу был высоким и красивым мужчиной лет тридцати. Темная кожа под глазами делала его более грозным, хотя он был вежливым и предупредительным.
Хасан был, напротив, невысокого роста с лысиной. Глубокий шрам на левой щеке в форме креста придавал ему отталкивающий вид.
Ифигению усадили на грязный деревянный стул. Несмотря на ее мучения, она выглядела спокойной и, как всегда, красивой.
Хасан с ненавистью посмотрел на нее и спросил:

—    Зовут тебя Ифигения Николаидис, ты изучала археологию в Париже?
—    Да, — ответила Ифигения.
—    Говори «да, господин майор», а не простое «да», слышишь.
—    Да, господин майор.
—    Ты дочь торговца оружием Михалиса Николаидиса, проживавшего в Перане?
—    Да, господин командир, я его дочь. Моя семья давно живет там.
—    Проживала… Четыре дня тому назад она поменяла место жительства…
Ифигения вздрогнула и с волнением спросила:
—    Что вы имеете в виду, господин майор? Где находится моя семья?
Хасан и капитан жандармерии громко засмеялись, но майор Омероглу не разделил их сарказма.
Хасан перестал смеяться. Скрипя зубами, подошел к Ифигении, схватил за волосы и поднял ее. Зрелище оказалось более комическим, чем печальным: Ифигения на двадцать сантиметров была выше него. С ненавистью он толкнул ее на скамейку. Она потеряла равновесие и вместе со скамейкой упала на пол.
Хасан и капитан вновь засмеялись.
Майор Омероглу помог Ифигении встать и сесть на стул. Затем серьезно спросил ее:
—    Барышня, с какой целью вы приехали в Константинополь?
—    Чтобы увидеть своих родных и близких, два года я жила вдали от них, —
ответила Ифигения.
—    А почему вы не приехали в прошлом году?
Ифигения не успела ответить. Хасан грубо повернулся к Омероглу и сердито сказал:
—    Али, ты обращаешься к грязной гяурке на «вы»…
Затем обратился к Ифигении и с пеной на губах заорал:
—    Негодяйка! Два года ты ездила по Европе, хулила и предавала нашу родину.
Поэтому у тебя не было времени приехать сюда.
Ифигения начала осознавать серьезность своего положения. Вспомнила слова Захарова об опасностях, ожидающих ее в поездке, но спокойно ответила:
—    Господин майор, я представления не имею, о чем вы говорите. А что касается
вашей родины, то она и моя родина и я люблю ее, как все, кто похоронил на этой
земле своих предков…
В этот момент, чтобы умерить страсти, вмешался майор Омероглу:
—    Будьте более конкретными. Что вас связывает с французским Генеральным
штабом?
—    Ничто, — невозмутимо ответила Ифигения.
Глаза Хасана пускали искры. Он схватил ее за волосы с такой силой, будто хотел вырвать их с корнем. Посмотрел на нее как зверь, готовый растерзать свою жертву, и закричал:
—    Слушай, проклятая гадюка, вы, грязные греки, считаете нас тупыми. Сообщаю,
везде есть наши агенты. Многие работают на нас. Даже твой друг, французский
капитан Андре, подробно информировал нас о твоей антитурецкой деятельности.
Слезы потекли по щекам Ифигении. Но она гордо ответила:
—    Я не занималась никакой деятельностью, за которую вы могли бы меня обви-

—    Встречались ли вы с капитаном Андре 20 января 1913 года в кафе «Де Ла Пе»
и он вручил вам конверт?
—    Капитан Андре знаком с моей подругой. Мы встретились случайно и он мне
передал письмо для нее.
Хасан ухмыльнулся и иронически спросил:
—    Выходит, ты еще и сводница! Вы, гречанки, на все способны. Но ты еще два раза
ходила туда и получала конверты. Что за конверты были?
—    Господин майор, я сейчас понимаю, кто сочинил эти обвинения. Это лейтенант
Андре. Он ненавидит меня за то, что я отвергла его предложение вступить с ним в
связь. Это сущая правда.
Слово взял высокий Омероглу и, смотря на Ифигению с любопытством — кто-то сказал бы с сочувствием — спросил:
—    А почему вы отвергли? По нашим данным, он красивый мужчина.
—    Я помолвлена.
—    Барышня, мы знаем это. Вы обручены с Мильтиадисом Павлидисом, добро
вольцем греческой армии в балканских войнах. Не так? А сейчас он торгует оружи
ем…
Ифигения прервала его и в первый раз ответила с явным недоумением:
—    Он не торговец оружием, работает в банке Сены.
Коротышка Хасан взбесился. Подошел к ней и, показывая пальцем рубец на своем лице, сказал:
—    Этот шрам я получил в бою у Сарантапороса. Кто может исключить, что не твой
жених ранил меня? Аллах велик, я спасся. А сейчас твой любимый ответит…
Он не стал дальше продолжать. С силой потянул ее за платье: отлетели пуговицы, обнаружив ее бюстгальтер.
Глаза мужчин налились кровью. Срывая бюстгальтер, Хасан зарычал:
—    Грязные проститутки, гяурки! Одеваете эти проклятые изобретения европей
цев, чтобы искушать мужчин. Вы и наших женщин развратите. Мы оказываем вам
гостеприимство, а вы нас грабите, пачкаете благословенные Аллахом наши обычаи
и предаете нас нашим врагам.
С разорванным платьем Ифигения пыталась прикрыть свою наготу. Слезы текли с ее глаз. Но она не поддалась, гордо выпрямилась и заявила:
—    Господин майор, греки не запачкали ни один народ. Они подарили человечеству
знания и духовную культуру. Другие народы вели себя дико и уничтожили все, что
нашли. В этой стране никто нам не оказывает гостеприимства. Мы, греки, приняли
здесь всех, места хватит всем. Мы можем и должны жить в любви и в согласии.
—    Это проповедует ваша грязная вера. Коран, святой закон всесильного нашего
Аллаха, гласит: «Если видишь зло, измени это силой». Мы ножом уничтожим зло,
искореним сорняки, в этой стране будут жить только турки!
—    Господин майор, каждый народ, в разную эпоху дает богу свою маску, но за
всеми масками находится один бог. Какие турки будут жить в Турции, вы забываете,
что многие христиане приняли ислам. Мало христианок-матерей родили и воспита
ли султанов?
Пощечиной Хасан заставил ее замолчать:
—    Грязная европейская проститутка! Кто ты такая, что оскверняешь своим ртом
султанов и халифов нашей веры?

Наступил полдень. В городе царил зной. В следственном кабинете жара была невыносима. От жажды у Ифигении пересохло во рту, но из чувства собственного достоинства она не стала у них просить даже воды.
Майор Омероглу продолжал вести допрос, постоянно обращаясь к Ифигении на «вы»:
—    Барышня, вы и ваш жених в первую субботу прошлого мая посетили греческого
военного атташе в Париже. На встрече присутствовал и майор Феодорос Панкалос.
О чем вы говорили?
Комок застрял в горле у Ифигении. Действительно, они были у греческого военного атташе, чтобы попросить последнего посодействовать отправке 12 гаубиц для гре-ческой армии, которые неоправданно задерживали французские заводы. Оплата про-изводилась через Банк Сены, где Мильтос возглавлял соответствующее управление.
Случайно там был слушатель французской Военной школы Панкалос.
Ифигения тянула с ответом. Лицо ее побледнело. Она безнадежно вздохнула, посмотрела в окно. Никто, кроме бога, не смог бы ей помочь. Приложив последние усилия, она произнесла первое, что пришло ей в голову:
—    Мы пошли пригласить на ужин греческого военного атташе.
—    Вы часто принимали гостей в доме своего дяди Костантиноса Николаидиса. Но
никогда не пригласили ни одно турецкое официальное лицо. Почему, барышня?
Кипя от негодования, Хасан в очередной раз прервал допрос. Он не мог смириться с тем, что Омероглу обращался к Ифигении на вы:
—    Али, ты все еще говоришь с этой грязной тварью на «вы». Она нагородила нам
всякий вздор. Живя три года в Париже, она ни разу не переступила порог турецкого
посольства. Она и ее жених общались только с нашими врагами.
Затем, повернувшись к Ифигении, плюнул ей в лицо. С красными от ярости глазами, похожими на крупные капли крови, он толкнул ногой скамейку, и Ифигения вновь очутилась на полу. Затем поручил капитану увести арестованную в тюремную камеру в подвале.
Ифигения разрыдалась. Капитан и два жандарма потащили ее в тюремную камеру, а она в отчаянии вопрошала:
—    Где же равенство? Братство? Правосудие? Я ничего не совершала! Верните мои
чемоданы! Где мои близкие и родные?.. Я невиновна…а…а…!
Полуголая, униженная, отцовская любимица, европейская аристократка, любимая Мильтоса безутешно рыдала в темной тюремной камере и молилась: «Боже мой, сотвори чудо!»…
*   *   *
В два часа ночи в полицейский участок ворвались трое крепких парней в масках, застрелили часового и дежурного офицера, схватили Ифигению и исчезли. Полиция начала небывалое преследование преступников. Врывались с обыском в дома, арес-товывали подозрительных. Среди них был и Панайотис, брат Ифигении. Допросы вели майор Омероглу от жандармерии и майор Хасан от армии.
Во второй половине 2 июля 1914 года дня офицеры обедали в ресторане у желез-нодорожного вокзала Сиркеси. Оба выглядели усталыми, от бессонницы глаза по-

—    Эх, Али, чуть с ума не схожу! Кто знал, что мы схватили грязную гяурку? Когда
они успели составить план и освободить ее…? Я с ума сойду, — возмущался Хасан.
—    А ты, Ибрагим, забываешь, чья она дочь? Что знакома с Захаровым? Благодаря
своим деньгам они вездесущи. Им трудно противостоять. Но не стоит беспокоиться,
министр иностранных дел Талаат-бей категорически заявил: «Заговорщики, где бы
ни прятались, будут схвачены и предстанут перед карающей рукой турецкого пра
восудия». Уверен, что мы скоро их схватим, — спокойно ответил Омероглу.
—    Твоими устами да мед пить! Аллах велик! Конечно, эти змеи, греки, организова
ли похищение. Даже ссылка не наставляет их на истинный путь. Лишь тогда мы спа
семся от них, если всех зарежем. Меня это очень задело. Похитители в первую оче
редь опозорили нас с тобой. Клянусь, когда поймаем, своими руками я задушу их!
—    Ибрагим, ты прав. Они поиздевались над нами и в назидание другим заслужи
вают жестокого наказания.
—    Али, мы оказались дураками! Ты когда-нибудь видел такое женское тело? Такую
упругую грудь? И мы даже пальцем не тронули ее. Ах, пусть только она снова попадет
в мои руки. Прикажу роте албанцев приласкать ее «по-турецки».
Похитители привели Ифигению в район Сисли в пустой особняк с большим садом и высокой оградой почти напротив кладбища, где хоронили греков, армян и евреев. Особняк принадлежал греку, шесть дней тому назад высланному турками. Там, заткнув ей рот, ее посадили на скамейку и привязали вместе со скамейкой к колонне.
Никто, даже полиция, не узнал, что молодые албанцы, найденные той же ночью убитыми в лесу Гилдиз, были двумя из трех похитителей Ифигении.
*   *   *
На следующий день, в полночь, высокий мужчина тайно перепрыгнул ограду и бесшумно вошел в темный дом. На цыпочках он поднялся на первый этаж, где сидела связанная Ифигения. Она уже не верила тому, что происходило с ней. В темной комнате связанная, голодная, измученная от жажды и жары, не знала, что ждет ее в будущем.
Майор Али нашел ее бессознательном состоянии. Он отвязал ее от колонны, и она растянулась на полу. Вынул кляп изо рта, побрызгал ей лицо водой и слегка ударил по щекам, чтобы привести ее в себя. Открыв глаза, Ифигения увидела нагнувшегося над ней офицера, в котором узнала майора, участвовавшего в ее допросе. Она попыталась закричать, но у нее не было сил пошевелить губами.
—    Не бойся! — начал успокаивать ее офицер, обращаясь к ней на понтийском
диалекте греческого языка.
Ифигения замигала глазами. Ей казалось, что она видит сон, что все это ей мерещится.
—    Да, это не сон. Позволь мне объяснить тебе все.
—    Кто ты такой и что тебе от меня нужно, — тихо спросила Ифигения по-пон-
тийски.
—    Я освободил тебя и хочу тебе помочь. Тебе надо поесть, умыться и быстрее
прийти в себя. Нам обоим угрожает смертельная опасность, да и времени у меня нет.
Она молча выслушала ночного посетителя, выпила стакан воды, съела четыре

абрикоса и, опираясь на его правую руку, пошла в ванну. Али дал ей чистую одежду, которую принес с собой, и стал ждать ее в салоне.
Холодная вода помогла ей оправиться. Тщательно умывшись, она переоделась в обновы Али и взглянула в ванное оконце. Ей захотелось закричать, вызвать на помощь, но перед ней была темная дорога, а чуть дальше бесконечное кладбище Сисли. Она была вынуждена вернуться в салон.
На слабом свете зажженной свечи лицо Али казалось бледным от усталости. Он ввязался в приключение, которое при малейшей ошибке могло привести и его, и Ифигению на турецкую виселицу.
Он улыбнулся, заметив Ифигению, выходящую из ванны, чистую, причесанную, слегка бледную, что подчеркивало ее очарование.
—    Садись рядом со мной. Я принес тебе поесть. Ты должна набраться сил, —
предложил Али, раскладывая на столе хлеб, колбасу и сыр «касери».
—    Кто вы? Почему вы так заботитесь обо мне? Помогите мне поехать к родителям
или же передайте меня французскому посольству, — умоляюще попросила Ифигения.
—    Я офицер Омероглу Али. В последнее время турки преследуют и высылают
греков из Фракии и Малой Азии. На моих глазах ежедневно разыгрываются страш
ные сцены. Когда на допросе ты заговорила о христианах, принявших мусульман
ство, я почувствовал, как острым ножом сверлят мое сердце. Одним из них был и
мой отец. Красивый греческий мальчуган из Трапезунда отправился в Эрзерум ра
ботать строителем. Влюбился в турчанку, женился на ней. Наяву он был мусульма
нин, а в тайне — христианин. Он научил меня говорить на понтийском диалекте
греческого языка. Когда майор Хасан оскорбил, ударил и раздел тебя, в твоем плаче
на допросе я узнал рыдание моих бабушек: одни подверглись изнасилованию, другие
были вырезаны, а третьи, уступив силе, поменяли веру. Во мне заговорила кровь
предков, совесть не позволила оставить тебя в беде…
Ифигения перестала есть. С жалостью посмотрела на своего спасителя:
—    Господин майор, я вас понимаю, великую трагедию переживают жители Ана
толии! Благодарю за все, что вы сделали для меня. Не мучайтесь, сдайте меня фран
цузскому посольству.
Разве только угрызения совести подтолкнули Али к этому смелому поступку? Может быть, красота и голос Ифигении помутили его разум, подобно прекрасной Елене, очаровавшей Париса, любовь которого привела к Троянской войне? Кто ответит на этот вопрос? Неисповедима душа человека!
Али попросил ее поесть еще и, смотря на слабый свет свечи, ответил:
—    Не все так просто. За короткое время произошло столько событий, что невоз
можно постичь умом. Наберись сил и слушай меня. Пять дней тому назад твоих
родителей и сестру выслали в неизвестном направлении. Панайотис задержан и
допрашивается в полиции. Если я сдам тебя во французское посольство, всем, в том
числе и мне, будет угрожать опасность. Из-за тебя погибли два полицейских и два
албанца, похитивших тебя. О подробностях не спрашивай…
—    А что будет сейчас?
—    Лишь богу это известно. Началась очередная греческая трагедия: никто не
знает, когда настанет «искупление». А тебе надо стать незримой.
—    Я дам вам телефон и адрес Захарова. Если он узнает, сделает все возможное,
чтобы освободить меня.

—    И куда он тебя заберет, барышня? Во Францию? А какова будет участь твоих
родных в руках турков? Впрочем, я не стану рисковать своей жизнью. Пока все не
успокоится, мы оба должны подчиниться судьбе. Кроме того, во время твоего путе
шествия, а именно 28 июня, в Сараево был убит великий герцог Австрии. Сейчас ни
одно посольство не станет вступать в приключения, спасая гречанку. Турцией управ
ляют немцы во главе с ярым ненавистником греков генералом Лиманом фон Сан
дерсом.
—    И что вы думаете делать? Зачем вам рисковать из-за меня?
—    Законно у меня со вчерашнего дня отпуск. Но ввязался в твое дело и остался.
Попросил перенести мой отпуск на пятое июля. Заодно в полицейском управлении,
где служу, постараюсь достать тебе немецкий паспорт. Принесу краску, ты покра
сишься блондинкой. Нам надо как можно быстрее уехать из Константинополя. Даже
этот дом, где мы находимся, скоро могут передать турецким беженцам. Я слежу за
всем. Молись. Малейшая ошибка может повести нас к виселице.
—    А куда мы уедем? Что будет с Панайотисом? — безнадежно спросила Ифигения.
—    Даже ты не должна знать об этом. Позабочусь, чтобы отпустили твоего брата.
Мне пора. При первой же возможности навещу тебя. Прости, но вынужден снова
связать тебя. Боюсь, что ты натворишь глупости.
Ифигения возмутилась. Обещала, что будет тихо сидеть и ждать его. Али связал ее, потушил свечу и исчез в ночной темноте.
*    *  *
В течение трех дней Али, соблюдая конспирацию, методично готовил план их совместного отъезда из города. По-прежнему участвовал на допросах. Подстерегал майора Хасана, направляя его по ложным следам. Достал фальшивый паспорт Ифигении: впредь она была немецким археологом Элке Браун. Благодаря ему французские врачи подтвердили, что в момент похищения Ифигении, с 1 на 2 июля, ее брат, хирург Панайотис Николаидис, неотлучно находился в больнице. Полиция вынуждена была выпустить его на свободу.
По вечерам он ненадолго навещал Ифигению, приносил ей еду, готовил психологически. Настоял на том, чтобы она покрасила волосы и брови.
*    *   *
В полночь 5 июля Али и Ифигения бесшумно и осторожно покинули свое убежище. Греческая рыболовецкая шхуна ждала их недалеко от дворца Долма Баксе. Видя, куда вел ее Али, Ифигения испугалась. Она решила, что все было хорошо поставленной ловушкой, чтобы заточить ее в гареме султана или же утопить в море и закрыть ее дело.
В момент, когда Али протянул ей руку, чтобы помочь сесть на шхуну, Ифигения вырвалась и побежала в сторону Цираган. Она не успела сделать и двадцати шагов, как Али догнал ее, дал ей две оплеухи, закрыл ей рот и потащил к шхуне. Шхуна отдалялась от суши, а Али, не давая ей пикнуть ни слова, закричал с негодованием:
—    Ты просто неблагодарна! У тебя нет сердца! Я раскаиваюсь, что связался с
тобой.

Затем посмотрел на греческого капитана и двух рыбаков и грозно приказал им:
—    Запомните, вы ничего не видели, ничего не слышали. Хоть одно слово и вы
пропали. Мы не отправим вас ни в ссылку, ни на виселицу, я убью вас. Знайте, что
сейчас ваши дома и родственники находятся под бдительным надзором. Слышали?
—    Да, афенди! — ответили они в один голос.
Когда шхуна вышла в открытое море, Али убрал руку со рта Ифигении и уже более спокойно спросил:
—    Ты можешь объяснить мне, что заставило тебя бежать?
Сердце ее сильно билось и она дрожала всем телом, словно косуля в лапах дикого леопарда. Со слезами на глазах она призналась:
—    Вы все подготовили заранее. Разве слыхано, чтобы шхуна ожидала между
двумя дворцами, где много часовых и полицейских? Ты для отвода глаз пугаешь
рыбаков. Вы же заранее договорились, хотите меня утопить или изнасиловать и
уничтожить следы…
Али, изнуренный от чрезмерного напряжения, стресса, волнения сердито перебил ее:
—    Перестань… Ты ничего не поняла… Впредь ты рта не откроешь…
Луна, словно кусок дыни, выглянула над азиатским берегом Босфора. При ее слабом свете звезды продолжали еще сверкать на небесном своде. Созвездие Плеяды прошло зенит и опускалось к западу.
Слезы на глазах Ифигении высохли. Она бросила последний взгляд на Константинополь. На горизонте величаво виднелись купола святой Софии. Обратила взор к небу и стала считать звезды созвездия Плеяды. Мысль ее вознеслась над горами и морями и оказалась в любимом Париже. Там, в квартире, которую перед свадьбой сняли на проспекте Виктора Гюго, Мильтос ждал ее возвращения. Она стала говорить с ним, но звуки не выходили. Это был внутренний ее голос, безнадежный крик ее души:
«Мой Мильтос, я обещала подарить тебе столько детей, сколько звезд в созвездии Плеяды… не прислушалась к твоим советам… Любовь моя, мне угрожает опасность… Теперь ты мне очень нужен… Мне нужны твой ум и мужество… Когда-то мы строили сумасшедшие планы жениться в святой Софии…»
В голове у нее запутались мысли. Ее охватило отчаяние, и она упала ничком и разрыдалась.
Четыре дня, проведенные в постоянном страхе, со связанными руками и с кляпом во рту, боль, безнадежность и унижение сломали ее гордость, расшатали ее нервы. Подобно тысячам греков, ее земляков, она сдалась своей роковой судьбе.
*   *   *
Светало, когда рыболовецкая шхуна высадила Али и Ифигению в порту Хайдар-паша, в четырехстах метрах от азиатской железнодорожной станции.
Ифигения подумала вновь прыгнуть на отплывающую в море шхуну. Но не осмелилась привести в исполнение свое решение, так как греческие рыбаки казались подозрительнее Али. Да и Али так крепко держал ее за левую руку, что чуть не сломал ее.
Переждав немного в укромном месте, подальше от любопытных глаз, пока шхуна исчезала в полутьме, Али сказал Ифигении:

—    Я должен тебе все объяснить. Ты недоумевала, почему мы отъехали от двух
дворцов и, наверное, не понимаешь, почему высадились здесь. Все очень просто. В
последнее время отдаленные от центра места усиленно охраняются не только поли
цией, но и армией. Как офицер знаю, что никто не ищет преступников в многолюд
ных местах. Поняла? Ты должна мне доверять.
—    Я никому и ничему больше не доверяю… А теперь куда ты собираешься меня
вести? — спросила Ифигения с явной усталостью и отчаянием.
—    Успокойся, тебе ничто не угрожает. Слушай меня внимательно. Впредь будем
делать вид, что мы незнакомы, но все время я буду рядом с тобой. Ты, как иностран
ка, будешь говорить на ломаном турецком языке. Будь малословна и осторожна, не
веди себя глупо. Я рискую всем. При малейшей твоей глупости я тебя застрелю. Дер
жу наготове заряженный пистолет. За это меня наградят медалью, доложу, что обна
ружил тебя и при попытке к бегству вынужден был убить. Я не шучу и готов ко всему!
Тебе лучше не знать, куда мы поедем. Но будь уверена, что если последуешь моим
советам, тот, кто осмелится тронуть тебя, должен будет переступить через мой труп.
Через час они сели на поезд, идущий в Анкару.
В дороге из-за неисправностей поезд часто останавливался.
В тот же день, в понедельник 6 июля 1914 года, около четырех часов дня почти на середине маршрута Никомидия — Эски Сехир, в семи километрах от села Везир-хан, поезд замедлил свой ход. На этом участке рельсы проходят между руслом реки Сангари и шоссе.
С застывшим и равнодушным взглядом смотрела Ифигения на чередование красивого малоазиатского пейзажа.
Вдруг справа от поезда раздались голоса, похожие на крики и плач женщин и детей. Пассажиры подошли к окнам поезда, чтобы посмотреть, что происходит. Под знойным летним солнцем Анатолии по шоссе, поднимая облака пыли, шла колонна из более чем двух тысяч человек разных возрастов. Несчастных сопровождала вооруженная конная жандармерия и безжалостно хлестала старух, стариков, беременных женщин и детей, отстающих от колонны. Платья на молодых женщинах и девочках были разорваны, что свидетельствовало о том, что они подверглись изнасилованию.
Ифигения не верила своим глазам. Все пережитое, все виданное в эти дни чуть с ума не сводило ее. Она ощупала свое тело, протерла глаза, посмотрела вокруг, но ей все еще казалось, что она видит кошмарный сон. Она вернулась в жестокую реальность, когда увидела двух стариков, бежавших из колонны и из последних сил пытавшихся взобраться на поезд. Им это не удалось, поезд разрезал их на куски.
Поезд остановился. Молодая женщина с младенцем на руках, рыдая, побежала к месту, где погибли старики. Она не успела согнуться над разрезанным на куски телом своего отца. Один из жандармов схватил ее за волосы и потащил за лошадью. Младенец упал на край рельсов и заплакал. Пятеро молодых мужчин, трое из них с детьми в руках, бросились спасать несчастную женщину. Не успели. Жандармы застрелили их вместе с детьми. Глава конвоя закричал в рупор:
—    Кто смелый, пусть попробует снова выйти из колонны.
Поскакал к локомотиву и грозно приказал машинисту-греку продолжить путь. Тела убитых, словно трупы сдохших животных, выбросили в реку Сангари. Поезд

медленно пустился в путь, отдаляясь от младенца, оставленного у рельсов. Он плакал и звал погибшую мать. Ифигения не выдержала этой сцены и без сознания упала на пол.
Придя в себя, она не хотела открывать глаза. Так, с закрытыми глазами приехала в Анкару. Там ее ждал сюрприз. Али вручил ей другой фальшивый паспорт, на этот раз турецкий, заставил ее нарядиться ханумой и предупредил:
—    Впредь не забывай, что ты турчанка.
Она не стала возмущаться: находилась в волчьей берлоге, в сердце Турции. Меняя транспорт, они наконец-то добрались до места назначения, в город Эрзерум, в пограничный город румов, о чем гласит и название города «Эрзе Рум = Последний (город) греков».
*   *   *
Родители и незамужняя тетя Али радушно приняли и обняли Ифигению.
Али рассказал им правду. Попросил их днем и ночью беречь Ифигению, не выпускать ее из дому. Сообщил, что ожидает перевод в Эрзерум или в Севастию и признался, что при первой возможности женится на Ифигении.
Ифигения впала в глубокую тоску. Родные Али кормили ее насильно. Уткнувшись в угол, она целыми днями плакала. Ночами ей снились кошмары, в горячем бреду звала своих родителей, брата и сестру и Мильтоса.
Сердце Али разрывалось от боли, когда он видел, как она страдает. Он пытался ободрить ее, помочь ей позабыть пережитое, но она продолжала жить в молчании, в уединении и в своей боли.
Отпуск Али заканчивался 27 июля. В субботу, 18 июля в 8 часов утра два жандарма постучали в дверь. Выхватив из кобуры пистолет, он побежал в комнату Ифигении. Думал, что правда раскрыта, и готов был защитить ее и себя или же вместе погибнуть. К счастью, его опасения не оправдались. Жандармы вручили его отцу телеграмму, извещающую, что майору Али Омероглу необходимо срочно вернуться на службу в Константинополь.
В первый раз со дня их приезда в Эрзерум Ифигения обратилась к Али:
—    Али, почему до окончания отпуска тебя зовут обратно?
—    Не исключено, что Хасан что-то пронюхал. Впрочем, может быть и другое
объяснение: отправят на войну. Сегодня же я уеду. Хочу, чтобы ты знала: не раска
иваюсь за все, что сделал для тебя. Как увидел твои прекрасные глаза, у меня под
косились ноги. Сердце мое разрывалось, когда мучили тебя на допросе. Ифигения,
все имеют право на любовь. Ни логика, ни философия, ни религии до сих пор не
смогли объяснить или запретить выбор сердца.
Али вдруг умолк. Комок застрял в его горле. Скупые мужские слезы упали на руку Ифигении.
С пониманием и болью она взглянула на него и тихо, подбирая нужные слова, ответила:
—    Теперь я понимаю, что ты сделал для меня. Спасибо тебе, Али. Но ты ведь
знаешь, что понтийки не предают своих женихов и мужей. Мое сердце принадлежит
моему жениху Мильтосу Павлидису. Ты мужчина смелый и благородный, Бог даст,
встретишь женщину, достойную тебя. Прошу тебя, возьми меня с собой в Констан-

тинополь. Меня беспокоит судьба моих родных. И о тебе я волнуюсь. Ради меня ты рисковал. Где-нибудь найдется место, где я смогу спрятаться…
Али пальцем дотронулся до ее губ, желая этим выразить свое удовлетворение от ее искренности и не дав ей докончить свою мысль. На его лице появилась невинная детская улыбка. Смотря ей в глаза, предупредил:
— Ифигения, я не могу забрать тебя с собой. Если начнется война, усилят полицейский и военный контроль. А если Хасан задумал еще что-то, то лучше мне быть одному в Константинополе. Потерпи немножко! Доверься мне. Я легко не сдамся!
*    *   *
Накопившиеся густые тучи вызвали бурю. Одно за другим государства поступали в международную психиатрическую больницу.
28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
1 августа немцы напали на русских и 3 августа вторглись в Бельгию.
Франция и Англия объявили войну Германии.
1 августа в Турции началась мобилизация мужчин с 20 до 45 лет. Христиане освобождались от военной обязанности, внося 44 золотых лиры в качестве откупа, бедель, как называли турки. Богатые греки и армяне выплатив бедель, хотя бы временно избежали призыва в армию. Бедные же надели мундир турецкого солдата. Не имея права откупа, христиане, врачи и фармацевты, были призваны на военную службу и размещены на дальних границах империи с Палестиной, Аравийским полуостровом и Кавказом.
Для новобранцев жизнь с первых минут превратилась в ад. Мусульмане считали оскорблением и угрозой присутствие христиан в своих рядах. Ругали их, поручали им все принудительные и тяжелые работы, обливали их грязью и били кнутом, по вымышленным обвинениям отправляли их под чрезвычайные военные трибуналы.
Комитаты новотурков составили черный список, куда заносили христиан. Непрерывно продолжались массовые переселения, начавшиеся с начала мая. Имущество, честь и жизнь христиан уже не имели никакой защиты, никакой цены.
Греция занимала нейтральную позицию. Король смотрел в сторону Германии, а премьер-министр Венизелос — Англии и Франции.
Тысячи греков из Фракии, Малой Азии и Понта, спасшиеся от ссылки или турецких погромов, голодные и оборванные с угрозой для жизни прибывали в Грецию, прося защиты или службы в греческой армии. Греция их не принимала, чтобы не спровоцировать турков. Многих были изгнаны обратно и замучены на турецких виселицах. Другие записались во французскую армию в военных французских центрах по сбору солдат, действующих в Салониках, Ханья и Афинах. Потом на французских кораблях «Каледония» и «Мусули» прибыли на фронт и, воюя в составе французской армии, прославили греческое оружие.
*    *   *
В Париже Мильтос и Захаров подняли всех на ноги, чтобы узнать о судьбе Ифигении. Мильтос напоминал дикого зверя в клетке. Он мрачнел при одной мысли, что чья-либо грязная рука могла прикоснуться к его возлюбленной.

В субботу, 7 августа, Захарова пригласили в кабинет министра иностранных дел Франции. Там ему показали зашифрованную телеграмму от французского посла в Константинополе, в которой сообщалось:
«О вашем вопросе от 20 июля об участи Ифигении Николаидис, знаем следующее:
Один (.). Наши совместные с греческим послом господином Панасом поиски убедили, что вышеупомянутая девушка прибыла в Константинополь утром 1 июля (.)
Два (.) Арестована, обвиняется в шпионаже (.)
Три (.) Ночью с 1 на 2 июля освобождена тремя вооруженными (.) Убиты двое турецких полицейских. (.)
Четыре (.) Дальнейшая участь ее неизвестна (.)
Пять (.) Отец девушки Михалис Николаидис выслан вместе с семьей (.) Место ссылки неизвестно (.)».
Как только Мильтос узнал трагические новости, месть, словно голодный леопард, рвала на части его душу. Внутренний голос громко велел ему: славный эвзон, чего ты ждешь, предотврати зло, бросайся в бой!
—    Уеду в Турцию. Разделю участь моих родных. Освобожу Ифигению или же
погибну рядом с ней, — решительно заявил он Захарову.
—    Ради бога, Мильтос, нельзя этого делать! Ты не можешь, как овца, пойти на
заклание. Ифигения попалась потому, что не послушалась моих советов. Усмири
юношескую кровь и не торопись взяться за оружие. Мы должны действовать умом,
спланировать все. Опираясь на трезвый расчет, легче найдем «нить Ариадны».
Прошло две недели, усилия Захарова не привели ни к чему, и его охватила тревога. Резко подскочила продажа оружия. Слава Захарова росла вместе с заказами и прибылью. Но, несмотря на это, его влияние на новотурков было незначительным. Его вклады, внесенные в турецкую экономику в прошлом, были закрыты турецким правительством. Его агенты зорко следили за Мильтосом. Он искренне, как своего сына, любил юношу и от всей души радовался его профессиональному росту.
Однако Мильтос не мог дальше ждать. Страстно влюбленный, он ни с чем не считался: ни с деньгами, ни со славой, ни даже со своей собственной жизнью. В дождливое утро 21 августа Мильтос поехал на Лионский вокзал, чтобы пересев в Марселе на корабль, отплыть в Грецию, откуда намеревался тайно войти на турецкую территорию. Он не успел подняться в поезд. Три крепких парня жестоко избили его и окровавленного бросили на платформе. Его доставили в больницу, где после обеда его навестил Захаров. Увидев Мильтоса, закричал:
—    Всего четыре дня я был в Лондоне и ты, не предупредив меня, пустил в ход свой
дерзкий план. Турция готовится к войне, ее границы неусыпно охраняются. Сынок,
ты не успел бы добраться до Турции, за нами зорко наблюдают турецкие агенты, они
убили бы тебя, не пустив даже в Грецию. Они ни перед чем не останавливаются.
—    Почему вы полагаете, что меня избили подкупленные агенты турков?
Лукавый Захаров, уезжая в Лондон, дал указание своим наемным головорезам:
«Если попытается уехать, удержите любым способом, даже если понадобиться применить силу». Впрочем, для него действовала только одиннадцатая заповедь: «Цель оправдывает средства».
Но сидя у больничной кровати Мильтоса, разыгрывал из себя незнайку:
—    Это очевидно, Мильтос! Разве у тебя есть враги в Париже? Не заметил, что

говорилось в телеграмме французского посла из Константинополя? Ифигению арестовали по обвинению в шпионаже. Думаешь, здесь не следили за ней? Не надо считать турков дураками: в заговорах и в жестокости они неудержимы. Безрассудные поступки не признак мужества, а позволь мне сказать, величайшая глупость!
*   *   *
15 августа, за два часа до рассвета, постучали в дверь Ифигении. Проснувшись от испуга, соскочив с кровати, она тихо спросила:
—    Кто там?
—    Ифигения, открой, это я Сабиха, тетя Али.
Она открыла дверь и увидела празднично одетую Сабиху.
—    Ифигения, одевайся быстро, пойдем со мной.
—    Что происходит? В такой ранний час куда мы пойдем? Мне страшно. Умоляю,
скажи мне правду.
—    Девочка моя, не волнуйся, с нами тебя только любовь ждет. Торопись.
Ифигения, следуя за Сабихой в темном доме, дрожала от страха. Из потайной
низкой двери за амбаром они вошли в соседний дом дедушки и бабушки Али. Затем в спальне стариков они сняли три доски на полу и осторожно спустились на двадцать деревянных ступенек. Узкий земляной проход вел к широкому подземному помещению.
В глазах у Ифигении потемнело. Приблизительно тридцать человек, мужчины и женщины, собрались вокруг маленькой иконы Богоматери. Держали горящие свечи. Дедушка Али, старый Юсуф, в епитрахили на турецком языке тихо пел христианские тропари.
Церемония была краткой. Перед причащением все попросили прощения друг у друга и обнялись. Об Ифигении никто ничего не спросил. Молчание — нерушимая клятва тайных христиан.
Когда все ушли, Ифигения вместе с родственниками Али села завтракать в доме дедушки Юсуфа.
—    Сабиха, о какой еде может идти речь в шесть часов утра? Еще первые лучи
солнца не вошли в дом, — шепнула Сабихе Ифигения.
—    На завтрак курица с кефиром, «ариани», как называют турки, а понтийские
греки — «тан», — ответила та.
—    Ты шутишь, — улыбнулась Ифигения.
—    Девочка моя, ты не заметила, что ела в последние две недели? Хоть раз видела
на столе мясо, яйца, молочные продукты? Ты не поняла, что мы постились? Мы
должны соблюдать свою веру и обычаи, правда? В день Богоматери мы едим в шесть
часов утра.
Ифигения покраснела от стыда и недоумения. Отвлеченная своими испытаниями, она не обращала внимания на то, что ела, и не могла даже предположить, что родственники Али не турки, а те несчастные криптохристиане, греческие предки которых когда-то под угрозой меча были вынуждены поменять свою веру. Взяв турецкие имена, они на виду были мусульманами, забыли даже свой язык, но скрытно сохранили христианские имена и в подземных церквях кланялись Христу.
Сидя со скрещенными ногами на коврах ручной работы вокруг «софры», за низ-

ким деревянным круглым столом, они с аппетитом ели вареную курицу и горячий суп. Ифигения воспользовалась случаем и спросила старца Юсуфа:
—    Дедушка, почему вы открыто не исповедуете свою религию? Не можете, как мы,
греки, свободно ходить в христианские церкви?
Он посмотрел на нее, погладил длинную белую бороду и ответил:
—    Дочь моя, я не знаю, чему учились вы, археологи. Но знай, что согласно Корану,
если кто хоть один раз принял ислам, то ни он, ни его дети не могут поменять свою
веру. Смерть грозит всем, кто нарушит этот закон.
—    А не боитесь ли собираться в тайне? Турки не следят за вами?
—    Э! Это глубокий секрет. Видела, как все разошлись? Одно поколение учит другое.
Так мы продолжаем. Не так легко искоренить из нас Гомера и Христа, это наш дух.
—    Дедушка, а что же ты знаешь о Гомере? Когда он жил, что написал…
—    Я не знаю, что написал Гомер! — прервал ее старец. — Но я чувствую, что в моей
душе глубоко укоренился дух Гомера и Христа и, как крепкое звено бесконечной
цепи, тысячелетия связывают меня с моими предками. Веками дикари уничтожают
нас, и в будущем нас ожидают суровые испытания. Но помни, дочь моя: бессмертный
дух Гомера и Христа будет вечно веять на этой земле и под ней и в наших умах!
*   *   *
Перевод Али утвердили. 7 сентября 1914 он прибыл на новое место назначения, в Эрзерум. В Константинополе узнал, что родителей Ифигении выслали в центральную часть Малой Азии, в город Гиоскати. Панайотис был призван в армию и служил на палестинском фронте.
Перед приездом в Эрзерум встретился с родителями Ифигении. В первые дни после прибытия в город Гиоскати их поместили в старой конюшне, затем вместе с 700 беженцами перевели в греческую школу. Мать ее, София, работала служанкой в доме богатого турка и присматривала за своим мужем Михалисом.
В начале супруги приняли Али недоверчиво. Но после того как он рассказал им историю спасения Ифигении, о смертельной опасности, которой подвергся, прониклись к нему доверием и уважением и поведали ему о своих скитаниях:
—    Что тебе сказать, господин майор, — начал свое горькое повествование госпо
дин Николаидис, — стыдно передать все, что мы выстрадали. Наши невзгоды говорят
сами за себя. Да и ты ежедневно видишь человеческие трагедии.
Замолчал. С глаз его потекли слезы, с левого быстрее, чем с правого.
—    Прошу вас, расскажите мне все. Ифигения очень беспокоится, хочет узнать
подробности. Все, происходящее в нашей стране, не должно быть забыто. Надеюсь,
когда-нибудь все изменится и виновные фанатики пойдут под суд.
—    София, лучше расскажи ты, — предложил Михалис своей супруге.
—    Да, Михалис, мы обязаны все рассказать. В нашем положении жизнь не имеет
никакого смысла. Только ради детей продолжаю бороться за жизнь. Я не хотела
умереть вдали от них.
Черная кожа под глазами Али стала еще темнее. Он попытался сдержать слезы, готовые скатиться.
—    В полночь 26 июля, — продолжала госпожа София, — два жандарма и трое
солдат, вооруженные до зубов, вошли в наш дом. Приказали взять самое необходи-

мое и через четверть часа последовать за ними. Ключи от дома отобрали. Ругая, угрожая и подталкивая, нас спустили в Каракой, где стояли и другие знатные греческие семьи. С большинством мы дружили.
Там перед посадкой в битком набитый грязный грузовой корабль полицейские и солдаты нас обокрали. На рассвете нас высадили в Никомидии и повели в казарму, куда в течение трех лет постоянно привозили беженцев из Тузла, Ялва и с окрестностей Никомидии.
В этой казарме офицеры и солдаты обесчестили и изнасиловали молодых женщин и девушек. Тринадцатилетняя наша дочь Ирини от страха перенесла нервное потрясение, золотце мое, все время плакала, два раза потеряла сознание.
Утром 29 июня около тысяч ссыльных пешком под знойным солнцем и плетью пятидесяти конных жандармов пустились в долгую дорогу изгнания.
Мы следовали по пути, по которому в XIX веке прошли неотесанные рыцари и сброд первого крестового похода. Недалеко от Никеа, у села Драки, в узкой лесистой долине на нас напала банда разбойников, «четы». Думаю, что их набег был заранее согласован с полицией, потому что, когда убивали, насиловали женщин, грабили, конвой ни одного выстрела не сделал, чтобы прогнать их. Уходя, бандиты забрали с собой более двадцати девочек.
Госпожа София вновь замолчала. По ее щекам постоянно текли слезы. Глубоко вздохнув, добавила:
—    … Дикие звери!.. один ходжа схватил мою девочку… мою Ирини…
Она горько зарыдала. Комок застрял в ее горле.
Али не промолвил ни слова. Дал ей возможность успокоиться. Но она не стала далее продолжать свой рассказ.
—    Господин Николаидис, прошу вас, — попросил Али, — если можно, продолжите
вы. Что случилось потом?
Николаидис по состоянию жены понял, что не она сможет описать все, что последовало потом, и решил вывести ее из трудной ситуации:
—    От голода, истощения и страданий в пути умирали старики, старухи и беремен
ные женщины. А тех, кто не мог идти, расстреливали на месте. Не щадили ни детей,
ни младенцев.
Нас становилось меньше, нашу колонну пополняли ссыльные из Триглии, Муда-нья, Айвали, Адрамити и других ионических городов.
Однажды вечером мы расположились на отдых за городом Эски Сехир. Возле нас протекла река Пурсак. Несколько женщин, среди них и моя София…
—    Хватит, Михалис… Прошу тебя, не продолжай дальше, — в слезах взмолилась
женщина.
—    Нет, София моя! Я все скажу. Позор и вечное проклятие пусть падет на чудовищ
и турецкое правительство, спровоцировавшее эти преступления, — с возмущением
заявил Николаидис.
Учитывая тяжелое психологическое состояние госпожи Софии и невыносимую боль ее супруга, Али сказал:
—    Если вам трудно, прекратите рассказ.
—    Пусть мне тяжело. Но вы, господин майор, представляете власть и, возможно,
вам удастся что-то исправить или сохранить все это для истории…
Значит, несколько женщин побежали к реке Пурсак, чтобы вымыться, освежить

водой свои грязные и измученные тела. Десять «четов» последовали за ними. Поймали десять красивых женщин и мою Софию и попытались на наших глазах изнасиловать их, но мы, более ста мужчин, бросились спасать женщин. Началась настоящая бойня. «Четы» убили тридцать мужчин и их трупы бросили в реку. Прикладом винтовки ударили меня по голове и пояснице… Один из жандармов угрожал мне дулом пистолета. Я стонал от боли. Два других изверга на моих глазах изнасиловали Софию… Еще тридцать шесть дней павшие духом, в жалких лохмотьях мы плелись по сожженному солнцем плато Анкары. Лишь треть ссыльных избежала «белой смерти». Когда мы добрались в Гиоскати, я перенес инсульт в легкой форме. Выжил, но следы на виду: тяну левую ногу, с трудом двигаю левую руку, парализована левая сторона лица.
Али не мог дальше слушать печальный рассказ несчастных людей. Его сердце разрывалось от сострадания. Он попрощался, оставив им двадцать золотых лир:
—    Даю вам эти деньги в долг. Вернете, когда закончатся ваши мучения.
Со слезами они проводили его.
—    Береги мою принцессу! Не говори ей ничего о наших невзгодах, скажи, что мы
живы и здоровы, — попросил Николаидис.
—    Господин майор, пусть Аллах сбережет вас! Прошу вас, найдите мою Ирини,
спасите ее, — с мольбой в голосе крикнула вдогонку госпожа София.
*   *   *
Приехав в Эрзерум, Али рассказал Ифигении об участи ее родных. Сообщил, что ее брат Панайотис был военным хирургом в районе Дамаска и 20 августа его жена Артемис родила ему здорового мальчугана. И в конце упомянул, что навестил ее родителей в городе Гиоскати. Ифигении недостаточно было общей информации, ей хотелось деталей. Она засыпала Али вопросами:
—    Ты видел Ирини? Как она поживает? Сможет ли она продолжать свою учебу
в Гиоскатии? Как здоровье родителей? На какие средства живут?
Али оказался в затруднительном положении. Не желая огорчить Ифигению, не мог посмотреть ей в глаза, боясь выдать правду. С понурой головой и взглядом, устремленным на пол, он ограничился общими фразами:
—    Все чувствуют себя хорошо. Давай помолимся, чтобы наступил скорый конец
этому международному безумию, охватившему человечество.
—    Али, ты от меня что-то скрываешь. В последнее время мне снятся кошмарные
сны, в голову приходят дурные мысли. Прошу тебя, расскажи всю правду. Я сильная,
я все выдержу.
—    После всего пережитого, естественно, что видишь дурные сны. Я видел твоих
родителей, у них есть кое-какие деньги. Уверяю тебя, они выстоят.

—    Али, ты, как маленький ребенок, даже лгать не умеешь. Обещай мне, что
поможешь мне увидеть родителей.
—    Ах! Ифигения, тебе кажется, что живешь во Франции. Спустись на грешную
землю, здесь Турция! Клянусь, сделаю все, чтобы исполнить твое желание, но и ты
должна мне помочь…
—    Я не стану тебе мешать. Скажи, что мне нужно делать, — торопливо заверила
его Ифигения.

Али покраснел, как неопытный юнец, в первый раз признающийся в любви. Правда! Человеческое поведение порой странно и необъяснимо. Храбрый майор, осмелившийся в самом центре Оттоманской столицы организовать кровавое похищение, робко стоял перед молодой женщиной. Смущенно глотал слюну, не решаясь посмотреть на нее. Потом признался. Голос его был тихим, но слова, казалось, исходят из его души:
—    Ифигения, ты очень привлекательная девушка. В любой одежде, в любом
ферентже твоя красота не может остаться незамеченной. Ты привлекаешь внимание
мужчин. В Турции тебе опасно быть одной. Как ты убедилась, я и моя семья испо
ведуем ислам, а скрытно мы поклоняемся Христу и Богородице. Мне тридцать два
года. С женитьбой запоздал, не хотел брать в жены турчанку, но нелегко встретить
скрытую христианку, подходящую мне…
Ифигения, угадав цель его признания, прервала его:
—    Али, никогда не поздно. Теперь, когда ты вернулся в родные края, ты найдешь
женщину, которая будет тебе парой.
—    Ифигения, лучше тебя мне не найти во всем мире. Знаю, что ты снова станешь
утверждать, что ты помолвлена, но, пойми, жизнь твоя запуталась, трудно изменить
события. Только рядом со мной ты сможешь вновь выйти в люди, мы вместе наве
стим в Гискати твоих родных и поможем им.
Вдруг Ифигения побледнела: у нее закружилась голова и к горлу подкатила тошнота. Она закрыла рот руками и побежала в туалет. Али заволновался, но постеснялся следовать за ней. Он слышал, как она кашляла, ее рвало. Позвал тетю Сабиху и попросил помочь Ифигении.
Али, не зная, чем объяснить головокружение Ифигении, нервно шагал по комнате. Вскоре вернулась Ифигения, бледная, как полотно. Она легла на кровать, выпила два глотка воды и попросила тетю Сабиху оставить их одних.
Встревоженный Али склонился над ней и спросил о ее самочувствии, не нужно ли позвать врача. Ифигения устало взглянула на него и прошептала:
—    Али, не волнуйся, я здорова. В какие же приключения ты попал из-за меня.
Спасибо за все. Твое предложение было бы лестным для меня, если бы…
—    Ифигения, не продолжай. Знаю, что ты скажешь: если бы не любила Мильтоса
Павлидиса, — прервал ее Али.
—    Не только это, Али… Мне стыдно сообщить тебе более вескую причину…
—    Ифигения, ты должна мне сказать. Я пойму и готов тебе помочь.
Ифигения жалко посмотрела на него и глубоко вздохнула:
—    Али, уже несколько дней у меня головокружение и тошнота, было и кровоточие
понимаешь, что я хочу сказать. Я беременна! Увези меня в Трапезунд, там, пока не
поздно, я найду способ уехать из Турции.
Али растерялся, словно его ударило громом. Поспешно вышел из ее комнаты, шепча:
—    Подумаю, что можно сделать…
*   *   *
В следующие два дня Али не приходил домой. Родители его забеспокоились. Ифигения же думала, что его задела их последняя беседа. Халил, отец Али, иначе

по-христиански Харилаос Омиридис, обратился к командиру жандармерии, чтобы узнать о сыне. Там ему сообщили, что у Али важное секретное задание, и он будет отсутствовать еще несколько дней. Ифигения считала дни. Прошло двадцать восемь дней, а Али все еще не было. Ее охватила тревога. Головокружения и рвота продолжались. Однажды повторилось легкое кровотечение. Она была в безвыходном положении. Погода испортилась. Утром 7 октября 1914 года разразился снежный буран. Через несколько часов Эрзерум и окружающие его горы покрылись снегом. Днем и ночью, не переставая, падал снег.
Ифигения осталась в своей комнате, отказалась выйти на обед. Стоя у окна, она смотрела, как земля покрывается густым снегом, и чувствовала, как разочарование, отчаяние охватывают ее душу.
На следующий день поздно ночью Али бесшумно открыл железную входную калитку. Ифигения, как и в прошлую ночь, не спала. Побежала и отворила дверь. Все еще шел снег, и Али, покрытый снегом, напоминал снежного человека.
Ифигения прислонилась лбом к его груди и разрыдалась. Услышав шум, родные прибежали встретить и позаботиться об Али. Перебивая друг друга, расспрашивали о причине долгого отсутствия, о месте его нахождения и почему молчал.
Через час родители и тетя Али ушли спать и оставили их одних.
Несколько минут они сидели молча. Затем заговорил Али:
—    Ифигения, как чувствуешь себя?
—    Меня беспокоят слабость и головокружение. Я многого не знаю о беременно
сти. Али, мне страшно. Я хочу уехать. Почему тебя так долго не было? Наверное, ты
из-за меня не приходил домой. Сделай что-нибудь, помоги мне уехать. Скоро мой
живот начнет увеличиваться, тогда я не смогу скрываться. Ты представляешь себе,
что будет, если рожу здесь? Умоляю тебя, отправь меня в Россию. Карс находится
в 220 километрах отсюда, давай попытаемся…
—    Мое отсутствие не имеет никакого отношения к тебе. Напротив, ни на минуту
я не переставал думать о тебе. В твоем положении есть только один выход избежать
хулы. Выйти замуж за меня. Клянусь, твою тайну никто не узнает, мы возьмем ее
с собой в могилу. Это будет фиктивный брак. Ифигения, я люблю тебя, но буду
уважать твои чувства. Возможно, со временем я найду уголок в твоем сердце. Забудь
о поездке в Россию или куда-то в другое место. Ты согласишься, если услышишь мой
рассказ о последней моей командировке.
В 1904 году молодым младшим лейтенантом я вступил в движение младотурков, веря, что оно действительно принесет свободу и правосудие. В сентябре 1908 года меня послали на обучение в Германию. Через три года я вернулся на родину. Меня направили в Генеральное полицейское управление, и на этом посту я познакомился со всеми членами Центрального Комитата. Один из них, Бахаэдин Сакир, тридцать пять дней назад приехал в Севастию, где собрал всех видных младотурков Армении и Понта. По случаю нашего знакомства позвал и меня.
—    Жаль, Али! Значит, и ты один из этих фанатиков? — прервала его Ифигения.
—    Ты несправедлива ко мне. Я никогда не был фанатиком. Изображаю из себя
новотурка, ибо только таким способом я могу помогать людям. Гораздо легче стать
жертвой, быть полезным труднее и опаснее.
На собрании Бахаэдин и вали города Муамер-бей сообщили о секретном плане правительства и огласили приказ министра иностранных дел Талаата-бея о подроб-

ностях его осуществления. Затем малочисленная комиссия объездила главнейшие города Армении и Понта, чтобы на месте разработать детали. Мне поручили обес-печить безопасность комиссии. Это явилось причиной моего отсутствия.
—    Ты не можешь мне доверить содержание этого плана?
—    План уже вступил в силу. В настоящее время по фальшивым обвинениям по
черным спискам отправляются на виселицу греки и армяне. С будущего месяца с
ухудшением погоды начнутся массовые ссылки на смерть…
—    И ты все терпишь?
—    Ах! Если бы ты знала, с какими опасностями я предупредил многих наших
сограждан, приговоренных к смерти, и они спаслись, уйдя в горы или покинув стра
ну?
—    Видишь, ты сам признаешься. Ведь могут и удирают за границу? Почему ты не
помогаешь мне уехать?
—    Думаешь, это легко? Везде конъюнктурщики, шпионы и агенты. Сами турки
шпионят друг за другом и обвиняют друг друга. Если бы я удрал с тобой, у нас был бы
лишь маленький шанс выйти за границы. Тогда вырезали бы всех моих родных. Могу
я допустить это? Кроме того, в твоем положении ты не выдержишь холода, дороги,
голода… Ифигения, давай поженимся. Можешь не спать со мной в одной кровати. Эта
единственная моя возможность помочь тебе и доказать мою любовь к тебе.
*    *   *
В предпоследнюю пятницу октября по мусульманскому закону сыграли свадьбу. Молодожены были очень красивыми. Городской вали, наглый младотурок и бес-стыдный волокита в конце свадебной церемонии подошел к молодоженам и, кидая ненасытные взгляды на Ифигению, спросил Али:
—    Браво, Али! Как зовут твою гюль бахар (весенний цветок)? Откуда ты привез
ее сюда?
—    Мой вали, зовут ее Михри Эдем и послал ее мне Аллах, — ответил Али.
Когда свадьба закончилась и гости ушли, Али предупредил своих родных:
—    Берегитесь грязного вали. Не доверяйте ему и моему командиру. В мое отсут
ствие не пускайте их в дом.
В полночь следующего дня в подвале дома дедушки Али в кругу семьи и кумы, тети Сабихи, старый Юсуф, одев епетрахиль, обвенчал молодых.
Слезы потекли по глазам Ифигении при словах Юсуфа: «Женится раб божий Илиас (христианское имя Али) на рабе божьей Ифигении…»
Все подумали, что это слезы радости. Но в тот момент только тело Ифигении находилось в темном подвале, ее мысли летели в Константинополь и Париж. Она мечтала выйти замуж за Мильтоса в большой православной церкви святой Троицы в Перане!
*    *   *
30 октября 1914 году Турция вступила в войну на стороне Германии. На русско-турецкой границе загремели пушки. Вторая стадия коварного плана вступила в исполнение. «Белая смерть» греков и армян. Массовые ссылки в сорокоградусный

мороз по дорогам Кавказа. На протяжении пути ссыльные подвергались ограблению, избиению, бесчестью, насильственной смерти, умирали от голода, бедствий и болезней.
Оставшиеся в живых проклинали богов за то, что те не забирают их, чтобы спасти от мучений и постоянного позора. Заранее подготовленные группы четов — курдов, турков и лазов, нападали и истребляли караваны ссыльных, днем и ночью пешком волочившихся по снежным горам Анатолии. На глазах родителей и дедушек похищали девственниц, насиловали женщин, несовершеннолетних детей и младенцев.
8 января 1915 года после полуночи Али вошел в дом, держа в объятиях костлявую девочку четырех лет. Следом за ним волочил ноги пятилетний мальчик. Али разбудил домашних, повелел закрыть занавеси и ставни, потушить лампу и оставить горящей только одну свечу. Попросил позаботиться о детях. Ифигения приготовила им горячий суп. У детей не было сил даже рот открыть. Несчастные дрожали и горели от высокой температуры.
Али выглядел изнуренным и печальным. Мать посмотрела на него, и сердце ее вздрогнуло. Она обняла его и с материнской лаской спросила:
—    Мой Илиас, где ты был? В последнее время тебя что-то беспокоит. Знаю, ты
пытаешься скрыть свою боль, но не можешь. Что случилось, что тебя мучает?
Али погладил седые волосы матери и устало ответил:
—    Ты права, мама, людские трагедии, ежедневно происходящие на моих глазах,
не дают мне покоя. К примеру, четыре дня назад я отправился с отрядом в село
Киопрукой, в 40 километрах от Эрзерума, за большой группой ссыльных греков и
армян. Непрерывно шел снег. В отдельных местах высота снега превышала два метра.
Тысяча солдат с лошадьми, телегами и пулеметами шли к русскому фронту. Под
ударами турецких офицеров солдаты, греки и армяне, очищали дороги от снега.
Часто из заставляли, как быков, одев ярмо на шею, таскать по замерзшим дорогам
пулеметы.
Утром на месте приема ссыльных, за селом, на нас обрушился страшный снежный буран. Солнце давно взошло, но мы его не видели. Густая снежная туча покрывала небо и пробивающиеся сквозь нее солнечные лучи, падая на снег, ослепляли нас, а в воздухе витали миллиарды прозрачных разноцветных снежинок, создавая очаровательную картину. Но красота и девственность природы померкли перед чудовищным зрелищем, представшим перед нашим взором. Ссыльные, как звери, набросились на валявшегося у дороги мертвого верблюда, разорвали его на части и стали глотать сырое мясо. А больные, истощенные старики и дети тащились на животе к мертвой дичи, чтобы урвать кусок мяса! В глазах полуголых и голодных изгнанников были написаны ненависть, отвращение и презрение к туркам и особенно к жандармам.
Али замолчал, затем, протерев вспотевший лоб, продолжил:
—    По свидетельству стариков, ссыльные пустились в путь десять дней назад. Их
было 520 человек. Фактически я принял 196, из них 15, старики, старухи и восемь
младенцев, старшему из которых было всего два годика, были мертвы. Остальные
324 погибли в пути, их непогребенные трупы стали добычей диких зверей. Возмож
но, по дороге нескольких девушек похитили курды или турецкие четы.
Меня очень поразило безразличие живых к мертвым. Никто не скорбел по ним. Я спросил священника, который тоже был среди ссыльных:

«Почему никто не оплакивает мертвых?»
Священник в ответ печально вздохнул:
«Господин майор, вы отобрали у нас все: даже слез у нас нет, чтобы оплакивать своих мертвых».
Мама, сердце мое обливалось кровью. Я разрешил похоронить мертвых. Проделав дыру в замерзшей реке, набрали воду. Священник благословил ее. Все выпрямили свои костлявые тела, направили взор к небу и запели: «В Иордане, Тебе крещенному, Господь…». Было 6 января, Крещение.
Мальчика, которого я привел, зовут Димитрис. Мать его умерла по пути в Эрзерум через два часа после рождения мертвого ребенка. Девочку зовут Коарик. Когда мы дошли в город, к нам подошла изможденная армянка с младенцем в руках, упала на колени и попросила меня забрать ее больную дочь с собой.
Всех до слез тронул этот печальный рассказ. Девочку забрали себе его бабушка и дедушка. Мальчик остался с родителями Али.
Когда все уснули, Ифигения разогрела воду, чтобы Али искупался. Он снял одежду выше пояса. Ифигения помогла ему вымыться и, пожелав ему спокойной ночи, ушла в свою комнату.
Встав у окна, она посмотрела на снежные косогоры. Медленно опустилась на колени и без слов, обратившись к незримому богу, взмолилась:
«Господи, почему ты покинул христиан?! Почему не протягиваешь свою твердую руку к своим творениям? До каких пор ты будешь равнодушно взирать на них, убивающих друг друга? В чем виноват злосчастный Али…»
Она не успела докончить молитву. В комнату вошел Али, обнял ее, стал страстно целовать ее в шею, потом поднял ее на руки, и они вместе упали на кровать. Ифигения молчала, душа ее оставалась безучастной в этой эротической игре. Это был первый и единственный раз, когда Али провел ночь со своей женой.
*   *   *
Сыпной тиф согнул четырехлетнюю Коарик. Утром 12 января в руках Эмине, бабушки Али, она оставила свой последний вздох. Без гроба, обернутую в белую простыню похоронили ее за домом.
На кавказском фронте турецкие войска несли поражение за поражением. 15 января в Эрзерум приехал могущественный вождь младотурков, министр войны генерал Энвер-паша. В префектуре города (ОН) провел совещание, на котором присутствовали Бахаэдин Сакир, командир жандармерии Киази-бей и городской вали. Энвер-паша высокомерно заявил:
—    Наша армия терпит поражения. В этом виноваты греки и армяне, находящиеся
в рядах турецкой армии. Я отправляюсь на передний фронт, где приму командование
военными операциями. Выгоню из армии христианских паразитов. Для них будут
созданы специальные батальоны — Амэле Табуру (рабочие батальоны), — где они
будут работать, как животные. Они долго не выдержат изнурительного труда, голода
и военных трибуналов. Эти две ненавистные нации, греки и армяне, должны исчез
нуть с лица земли. Только так мы окончательно освободимся от них.
Министра поддержал Бахаэдин:
—    Мой министр, думаю, что настало время выслать гяуров из Эрзерума. Мы

должны поместить в их домах мусульман, прибывающих из районов военных действий.
—    Боюсь, что мы столкнемся с трудностями. Жители города, мусульмане и хри
стиане всегда жили в гармонии между собой, они станут сопротивляться этой мере,
— высказал свои опасения вали Эрзерума.
Энвер дико посмотрел на него, ударил плетью по столу и закричал:
—    Что за глупости ты говоришь? Глупец, найдите какой-либо повод, натравите на
них мусульман!
—    Мой паша, поручите это мне, — вызвался командир жандармерии, — я выходец
из Эрзерума, знаю их и слежу за ними. Обещаю, что через несколько дней гяуры
будут выдворены из города.
Гуманность Али не нравилась его командиру, подполковнику Киази-бею. В глубине души он давно наблюдал за ним и ненавидел его. Оба были родом из Эрзерума, но семья Али была богаче. Али удостоился чести учиться в Германии, а он оставался заурядным необразованным полицейским. Жители города, мусульмане и христиане, уважали и чтили Али, наконец, жена его завидовала Михри (турецкое имя Ифигении), красивейшей женщине в их краю.
Кияз все подготовил. 16 января он поручил Али с отрядом жандармов отправиться к селу Киопрукой за очередной группой беженцев.
С неба падали крупные хлопья снега, когда на лестничной площадке Али прощался с Ифигенией. Он был высок и красив, даже темная кожа под глазами придавала ему обаяние. Он смотрел на нее с глубоким уважением и бесконечной любовью. Из внутреннего кармана мундира достал деревянный крест, поцеловал его и отдал ей:
—    Возьми, его мне подарил отец, когда мне присвоили офицерское звание. Сегод
ня мне приснился дурной сон: ты была одна дома, и вдруг тебя схватил вали, ты
начала сопротивляться и он вонзил нож в твое сердце… Берегись, Ифигения. В эти
трагические мгновения только ты наполняешь смыслом мою жизнь… Сохрани крест,
он будет тебя оберегать…
Ифигения закрыла рот Али. Своими черными глазами уставилась на него, стараясь морально поддержать его:
—    Илиас, в последнее время ты много работаешь. Усталость, смерть Коарик,
болезнь бабушки Эмине повлияли на тебя. Жизнь так сурова к нам, мы должны
проявлять терпение и не терять своей надежды.
—    Ифигения, я люблю тебя! Что бы ни случилось со мной, знай, что уйду счас
тливым. Только об одном прошу тебя, не оставляй моих родных. Они тоже очень
любят тебя.
Он поцеловал ее в лоб и торопливо ушел.
*   *   *
Али не успел удалиться даже на 15 километров к востоку от города, как попал в засаду, устроенную своим же командиром. Вооруженные турецкие повстанцы, среди них был предатель-грек, который должен был кричать по-гречески во время нападения, открыли огонь по его отряду. Пуля попала в сердце Али. Вместе с ним погибли два жандарма и двое были ранены. Спасшиеся сообщили своему командиру, что на них напали греческие повстанцы, во время столкновения они слышали выкрики на

греческом языке. Подкупленные турки вышли на улицы и кричали: «Смерть гяурам! Грязные греки и армяне, вон из нашего города!»
Христиане в страхе прятались в своих домах.
Похороны Али состоялись во второй половине того же дня. По мусульманскому обычаю мертвого хоронят до заката солнца, чтобы дорога его в иную жизнь была светлой. С некрологом выступил организатор убийства подполковник жандармерии Киязи-бей. Кинув хитрый взгляд на вали, с завидным лицемерием сказал:
—    Турки, братья мои! Верные учению нашего Пророка, мы любим всех. Но гяуры
не ценят нашего великодушия, эксплуатируют нас, воруют хлеб наших детей, строят
церкви выше наших мечетей, живут во дворцах. До каких пор мы будем позволять
этим пиявкам высасывать нашу кровь?
Взгляните, кого они убили! Самого красивого, самого чистого и храброго офицера нашей жандармерии! Да разве мы оставим виновных ненаказанными?
—    Ссылка! Смерть убийцам! — кричали подставные лица из толпы.
—    Клянусь, что все будут высланы! Это желание Аллаха! — пообещал Киязи,
завершив свою надгробную речь.
26 января было выслано все христианское население Эрзерума, кроме предателя, принявшего участие в убийстве Али. В городе остались пятнадцать семей тайных христиан, поскольку все считали их мусульманами.
*   *   *
Ифигения, вернувшись с кладбища, как только вступила ногой на лестничную площадку, где утром попрощалась с Али, почувствовала сильную боль в голове. В глазах потемнело, голова закружилась, ей казалось, что она находится в центре огромного циклона, и вокруг нее кружатся горы и дома. Она без чувств упала на землю, покрытую густым снегом, что уберегло ее от удара.
Отец Али, Халил, осторожно поднял ее и на руках перенес в дом. Это сильно взволновало родителей Али. Думали, что Ифигения, вслед за бабушкой Эмине, тоже заразилась тифом. Но она быстро пришла в себя и, направляясь в свою комнату, попросила:
—    Не беспокойтесь, мне сейчас легче. Я хочу немножко побыть одна.
Наступила ночь. Перестал падать снег. Ифигения стояла у окна, где восемь дней
тому назад ее поцеловал Али. Она непрерывно плакала, и ее душу терзали боль, отчаяние, любовь и угрызение совести.
Невзгоды, выпавшие на ее долю, адский водоворот войны, растянувший свои щупальца над Востоком, постоянно меняли картину, запутали ее и не позволяли ей видеть дальше, по достоинству оценить жертву, душевное величие и безграничную любовь Али. Порой в голове у нее прояснялось, и она чувствовала угрызения совести и вину, говорила сама с собой:
«Господи, до отъезда в Париж Мильтос клялся мне в вечной любви. Но быстро за-был свои обещания и два года развлекался модными европейками… Возможно, и сейчас он занимается тем же… А Али выступил против несправедливости, ради меня рисковал своей жизнью, пренебрег восточной мужской гордостью и женился на той, которая не только не была девственницей, чего он заслуживал, но в своем чреве носила плод другого мужчины… Он даже согласился не спать со мной… Я виновата в его смерти!

Господи! Я не прощу прощения, ибо не знаю, заслуживаю ли его… Ни разу не сказала бедному Али, пусть неправду, «я люблю тебя». Только невинное существо в моем чреве дает мне силы жить, иначе предпочла бы умереть и быть похоронной рядом с Али».
Два дня она не выходила из своей комнаты. На рассвете третьего дня дверь ее открыл маленький Димитрис и разрыдался:
—    Ифигения, бабушка Эмине умерла… Все умирают… мать моя после родов…
Коарик… дядя Али… а теперь и бабушка.
Ифигения взяла его на руки и он, не дав ей вымолвить слово, взмолился:
—    Будь моей мамой! Прошу тебя, не умирай… я боюсь! Если ты умрешь, что будет
со мной?
Ифигения поцеловала его, вытерла ему слезы его и пообещала:
—    Димитрис, я не умру, и ты будешь моим сыном!
И тогда Ифигения вспомнила и поняла смысл последних слов Али: «…Не покидай моих родных, они тебя очень любят».
•   *   *
Зима 1915 года принесла катастрофу турецкой армии.
На Кавказе турецким войскам не удалось сдержать натиск русских, несмотря на то, что ими командовал сам министр войны Энвер. В битве под Сарикамис они потерпели сокрушительное поражение. Погибли 20.000 солдат, 40.000 были ранены и 40.000 — захвачены в плен.
В Палестине, другой член могучей Троицы новотурков, Джемал-паша, подталкиваемый немцами, говорил, что наступил удобный случай захватить Египет. В сотрудничестве с немецким штабом под командованием полковника Бика он набрал военный отряд в 70.000 мужчин и двинулся на Суэц. В ночь со 2 на 3 февраля 1915 года, застав врасплох англичан, отправил несколько батальонов на африканский берег канала.
Английские подразделения, в рядах которых служили юркасы, индийцы и гема-уры, совершили ответное нападение и превратили Суэцкий канал в большую сырую могилу турецких солдат. Турки в полном беспорядке отошли и, пересекая синайскую пустыню, погибли от голода и жажды.
В этой битве принимал участие в качестве врача-хирурга и Панайотис Николаидис.
Турки обвинили его в том, что он не заботился о раненых, и лишили его на три дня еды. Привязав к столбу, высекли его плетью и оставили всю ночь связанного и избитого под сильным морозом и ураганом. Панайотис выстоял, но эти истязания не прошли бесследно: впоследствии несчастный страдал от невыносимой боли в ногах.
Джемал-паша, стремясь сгладить неблагоприятные впечатления от провала военной операции в Синае, обвинил немецких офицеров, спланировавших ее. Немецкий офицер Бик утверждал, что немцы, принимавшие участие в этом бою, проявили героизм и мужество, а за неудачу ответственны турки. Недавние союзники по оружию, выясняя отношения, вступили в столкновения, в результате которых погибли

немецкие офицеры. В целях предупреждения антигерманских настроений в Оттоманской империи командир немецкой делегации, генерал Лиман фон Сандерс навестил в Константинополе министра внутренних дел Турции Талаат-бея и поощрил его истреблять «проклятых греков и армян».
Немецкий Кайзер Вильгельм согласился с уничтожением армян, но по отношению к грекам посоветовал продолжать «избранный способ», веря, что с изгнанием Венизелоса с поста премьер министра и Греция скоро вступит в войну на стороне Германии.
Действительно, 5 марта 1915 года греческий король Константин сверг с поста законно избранного премьер министра страны.
В этот кризисный период англичане и французы допустили серьезную военную ошибку. Опасаясь вхождения русских в Константинополь, они начали в апреле 1915 года военные действия в Дарданеллах, в которых потерпели поражение. Там прославился никому не известный турецкий полковник Кемал.
Немцы избежали гнева турок. Удача в Дарданеллах и геноцид армян подлечили раны, полученные ими на Кавказе и в Палестине.
*   *   *
Жизнь в Эрзеруме стала невыносимой. Тысячи турецких беженцев и солдат-дезертиров, прибыв в город, грабили и терроризовали население. Караваны беженцев наполнили край, неся с собой эпидемию сыпного тифа.
В конце февраля скончался дедушка покойного Али старый Юсуф.
Страсти дошли до предела, но жизнь продолжалась. Утром 20 марта 1915 года Ифигения родила здорового мальчугана. Роды приняла тетя Сабиха, обладавшая опытом повивальной бабки. Все подумали, что сын Али родился семимесячным. Только Ифигения знала тайну.
Айше, мать Али, христианское имя которой было Анна, взяла на руки новорожденного, подняла его высоко и благословила:
«Благословенно имя твое, Господь!
Тяжелый камень на нашем сердце, грех наших предков, в первый раз изменивших свою веру в 1683 году. Господи, сжалься над нами! Прояви свое великодушие! Пошли нам освобождение! Пусть быстрее войдут русские в Эрзерум! Пусть этот младенец будет крещен в православной церкви!».
—    Я стану крестной матерью, — сказала Сабиха.
—    Я, — закричал маленький Димитрис, и добавил, — и буду играть с ним!
Все засмеялись. Халил (Харилаос), отец Али, погладил головку Димитриса и
сказал:
—    Пусть покрестит мальчика Димитрис, у него руки чище наших. И он настоящий
христианин.
—    А как его назовем, — спросила Сабиха.
Все замолчали и посмотрели на Ифигению. Слезы потекли из ее глаз. Слезы боли и счастья. Она взяла ребенка на руки, крепко прижала его к горячей груди и тихо сказала:
—    Как я хотела бы, чтобы сейчас с нами был Али! Нашего ангелочка мы назовем
Илиас, христианским именем Али.

Рождение ребенка вновь наполнило дом Халила Омероглу (Харилаоса Омириди-са) улыбкой и надеждой.
За пределами дома на ненасытную землю Анатолии обильно текла кровь армян, пахли зараженные тифом непогребенные тела ссыльных греков, волки, шакалы и хищные птицы не успевали растаскивать их.
Возмущение родственников жертв и дезертирство греков из рабочих батальонов «Амэле Табуру» привели к тому, что многие молодые люди, спасаясь от верной смерти, поднялись в горы.
*   *   *
Захаров, опасаясь, что Мильтос совершит рискованный шаг и без предупреждения уедет в Анатолию, наблюдал за каждым движением юноши. Намеренно и хитро отвлекал Мильтоса от бюрократической работы в банке Сены, поручал ему выполнение важных торговых операций.
Мильтос следил за международной обстановкой и, встречаясь с промышленниками и торговцами оружием, приходил к выводу, что политики и военные не что иное, как исполнительные органы и пешки в руках денежных ястребов. Поездка в апреле 1915 года в Америку вместе с Захаровым убедила его в антагонизме американских и европейских нефтяных компаний и военных заводов. Но больше всего он был поражен могуществом Захарова, посредника между американцами и европейцами в попытке добиться компромисса, чего он достиг в ходе двух поездок в 1916 году.
Захаров преследовал стратегические экономические цели, затем поручал своим помощникам и советникам тактические ходы и детали соглашений. Поэтому, уезжая в начале мая 1915 года из Америки, оставил там Мильтоса, чтобы тот выполнил его поручения в Детройте, Чикаго, Далласе, Нью-Йорке и в Латинской Америке.
Когда первые группы армянских беженцев, спасшихся от резни, в августе 1915 года высадились в порту Нью-Йорка, Мильтос побежал узнать о положении в Турции и по возможности обнаружить следы своей любимой Ифигении и выяснить судьбу родителей и братьев.
К сожалению, никто ничего не знал. Беженцы смогли только рассказать ему об испытаниях, выпавших на их долю, о своих потерях. Они поведали о продолжающихся выселениях греков из Фракии, прибрежных городов западной Малой Азии и Эрзерума. В остальных областях ссылки производились избирательно. Ему посоветовали, пока не поздно, спасти своих родных, ибо «скоро наступит очередь остальных греков».
Мильтос был разочарован, обвинял себя в малодушии, в дезертирстве. Сравнил свою нынешнюю позицию с той, которой придерживался с 1908 по 1911 год, и нашел много совпадений. Тогда он оказался в плену очаровательных Изабеллы, Натали или Аннушки, а теперь не женщины отвлекали его от выполнения своего долга, а развлечения, теплое местечко, поездки, подобно тем же женским чарам позволяли ему оправдывать свое бездействие и равнодушие к судьбе своих родных и близких.
Он посмотрел в зеркало, от стыда отвел взгляд: не мог смотреть на себя.
Упал на кровать, уставился на бездушный белый потолок, и мысли его полетели в Анатолию. Подумал о родителях, беспокоящихся о том, что скоро и их постигнет

участь армян, которые надеялись на защиту своего влиятельного сына с высокими знакомствами. Затем представил измученную Ифигению в слезах, но продолжающую верить, что ее храбрый эвзон не оставит ее в беде и готов отдать свою жизнь, чтобы найти ее.
Не найдя ответы на свои вопросы, он вернулся в реальность. Сомнения не давали ему покоя. В отчаянных поисках выхода он обратился к своей совести, которой всегда доверял, и она помогала ему выбрать единственно правильный путь. Но тщетно. Месяцами два внутренних противоречивых голоса говорили в нем: один обвинял его в трусости, а другой вопрошал, мог ли трус в 1912 году кинуться в самое пекло?
Нет, Мильтос, ты не трус, и нет необходимости отвечать тем, кто тебя обвинит в трусости. Просто ты пока не выяснил, в чем твой сегодняшний долг. Достаточно того, что ты ищешь. Чем выше долг, тем труднее определить его. Но ты его найдешь! И тогда проси бога, чтобы он помог тебе выполнить его.
*   *   *
9 октября 1915 года Мильтос, завершив свою миссию в Америке, вернулся в Париж. Там его ожидало письмо Фемиса из украинского города Херсона. Он торопливо раскрыл его и углубился в чтение:
«Мильтос, братишка!
Вчера моя жена Василики родила мне сына. Двухлетняя моя дочь Афродита (имя нашей матери), прыгает от радости, что у нее есть братик.
Известия от родителей пока хорошие, хотя знаю, что греки Синопа и в основном богатые часто подвергаются угрозам и шантажу.
Платон живет в Керасунде, в прошлом году у него родилась девочка. По свидетельству армянских беженцев, прибывших сюда на русских военных кораблях, димархом Керасунда стал Осман, с которым я чуть не подрался на корабле в 1908 году. Говорят, что он хромает, поэтому его зовут Топал Осман. Он выступал зачинщиком резни армян.
Братишка, почему вы тогда не дали мне задушить его?! Я бы один расплатился за смерть этого убийцы, но спас бы христиан.
Надеюсь, русские быстро войдут в Керасунд и предотвратят его преступления против греков.
Мои дела идут хорошо.
Что у вас нового с Ифигенией, еще не поженились?
Целуем вас.
С братской любовью. Фемис». Херсон, 21 авг. 1915.
Письмо брата успокоило Мильтоса. Его родным пока ничего не угрожало. Но упоминание Ифигении взволновало его. Никто не знал, что с июля 1914 года Ифигения пропала в аду Анатолии.
На следующий день утром он посетил Захарова и застал его задумчивым и грустным. Тот крепко обнял Мильтоса, по-отечески поцеловал его, затем обсудили итоги поездки в Америку. Из разговора Мильтос понял, что его друг озабочен и спросил:
— Господин Захаров, вас что-то тревожит? Можете поделиться со мной?

—    Секрета нет. Меня, как и тебя, волнует положение в Греции. Оно было пред
метом обсуждения на совместном совещании в министерстве иностранных дел, в Кэ
д’ Орсе, на котором присутствовали французский премьер министр, министр оборо
ны, министр иностранных дел, английский посол в Париже и я.
—    Что произошло? — с явным беспокойством спросил Мильтос.
—    5 марта Константин уволил премьер-министра Венизелоса. На выборах в мае
вновь победил Венизелос. Король три месяца неоправданно тянул с назначением его
премьер министром. И когда Венизелос приступил к своим обязанностям, 5 октября
король вновь его уволил. Английские и французские войска после неудач в Дарда
неллах высадились в Салониках. 6 октября болгары напали на сербов. Союзников
тревожит положение в Греции. Они ломают голову, как реагировать на самоуправ
ство короля. Волнуются за безопасность своих войск в Салониках. Представляешь,
что произойдет, если в то время как Италия разорвала свои отношения с Германией
и вступила в англо-французский союз, Греция принимает сторону Германии? Скажу
по секрету: крупнейшим врагом Греции является Италия. Союз Греции с Германией
даст ей возможность разорвать нас на части.
—    Король ничего не предпринимает по отношению к Болгарии, а во всеуслышание
угрожал ей войной даже при попытке провести мобилизацию, что вытекает из греко-
сербского военного договора 1913 года.
—    Точно, Мильтос. Сейчас англичане и французы оказывают давление в этом
направлении. Но, думаю, что зять Кайзера не изменит своей позиции. В последнее
время он тяжело болен и фактически Грецией управляет подозрительная группа в
составе королевы Софии, немецкого барона Шенка, командира Генерального Штаба
Душманиса и клики германофилов.
—    Страшно подумать! В то время как в Турции гибнут греки, нам грозит опасность
территориальной целостности Греции, греки продолжают грызться за власть. Господи,
что это за проклятие! Неужели мы будем равнодушно взирать на это сумасшествие?
—    Конечно, нет! Разумеется, война приносит мне огромные прибыли, я заинте
ресован в ней, но не позволю уничтожить мою родину. У меня есть план, для осу
ществления которого выделю крупные денежные суммы. Дождемся декабрьских
выборов, хотя ничего нового они не обещают, сторонники Венизелоса не намерены
участвовать в этом посмешище. Мильтос, тебя огорчало бездействие, после Рожде
ства получишь серьезное задание. Доверься мне и не спрашивай подробностей…
*   *   *
В Греции состоялись выборы. Сторонники Венизелоса не приняли в них участия. Король автоматически превратился в партийного функционера. По-прежнему свирепствовала подозрительная группа сторонников Германии. Королева открыто заявляла, что предпочитает преподавателей и врачей, обучавшихся в университетах Германии, особенно в Берлине. Народ разделился на две части. В Малой Азии гибла греческая нация. Под совместными ударами австрийцев, немцев и болгар сербы потерпели поражение. Греция, закрыв свои границы, вынудила тысячи сербских солдат и сербского премьер-министра блуждать по снежным горам Албании. Итальянцы и немцы захватили Керкиру и помогли собрать там оборванных сербских солдат.
Наступило рождество, и Мильтос напомнил Захарову его обещание.

— В начале января мы встретимся с французским премьер-министром Брианом, -сообщил тот. — На встрече будешь присутствовать ты и бывший французский депутат Энри Тиро. Дело зашло в тупик, нам надо действовать.
В кабинете премьер-министра Франции были определены общие направления плана, предусматривающего:
Создание в Афинах французского агентства новостей с целью противостоять немецкой пропаганде.
Закупку греческих газет, придерживающихся филогерманской позиции.
Создание по всей стране агентурной сети.
Убедить Венизелоса возглавить движение национального спасения.
Все расходы брал на себя Захаров, а французы обеспечивали подходящим военным и политическим персоналом.
*   *   *
В течение месяца Мильтос и Энри Тиро работали днем и ночью, чтобы разработать во всех деталях план, найти средства, вступать в контакты с министерствами, штабами и высокопоставленными лицами. В конце февраля 1916 года Мильтос прибыл в Грецию в качестве банкира и представителя предприятий Захарова. Вступил в контакт с экономическими кругами Афин и знатными греческими семьями. Посещал светские приемы и, как всегда, привлекал внимание и интерес женщин высшего афинского общества.
Его встречи с французскими и английскими послами происходили в секретной и конспиративной обстановке. И объект его основной миссии тоже оставался в тени. Виделся с давним своим знакомым Феодоросом Панкалосом, с которым случайно познакомился в 1912 году после битвы под Сарантопором, а затем часто встречался в Париже в 1914 году, где Панкалос учился в военном училище.
Медленно и методично создавался успешный противовес односторонней немецкой пропаганде.
В конце мая 1916 события приобрели трагический характер, когда король приказал гарнизону греческого форта Рубель сдаться без боя напавшим на него болгарским частям.
10 июня, Мильтос получил письмо от Ифигении. Оно было отправлено 28 февраля и через Россию, Англию, Францию и Грецию попало ему в руки. Письмо было раскрыто, что свидетельствовало о цензуре.
Он не решался прочесть его. Внутренне готовился к новостям, добрым или худым. Наконец, решился:
«Любимый мой Мильтос!
Я нахожусь в Эрзеруме. Не спрашивай, как я оказалась здесь. Я многое испытала. Раны мои глубоки.
15 февраля русские захватили город, в первый раз мы посылаем письма по русской почте.
Мильтос, 20 марта 1915 года ты стал отцом. Твоему сыну 11 месяцев и 10 дней. Он делает первые шаги, говорит «папа» и «мама». Зовут его Илиас и крестил его Димитрис, шестилетний сирота, которого мы приютили.
Илиас вылитый ты, в его зеленых глазах, любовь моя, я вижу твои.

С приходом русских в городе наступил мир, греки и турки живут гармонично, но за пределами русского влияния жизнь христиан напоминает ад.
Мои родители высланы в Гиоскати. Панайотис служит резервным врачом в турецкой армии в Палестине. О твоих родных у меня нет никакой информации. Прошу тебя ради нашего сына не совершать безумия, не рисковать своей жизнью. Русские скоро войдут в Константинополь. Там мы и встретимся. Наша безумная мечта сбудется: мы обвенчаемся в церкви святой Софии!
Мильтос, мы выстоим. Наш народ добьется освобождения!
Испытания сделали меня сильной и зрелой.
До освобождения Константинополя ради нашего ребенка прошу тебя оставаться в Париже.
До встречи!
Твой сын смотрит на меня и улыбается. Он играет с маленьким Димитрисом. У него уже выросли первые зубки. Посылает тебе свои поцелуи!
До смерти твоя.
Ифигения».
Эрзерум, 28 фев. 1916
В ту ночь Мильтос не смог уснуть. Целовал письмо, перечитывал его, снова целовал его и все сначала. Видел Ифигению, прекрасную, нежную мать, склонившуюся над люлькой сына. Представлял Илиаса, улыбающегося ему. И будто он, радостный отец, поднимает его высоко, кидает до небес… играет… играет с ним… Затем мысли его вновь вернулись к Ифигении. Как она попала в Эрзерум? С кем живет? Может быть, ему надо поехать и найти ее?
События в Греции удержали его в Афинах. Болгары захватили Восточную Македонию. Четвертый военный корпус греческой армии был унижен. Пленных офицеров и солдат доставили в немецкий концентрационный лагерь в Герлиц. Сотни греков погибли в Серресе, Драме, Кавале.
Захаров тайно приехал в Афины и закрылся в центральной гостинице столицы. Тайно встретился с Венизелосом и убедил его поехать в Салоники и возглавить движение национального спасения. Этот план был одобрен премьер-министром Франции, в операции должны были участвовать французские военные, находящиеся в Салониках и в Афинах.
14 сентября Мильтос был приглашен на суаре к госпоже Серпиери. Там он встретил членов известных богатых семей: Авероф, Камара, Негрепонти, Циримикос, Эмбирикос и других. Французский капитан Скузе, выпив лишнее, опрометчиво начал болтать и выдал план Венизелоса о скором вступлении Греции в войну на стороне Антанты. На следующий день все филогерманские газеты обвиняли Венизелоса в том, что он хочет вести греческий народ на бойню.
Мобилизованные военные группы, поддерживающие короля, атаковали сторонников Венизелоса в Афинах и в провинции.
Все это ускорило события. С утра 24 сентября во французской школе начали собираться сторонники Венизелоса, политики и офицеры. Весь день вплоть до побега Венизелоса на Крит, в Афинах и в Пирее происходили небывалые сцены, отличившиеся изобретательностью, смелостью и дезориентацией. В подготовке всей операции помог и Мильтос.

Греки официально разделились на две части. У них было два правительства. Одно в Афинах, другое — в Салониках. Последовали раздор, голод, бедствия и унижение.
Англичане и французы захватили греческие военные корабли. По договоренности с русскими выдворили из Греции послов Германии, Австрии, Болгарии, Турции, а также пресловутого руководителя немецкой пропаганды барона Шенка. 1 декабря состоялась блокада пирейского порта и, когда совместный десант французов, англичан и итальянцев, направлялся к Афинам, произошли кровавые столкновения вокруг Заппио и королевского дворца. Выступления в Афинах продолжались три дня. Погибли французы, англичане и греки.
Мильтос писал в своем дневнике:
«…Ифигения, сердце мое обливается кровью. Мы с французским капитаном Морисом Сабсором оказались свидетелями жестокой расправы, которую учинили вооруженные сторонники короля над персоналом почты.
Грек Макс Димадис, выходец из Константинополя, сошел с ума от ударов. Мы его отправили в Керкиру на лечение.
2 декабря 1916 стрелки, укрепленные в домах Ипсиланти и Теотокиса, стреляли по дому димарха Афин Бенакиса. Затем ворвались в дом, ограбили и ранили старого димарха, потащили его окровавленного по улицам Афин. Мне стыдно и больно за наше моральное падение.
Я не хочу больше оставаться в Греции!…»
После ухода Венизелоса из Афин немцы поняли, что проиграли игру в Греции. И дали зеленый свет туркам: «Продолжайте высылку греков». Зима для этого была подходящим временем. Верная смерть ждала тысяч греков из Понта, отправляемых по снежным дорогам в ссылку.
Султан Абдул Хамид оказался прав, когда в июле 1908 года, разделив своим мечом семь яблок, символизирующих семь наций, проживающих в его империи, предвидел участь двух яблок, упавших и расколовшихся на части: «они символизируют греков и армян в Турции, младотурки уничтожат их!».
*   *   *
Мильтос сообщил Захарову о своем желании покинуть Грецию и вернуться в Париж, чтобы сдать отчет о расходах на операцию по пропаганде французских позиций. Он намеревался попросить освобождения от всех своих обязанностей, так как впредь не мог жить вдали от Ифигении и сына.
Срочной телеграммой Захаров сообщил, что ждет его в Париже 29 января 1917 года.
Рождество 1916 года было названо жителями Афин и Пирея «черным Рождеством». По всей Греции южнее Олимпа англичане и французы конфисковали продукты, народ голодал.
Преследование сторонников Венизелоса королевскими военными группировками приняло характер эпидемии.
Итальянский консул Босдари, преследуя мечту Италии «о Новой Римской империи в Восточном Средиземноморье», создал в стране агентурную сеть, чтобы сильнее

разжечь ненависть друг к другу двух противоборствующих политических сил. Победа Венизелоса нарушила бы его планы.
Накануне Рождества столица была скорее скорбной, чем праздничной. Без света, украшенных елок, без ритуальных рождественских каланд. На лицах афинян подозрительность, голод и тревога о настоящем и будущем.
Блуждая по улицам Пирея, Мильтос встретил у Государственного Театра высокого худого парня без правой руки, продающего баранки. Он пожалел его и решил чем-то скрасить ему рождественский праздник. Вздрогнул, когда в несчастном юноше узнал Лефтериса, брата жены Платона, потерявшего руку в битве под Сарантапоро-сом в 1912 году.
Молодые люди тепло обнялись и, сев на мраморных ступеньках Театра, вспомнили о прошлом.
—    А ты помнишь, Мильтос, как мы вместе танцевали танец «Пиррихио» на свадь
бе Фемиса в августе 1912 года в вашем доме в Синопе? — с явным волнением спросил
Лефтерис.
—    Все я помню, даже красивых девушек, которые нежно смотрели на тебя, —
улыбнулся Мильтос, тряся головой и имитируя движения военного танца греков.
—    Расскажи о себе, вы с Ифигенией поженились? Где живете?
—    Пока нет, но поженимся, а живем в Париже, — ответил Мильтос, не пускаясь
в подробности и не желая расстраивать Лефтериса.
—    А ты чего такой худой? Почему торгуешь баранками? У тебя материальные
трудности?
—    Да, как тебе сказать? В пенсии мне отказали, якобы, я «оттоманский гражда
нин» и в Греции не имею права на пенсию. Служащий пенсионного отдела на мое
возмущение заявил: «Негодные сторонники Венизелоса, турецкое семя, убирайтесь
в Турцию, там вам покажут меметы!»
—    Что за проклятие висит над Грецией! За эти месяцы я многое видел, стыдно
вспоминать. Это долгий разговор. Сегодня Рождество и мы его отметим вместе.
Оставь свои баранки нищим, ты больше не будешь продавать их.
Два дня они провели вместе. Затем Мильтос, заплатив за целый год, снял Лефтерису комнату на площади Вати. Рядом с домом открыл маленькую лавку. Улыбка вновь осветила лицо Лефтериса.
Первое января нового года Мильтос написал очередное письмо Ифигении:
«Любимые мои Ифигения и сыночек!
Наступил новый год. Во дворе идет снег.
Я постоянно думаю о вас, и слезы надвигаются на мои глаза.
Люблю вас и скучаю!
Это седьмое мое письмо. Но ответа от вас нет. Я очень беспокоюсь.
Позавчера я попросил русского военного атташе в Афинах полковника Гудина Левковича через Генеральный штаб России вывезти вас в Грецию или во Францию. Захаров подключил все свои знакомства и связи, чтобы помочь вам.
Скоро закончатся наши испытания, и мы наконец-то встретимся.
Рождество я провел с Лефтерисом, братом Христины. У него все хорошо и он кланя-ется вам. Обещает станцевать на нашей свадьбе «Пиррихио», как в 1912 году в Синопе.
Ифигения, ты такая же красивая?

Как новобранец, в ожидании встречи с тобой, считаю каждый день. Поклонись и передай привет семье, с которой живешь, и Димитрису. До встречи!
С любовью и беспокойством. Мильтос». Афины, 1 янв. 1917.
*   *   *
До отъезда из Афин Мильтос получил телеграмму от Захарова, в которой сообщалось, что их встреча состоится в южной Франции, в Болье-сир-Мер, в вилле его друга археолога Теодора Ренаха.
В 11 часов утра в конце января 1917 года Мильтос постучал в дверь знаменитой виллы эллинофила, археолога и композитора. Его удивил слуга, открывший дверь. Юноша был одет, как одевались в эпоху Перикла, в V веке до рождества Христа. На мозаичном полу коридора заглавными буквами было написано «ЗДРАВСТВУЙ». Чуть в глубине висела четырехугольная рамка с петухом и курицей, символизирующими в древности семью. А в проходе во весь рост стояла мраморная статуя древ-негреческого трагика Софокла.
Слуга провел его в четырехугольный двор, в «перистиль», окруженный двенадцатью колоннами и розовым олеандром в середине, деревом Аполлона.
На восточной и западной стенах висели солнечные часы. Под восточными часами надпись гласила:
«Повесил здесь эти часы, где отмечены двенадцать делений солнечной орбиты на восточной стороне, на стороне зефира.
Чтобы каждый издали мог видеть время труда и время отдыха».
Из перистиля прошли в амфитеатр, где была мраморная лохань с бронзовым краном в форме головы льва.
Слуга дал ему хламиду и попросил искупаться.
Мильтосу все это казалось странным, напоминало шутку. Но в этот момент появился хозяин дома в древней белой мантии и вежливо и радушно представился:
—    Теодор Ренах, владелец этого дома. Юноша, не удивляйтесь. Этот дом похож
на дома в древней Греции, здесь одеваемся и живем, как жили ваши древние предки.
Пожалуйста, наденьте вашу мантию и следуйте за мной. Господин Захаров вас ждет
в «андроне».
«Андрон» представлял собой просторный зал. Пол был покрыт художественной мозаикой, напоминающей многоцветный ковер. В середине сцена Тесея, сражающегося с Минотавром в лабиринте. Все — стены, колонны, скамейки, столы — было четкой имитацией древности. В глубине зала находился мраморный алтарь, посвященный «Неизвестному богу».
В «андроне» на греко-египетском троне в красной мантии сидел Захаров и ждал Мильтоса.
Хозяин дома удалился со словами:
—    Оставляю вас одних. Когда завершите беседу, приходите в «икон», где соберут
ся остальные гости. Я сыграю свою музыку, затем ужин.
После ухода господина Ренаха, Мильтос с улыбкой, скрывавшей любопытство и досаду, сказал:

—    Господин Захаров, не понимаю, почему мы встретились здесь? Ведь недалеко
отсюда находится ваша вилла, мы могли бы поговорить там.
Захаров усмехнулся и встал с трона. Несмотря на свои шестьдесят шесть лет, он оставался моложавым и привлекательным. В красном хитоне он выглядел внушительнее. Подошел к Мильтосу и дружески положил руку на его плечо:
—    Сейчас у меня гостит моя приятельница из Испании. Господин Ренах и его
супруга пригласили нас провести выходные дни в этом фантастическом древнем
строении. Предлагаю тебе ночевать здесь. На втором этаже есть специальное поме
щение для гостей. Моя идея понравилась господину Ренаху.
—    Благодарю за гостеприимство, но сегодня вечером в Марселе меня будет ждать
наш общий друг, мой земляк Константинос Константинидис.
—    Тогда не стану настаивать. Что ты думаешь о событиях в Греции? Выиграем?
Поддержат ли в Греции революцию Венизелоса?
—    В настоящее время не греки определяют свою судьбу. Во Фракии и в Восточной
Македонии на них нападают болгары. В Турции, особенно в Понте, происходит
настоящий геноцид. В Македонии и в Эпире англичане и французы ведут себя, как
колонизаторы. Итальянцы, формально вступив в Антанту, тайно и коварно подры
вают авторитет Греции. На юге король остается рабом своих филонемецких чувств,
вооруженных групп и изоляции Англии и Франции. Греки умирают голодной смер
тью. Короче, Греция находится на краю пропасти.
—    Ты прав, Мильтос! Положение серьезное, но нам удалось сделать многое. Мы
не дадим Греции погибнуть, не позволим уничтожить эллинизм. Будем продолжать
нашу пропаганду, нашу борьбу до тех пор, пока не свергнем Константина. И тогда
там вновь рассветет солнце надежды. Я мечтаю увидеть мою родину процветаю
щей, где греки найдут свои настоящие корни и будут радоваться жизни. Мы не
отступим. Ты снова поедешь в Грецию. Ты здорово потрудился. Не оставишь дело
на полпути!
—    Господин Захаров, я не могу больше жить в Греции. Прошу временно освобо
дить меня от моих обязанностей.
—    Что ты говоришь? Испугался первых трудностей? Нет, Мильтос. Тебе уже двад
цать семь лет, у тебя знания, опыт, перед тобой открываются богатые перспективы.
Ты прирожденный лидер.
—    Все, что вы говорите, правильно. Но меня тревожит судьба Малой Азии и
Понта. Я в долгу перед женой, сыном и родными. Мое место рядом с ними. У гос
подина Константинидиса есть связи с беженцами. Он поможет мне поехать в Ана
толию.
Захаров, выйдя из себя, посмотрел своим диким вороньим взглядом на Мильтоса и заорал:
—    Куда ты поедешь? Мы обратились к русскому правительству переправить
Ифигению и твоего сына сюда. Если целая империя не сможет помочь нам, что ты
один сделаешь? И Ифигения просит тебя проявить благоразумие. Что ты строишь
из себя героя?
—    От Ифигении давно не было известий. На свои письма я не получил ответа.
Наверное, что-то случилось. Я должен спасти своих родных. Кроме того, положение
русских на кавказском фронте остается неизменным. России угрожает революция.
—    В 1912 году ты воевал против турков в Македонии. Когда Ифигения сказала

тебе, что твоим родителям будет угрожать опасность, если станет известно, что ты воюешь против турков, ты заявил, что ставишь родину выше своих родителей! Что изменилось теперь?
Мильтос молчал. Захаров более мягко добавил:
—    Мильтос, потерпи немного! В марте мы поедем в Лондон. Оттуда отправишься
в Россию, чтобы проконтролировать работу наших предприятий. Меня интересуют
наши военные заводы в Царицыне. Затем можешь уехать в Эрзерум. Согласен?
Мильтос утвердительно кивнул головой.
В «иконе», в комнате, посвященной богу Дионису, их ждали супружеская чета Ренах, профессор из Ниццы с супругой и очаровательная любовница Захарова, испанская герцогиня Виллафранка.
Господин Ренах выдвинул из стенного укрытия пианино, единственный предмет в доме, который не был древнегреческим. Сел удобно и сыграл «Гимн Аполлону», который он сам расшифровал по символам, обнаруженным в 1893 году в Дельфах. Инструментовка принадлежала его другу Габриелю Форе.
Бурными аплодисментами гости встретили выступление хозяина дома. Взволнованный господин Ренах не скрывал своего восторга:
—    Господин Павлидис, Греция заслуживает вновь стать «великой»!
В зале «триклинос» гостей ждал роскошный банкет. Хозяин дома поднял бокал вина и, лежа на диване, как, впрочем, и все гости, согласно обычаям древних греков, произнес тост:
—    Мои дорогие, как вы знаете, в древности женщины ели отдельно от мужчин.
Сегодня своим присутствием нас чтит герцогиня Виллафранка, и мы делаем исклю
чение. Я приветствую вас. Поднимаю бокал за ваше здоровье и величие Греции!
*   *   *
В Марсель Мильтос приехал поздно ночью. На назначенную встречу с Константинидисом не успел. В воскресенье посетил своего земляка рано утром, желая до ухода в православную церковь застать его дома.
Было очень холодно, с Пиринейских гор дул зимний ветер. Удобно устроившись у горячего камина, они начали беседу.
—    Положение в Понте трагическое, — с явной тревогой сказал господин Кон
стантинидис. — Там совершается настоящий геноцид. Мы должны действовать.
—    Что мы должны предпринять?
—    Скоро в Марселе соберутся понтийские греки со всего мира. На этой встрече
мы обсудим и согласуем свои действия. С минуты на минуту в войну вступит Аме
рика, значит, близок конец немецких и турецких союзников. Мы должны организо
ваться в Понте, во-первых, чтобы спасти жителей, а во-вторых, усилить вооружен
ное сопротивление. До прошлого лета в горах Понта находились только молодые
люди, дезертировавшие из рабочих батальонов или отдельные лица, у которых турки
убили любимых или родственников. Там они пытались выжить. Но с сентября с
началом систематических ссылок смерти, поняли, что их ждет участь армян, поэтому
по договоренности с нашими соотечественниками в России и с русской армией на
Кавказе мы укрепляем группы, сопротивляющиеся врагу.

—    А почему вы об этом не сообщили мне и господину Захарову?
—    Ошибаетесь, мы сотрудничали с господином Захаровым, и он выделил нам
значительную сумму денег. Мне казалось, что вам это известно.
—    Чем я могу быть полезен?
—    Господин Павлидис, по долгу службы вы часто ездите по всему миру. Все нас
игнорируют, даже Греция равнодушна к нашей судьбе. Расскажу вам о некоторых
характерных преступлениях, совершенных в последний год против наших земляков.
Никто не заговорил о них, никого это не тронуло.
С января 1916 года димарх Керасунда Топал Осман и его банда совершили десятки убийств, изнасилований, бросили в тюрьмы видных греков, среди них и моего зятя Янниса Делигеоргиса и вашего брата Платона.
—    Платона?
—    Простите меня, думал, что вы знаете об этом.
—    Как это произошло?
—    Священник церкви святого Николая, другие греки и Платон прятали в своих
домах и в подвале дома священника детей-сирот, армянских и греческих, родители
которых погибли или пропали в ссылках. Однажды вечером четы Топала Османа
обнаружили детей, погрузили их на баржи…
На глазах Константинидиса появились слезы, он замолчал.
—    Прошу вас, продолжайте, — попросил Мильтос.
—    Одни баржи направились в открытое море, где четы зарезали детей, тела бро
сили в море. Другие остановились у острова Арития и передали детей другой банде.
Те хватали за ноги детей и, вращая, разбивали их черепа о скалы…
Рассказ взволновал их обоих. Ненадолго воцарилась тишина.
—    Что с моим братом? — прервал тишину Мильтос.
—    Платона и священника допрашивал сам Топал Осман. Подверг их жестоким
мучениям. Послал группу молодчиков во главе с Поламоглу Сабаном в дом Платона,
где они по очереди изнасиловали его жену Христину, а затем…
—    Что произошло потом? Не скрывайте от меня правду, какой бы чудовищной она
ни была.
—    Двухлетнюю дочь вашего брата задушил Сабан и бросил ее тельце на окровав
ленную мать…
—    Господи, какая жестокость! — зарыдал Мильтос.
—    Мужайтесь! В Понте ежедневно совершаются подобные преступления. 13 но
ября выслали 12 тысяч греков из Триполи. Их доставили в снежные горы Карахи-
сара. Живыми остались около тысячи ссыльных, остальные умерли от бедствий,
болезней и пыток. В апреле 1916 года подобным испытаниям подверглись и ссыль
ные Родополи. Во время перехода моста через реку Притани 26 девственниц прыг
нули с моста. Они предпочли бесчестью смерть в ледяных водах…
—    Надо что-то предпринять, так дальше не может продолжаться, — прервал со
беседника Мильтос. — Во-первых, мы должны проинформировать мировое обще
ственное мнение об этих преступлениях. Во-вторых, направить греческих офицеров
в Понт для координации действий повстанцев по защите безоружных людей. В-
третьих, после войны на международных конференциях надо добиваться независи
мости Понта, подготовив для этого всю документацию.
—    Уверен, что вы сможете помочь осуществить этот план.

—    Сделаю все, что смогу. Буду держать вас в курсе, — прощаясь, заверил земляка
Мильтос.
Он ушел потрясенный, захватив с собой доклад Константинидиса о преступлениях турков в Понте.
*   *   *
При личных контактах, со страниц газет Мильтос, Захаров и Константинидис информировали правительства и общественное мнение иностранных государств о драме понтийских греков. Однако за три года мир привык к ужасам войны. Его не трогали новые трагедии и зверства. Он ничему уже не удивлялся. Можно было рассчитывать только на русских, только они могли предотвратить зло и освободить Понт.
К сожалению, боги вновь оказались суровы с греками.
В 1917 году в России вспыхнула революция. Царь Николай отрекся от престола. Правительство Керенского было неспособно противостоять войне и внутренним беспорядкам. 16 апреля ссыльный вождь коммунистов Ленин специальным поездом, нанятым немцами, прибыл в Россию.
А кто же должен был отправить греческих офицеров для организации повстанческого движения в Понте? Король Константин или же Венизелос? Один стремился удержать власть, а другой — взять ее. К несчастью понтийцев, не нашелся смельчак, подобно Павлосу Меласу, чтобы помчаться в пограничный край эллинизма и защитить соотечественников.
Революция застала врасплох Захарова и его партнеров, вложивших огромные капиталы в судостроение и в военную промышленность России. Мильтосу было поручено срочно поехать в Россию, на месте изучить положение и предложить свои соображения о решении проблем, вызванных русской революцией.
17 апреля 1917 года Мильтос уехал из Парижа. На следующий день в Марселе сел на французский военный корабль, отправляющийся на Кипр, который тогда находился под английским владением. Через шесть дней высадился в порту Амахосты, красивейшего города Средиземноморья, окруженного хорошо сохранившейся древней стеной.
Был полдень 23 апреля. Иностранца, посещающего Кипр с апреля по октябрь, поражает опьяняющий аромат жасмина, неотъемлемое украшение домов и парков. Мильтосу город напомнил Константинополь. Он вспомнил, как впервые, 26 июля 1908 года, увидел Ифигению во дворе султанского дворца с лавровым венком и цветами жасмина на голове. Кипр и Ифигения символизировали одно и тоже: рабыни своей судьбы, благоухающие жасмином.
Сирены скорой помощи, крики и стоны раненых вернули его в действительность. Из Палестины причалил корабль с тяжело ранеными солдатами. Мильтоса охватило дурное предчувствие, какая-то тяжесть сжала его грудь. Он стал расспрашивать врачей и медсестер:
—    Откуда столько раненых? Кто победил? Есть ли среди них солдаты-мусульмане?
—    Только один врач, грек, — поспешно ответил молодой английский врач.
Мильтос побежал за ним, чтобы узнать имя грека, но не успел. В тот момент
два санитара несли Панайотиса. Он был без сознания. Тяжело раненых солдат

главный врач отправлял в Никосию, остальных везли в больницу Амахосты. Панайотиса забрали в Никосию. Прервав свою командировку, Мильтос поехал вместе с ним, чтобы поддержать брата своей любимой. Обе ноги Панайотиса были заражены гангреной, он горел от высокой температуры. Врачи решили ампутировать обе ноги.
Двое суток Панайотис боролся со смертью, и все это время рядом с ним неусыпно оставался Мильтос. На третий день он пришел в себя. Открыв глаза, увидел Мильтоса рядом с собой. Улыбка осветила его измученное лицо, и он прошептал:
—    Мильтос, скажи, что это не сон!
—    Это я, Мильтос. Молодец, ты победил саму смерть!
—    Смерть победил, а жизнь не смогу, — со слезами на глазах ответил Панайотис.
—    Крепись, Панайотис! Ты многое пережил, но ты спасся. И это важнее. А раны
заживут.
—    Мильтос, я хирург, знаю, что мне ампутировали обе ноги. Раны на ногах за
рубцуются, раны в моей душе будут мучить меня всю жизнь.
—    Врачи сообщили, что тебя ранило в бою под Газой 28 марта. Но теперь все
позади. Ты сильный, забудь все…
—    Забыть? — прервал Панайотис с видом человека, помнящего кошмарные сце
ны. — Ни один грек, служащий в рабочих батальонах, не спасется. Греки, врачи и
фармацевты, служили в подразделениях на передней линии. Они козлы отпущения,
на которых турки вымещают свой гнев за поражения. От нас ждут чудес: чтобы
раненые не умирали, солдаты не болели. По любому поводу нас ругают, бьют и
подвергают смертельным наказаниям. Не дай бог, если окажем медицинскую по
мощь раненым англичанам!
10 апреля 1916 года в бою под Хантзар-и-хар, в пустыне Синая, турки не разрешили моему шурину Яннису Пападопулосу оказать помощь 60 английским раненым. По трое погрузили их на верблюдов, издевались над ними и наслаждались страданиями несчастных. Все они умерли медленной смертью.
Яннис пригрозил командиру, что пожалуется на него. Тот привязал Янниса к брошенному танку. Английские и турецкие снаряды, как дождь, падали рядом с ним. После боя его, оглушенного, потерявшего рассудок, нашли англичане и отправили на лечение в Каир в психиатрическую больницу…
—    Панайотис, не мучайся, все уже в прошлом. Надо думать о будущем.
—    Я не успокоюсь, пока мир не узнает о жестокостях турков. Во время отступ
ления в бою под Газой приказали убить английских раненых солдат, попавших в
плен. Я заступился за них, пытаясь предотвратить это преступление. Англичан рас
стреляли. Командир части, в которой я служил, перед отходом выстрелил из писто
лета по моим ногам и заорал: «Негодный гяур, я оставляю тебя умирать среди мерт
вых английских свиней!».
От боли и сильного кровотечения я потерял сознание. После боя меня нашли английские солдаты.
—    Панайотис, выздоравливай и вернись к своей любимой жене Артемиде и сыну
Михалису.
—    А живы ли они? В ссылках люди пропадают, умирают, — грустно сказал Панай
отис.
—    Они живы и ждут тебя, — наврал Панайотис, ничего не зная о семье Панайотиса.

—    А как поживает наша принцесса Ифигения, когда ваша свадьба? — спросил
Панайотис, и улыбка осветила его бледное лицо.
—    У нее все хорошо и с женитьбой мы не запоздаем. В войну вступила Америка,
скоро все закончится, и мы, вновь будем жить счастливо.
Мильтос торопился в дорогу. Они крепко обнялись, расцеловались. Мильтос ушел, оставив другу чек в 200 золотых лир.
*   *   *
Утром 21 марта 1917 года над Эрзерумом дул легкий весенний ветер. Весь город был в зелени, но в горах Паладокен Даг, Каркапазар Даг и Цакмак Даг, закрывающих город с севера, востока и юга, еще лежал снег.
В этот день православные христиане отмечали день святых Константина и Елены. Восточная примета гласит: если желаешь, чтобы приснившийся тебе накануне этого праздника сон сбылся, если хороший, или же не сбылся, если дурной, ты должен рано утром пойти в церковь и зажечь свечу в твой рост и попросить помощь святых.
Во дворе и внутри православного кафедрального храма собрались верующие греки, армяне и русские. Греческий священник Николаос и русский священник совместно служили обедню.
Высокая, красивая, изящно одетая Ифигения привлекала внимание русских офицеров. Греки, служившие в русской армии, кидали ненасытные взгляды на нее.
Служба в церкви закончилась. Верующие расходились по домам. За горой Цамак Даг поднялось солнце, освещая покрытую снегом его вершину, напоминающую громадный белый хрусталь.
Три всадника: офицер, унтер-офицер и мужчина в гражданской форме, галопом прискакали к городским воротам в семистах метрах от кафедральной церкви.
Дети помчались встречать неожиданных гостей. Всадники замедлили шаг лошадей и направились к церкви. В это время двухлетний карапуз бежал к дороге, а мальчик семи лет пытался удержать его.
—    Илиас, Димитрис, остановитесь! — закричала встревоженная Ифигения и по
бежала к детям.
Всадники остановились. Мужчина в гражданском быстро спрыгнул с лошади, схватил мальчиков, поднял их высоко и начал крутить их. Затем заключил в свои объятия и Ифигению. В этом миг все четверо напоминали Аполлона и Афродиту с двумя толстыми эросами в объятиях.
Мильтос и Ифигения молча смотрели друг на друга, не в силах заговорить. Взгляды людей были направлены на них, и они, чтобы согласно восточным обычаям не выглядеть в их глазах вульгарными, удержались от поцелуев.
Родители Али и Сабиха сухо поприветствовали гостей, и все вместе ушли домой.
Мильтос вручил детям подарки: каждому по игрушечному пистолету, резиновому мячу и автомобилю. Радости Димитриса и Ильи не было предела. Они взяли пистолеты и начали играть в войну, забыв остальные игрушки.
—    Как странно, — заметил русский офицер, — что дети, оставив мячи, схватились
за пистолеты. Человек от рождения настроен воинственно.
—    Объяснение этому я вижу в другом, — сказал Омиридис. — В далекие времена
дикие предки человека жили в пещерах в постоянном страхе смерти, им угрожала

опасность от зверей. Чтобы выжить, научились бороться за себя. Добившись господства на земле, его первобытный инстинкт самозащиты от внешнего врага по идее должен был ослабнуть, но этого не произошло. Видимо, потому, что, во-первых, развитие стран не было одинаковым, во-вторых, отдельные хитрые люди используют в своих интересах страх человека за свою безопасность. Ошибаемся, веря, что дети этого не понимают. Думаю, что даже в материнском чреве ребенок чувствует и разделяет ее беспокойство, следовательно, у него формируется инстинкт защиты, который затем превращается в инстинкт господства.
—    Человек зверь и душа его неисповедима, — добавил Мильтос.
—    Эти философские рассуждения нас заведут в дебри, давайте лучше поговорим
о насущном, — предложил гостям Омиридис. — Господин Павлидис, как вы добра
лись сюда?
—    Все обошлось хорошо. Приехал через Персию. Использовал все транспортные
средства: корабли, автомобили, верблюда, лошадей и собственные ноги. Мне при
шлось пройти по вражеской территории.
—    Кстати, хорошо, что напомнили, господин Павлидис, — сказал русский офицер,
— два раза наш командующий предлагал помочь госпоже Ифигении уехать с сыном
в Париж, но семья Омиридиса не отпускала ее
—    Простите меня, господин лейтенант, но я сама отказывалась уехать, не могла
разлучиться со своей семьей, — объяснила Ифигения.
В этот момент Илиас, показывая пистолет Мильтосу, попросил его:
—    Дядя, покажи, как он стреляет?
Все рассмеялись. И Мильтос стал учить малыша стрелять из пистолета. Русские офицеры вежливо попрощались и ушли. Омиридис, желая оставить Мильтоса и Ифигению наедине, предложил жене и свояченице:
—    Сабиха, возьми детей в их комнату. А мы с моей женушкой пойдем в сад
поливать цветы и деревья. Ифигения, проведи господина Мильтоса в комнату Али,
пусть он отдохнет после утомительной дороги.
Все это время Ифигения сдерживала свои чувства, скрывая их от русских и родителей Али, что причинило бы боль и задело бы их самолюбие. Оставшись наедине с Мильтосом, она бросилась в его объятия и разрыдалась.
Он крепко прижал ее к себе, молча стал гладить ее густые черные волосы. Обнявшись, со слезами на глазах, они молча стояли пять минут. Затем Мильтос заботливо вытер ее глаза и спросил:
—    Любовь моя, как ты попала сюда? Почему не отвечала на мои письма? Почему
не воспользовалась помощью русских уехать в Париж?
Не переставая плакать, Ифигения поведала свои испытания. В ее памяти вновь ожили ужасные сцены ареста в Константинополе, унизительного допроса и опасного путешествия в Эрзерум. Вспомнила свадьбу с Али и его трагическую смерть. Любовь, доброту и заботу, которой ее щедро окружила семья Омероглу (Омиридис). Все пережитое оставило глубокий след в ее душе.
Слезы и воспоминания облегчили ее боль.
Она посмотрела на своего любимого и со слезами на глазах призналась:
—    Я не могла расстаться с семьей Омиридиса. Мы получили только одно твое
письмо.
Затем с улыбкой добавила:

—    Не удивляйся, что твой сын назвал тебя «дядей», слово «отец» он произносит
очень красиво.
Тем временем Омиридис с женой и свояченицей, сидя в саду у колодца, обсуждали новости.
—    Не знаю, что связывает нашу Ифигению с господином Павлидисом. Он писал
ей из Парижа и предлагал ей уехать туда, — сказал Омиридис.
—    Мы, женщины, мой муженек, хитрее мужчин. Сейчас ясно, почему Али не спал
в одной комнате с Ифигенией…
—    На что ты намекаешь, — прервал ее Харилаос (Халил).
—    Харилаос, ты не заметил, как похож маленький Илиас на господина Мильтоса?
Те же глаза, то же лицо.
—    Не может быть! — закричал Харилаос. — Теперь я понял, почему ребенок
родился таким крупным.
—    А мы думали, что он недоношенный, — сказала Сабиха.
—    За обедом мы должны выяснить все, — с явным беспокойством заявил Хари
лаос.
За столом Омиридис вежливо спросил Мильтоса:
—    Господин Павлидис, что вас связывает с Ифигенией? Мы просим вас сказать
правду, даю слово, что мы постараемся понять.
—    С Ифигенией мы обручены с детства. Перед свадьбой, в 1914 году, она приехала
в Константинополь. Все остальное, думаю, вам рассказал ваш сын, который проявил
мужество и благородство, рискуя своей жизнью, он спас Ифигению. Вот вся прав
да, — ответил Мильтос.
—    Мы полюбили Ифигению, как свою дочь. Ни на миг она не предала нашего
сына, нашу семью и свою честь. Поскольку все так обернулось, вам, молодым при
надлежит будущее, и вы вольны распоряжаться своей жизнью. Мы привыкли к ударам
судьбы, вытерпим и этот.
—    Мы все вместе пройдем по жизни, — сказала Ифигения.
—    Нет, дочь моя, будущее в Турции неясно. Вам нужно быстрее уехать из этого
ада, — со слезами на глазах выговорил Омиридис.
—    Я говорю, чтобы слушали и вы, и Мильтос. То, что сделал для меня Али, да и
вы, нельзя вычеркнуть так просто. Мы всегда и везде будем вместе. Мне одинаково
дороги и Али, и Мильтос, — решительно заявила Ифигения.
—    Ифигения права, господин Омиридис, мы должны все обдумать. Надеюсь, через
три месяца я вернусь из России, и все вместе, взяв с собой свои воспоминания,
невзгоды и боль, поедем в Париж. Когда наступят мирные дни в Анатолии, мы
подумаем, где жить.
Мильтос побыл в Эрзеруме два дня.
Гулял с детьми, рассказывал им мифы, играл в войну. Мальчики звали его «папой» и с интересом слушали истории о подвигах Геракла, Тесея, Одиссея и других героев древнегреческой мифологии. Слушая вопросы двухлетнего сына, он не мог удержаться от смеха:
—    Что такое змеи, которых задушил Геракл?

—    Что такое лев?
—    Что такое чудовище! Что за чудовище Лернейская гидра?
—    Как Тесей убил минотавра?
Ифигения гордилась сыном и молилась, чтобы не кончались эти дни любви и счастья.
*   *   *
Утром 23 мая 1917 года черные тучи покрывали небо над горами Понта.
Семья Омиридиса у входной двери провожала Мильтоса. Ифигения плакала. Маленький Илиас крепко вцепился в отцовские руки и не хотел его отпускать. Димитрис, держась за юбку Ифигении, шептал:
—    Мама, не отпускай его…
—    Перестаньте плакать, — отчитал их Мильтос, — через три месяца мы уедем все
вместе.
Илиас начал плакать громче. Ифигения склонилась, чтобы взять его у Мильтоса. Он шепнул ей в ухо:
—    Ифигения, я люблю тебя! Скоро вернусь. Наша любовь победит! Меня бережет
твой талисман.
Русский автомобиль, в котором сидели Мильтос и два офицера, начал медленно удаляться. Мильтос с болью в сердце видел, как Илиас протягивал вслед ему руки и неутешно плакал.
Мог ли кто-нибудь предвидеть будущее?
Увидит ли он снова нежные, заплаканные зеленые глаза сына?!

Глава 5
СУДЬБОЙ ПРЕДОПРЕДЕЛЕННОЕ…
Митрополит Трапезунда Хрисантос тепло принял Мильтоса, узнав, что он правая рука знаменитого Базиля Захарова, пославшего через Константина Константинидиса крупную сумму денег для военного оснащения греческих повстанцев в Понте. К тому же брат Мильтоса Фемис содействовал в Херсоне покупке и передаче вооружения партизанам, помогал беженцам, прибывающим в русские порты.
После прихода русских в Трапезунд в апреле 1916 года Хрисантос возглавлял всю область Понта.
Весть о том, что Мильтос посетит Россию, взбудоражила митрополита. Он попро-сил его встретиться с членами русского правительства, сообщить им о трагедии греков и побудить их продолжать военные действия на кавказском фронте:
—    Передайте русским правителям, что в Понте сложились условия для торжества
христианства. Мы возлагаем на них большие надежды.
Мильтос попросил подробный отчет о положении греков в Западном Понте, поинтересовался судьбой родителей и Платона, заключенного в тюрьму в городе Котиор (Орду).
Митрополит поручил викарию принести документы и, перелистывая их, привел несколько примеров:
—    Большинство выселений провели зимой. Ясно, что преследовали истребление
ссыльных, подвергая их холоду, голоду, бедствиям и насилию. До сих пор из Запад
ного Понта выслано 65.000 человек, по нашим сведениям 31.000 из них умерли или
убиты. Инициаторы этих преступлений тебе известны: димарх Керасунда Топал Осман,
член центрального комитата Бахаэдин Сакир и каймакамис Самсунда Рафет-бей. Все
происходит по благословению греческого происхождения командира турецкими
войсками на Кавказе коварного и злобного генерала Вехиб-паши.
Месяц назад Фемис прислал золотые лиры, мы подкупили охранников тюрьмы и они выпустили Платона на свободу и вместе с ним ушли в лагерь наших повстанцев. Накануне рождества 1916 года мы помогли его жене со своими родителями уехать в Ано Амисо. К сожалению, 9 января 1917 года выслали жителей города. В отчете прочтешь о происшедших там страшных бесчинствах.
Мильтос прервал митрополита:
—    Прошу вас, преосвященный, хватит, не могу больше слышать о преступлениях.
Хрисантос посмотрел на него с уважением и ответил:

—    Сын мой, наши сердца превратились в камень. Ты должен прочитать этот
доклад, чтобы проинформировать правительства России, Англии, Франции и даже
Америки.
Мильтос удалился в отведенную ему комнату и углубился в чтение:
По свидетельству митрополита Германоса Каравангелиса, в Ано Амисо (Кадикой) 9 января 1917 года турки собрали жителей города в школе и в домах греческой знати. Турецкие жандармы отделили двух молодых женщин с младенцами и пятнадцатилетнюю дочь местного священника Теодору Цакалиду. Женщин изнасиловали. Но Теодора избежала насилия, ногтями расцарапав лица жандармов. Смелость девушки привела их в ярость: они разрезали ее на куски, достали из груди сердце и обмазали ее кровью измученных женщин. Женщины сошли с ума. При переходе реки они бросили с моста детей и прыгнули вслед за ними.
Далее митрополит Каравангелис сообщал: в Самсунде турки на глазах представителей власти и народа на городской площади повесили 73 молодых греков. По какой-то ошибке казнь состоялась до приезда каймакамиса Рафета и Бахаэдина Сакира и их жен.
Это было утром 21 сентября 1916 года.
Жена Бахаэдина потребовала повторить процесс, повесив мертвые тела, снятые с виселицы. Она, наслаждаясь зрелищем качающихся трупов, закричала:
—    Гяуров ждет виселица. Пусть глубоко вонзится турецкая сабля в их сердца!
Мильтоса потрясли эти ужасные сцены. Не в силах дальше читать он отложил доклад и вышел в город. На берегу моря поднялся на высокие скалы рядом с кафедральным собором святого Георгия. Морские волны с силой обрушивались на скалы. Капли соленой воды били по его лицу. Он прошептал молитву:
—    Господи, почему ты забыл своих детей? Зачем ты разделил нас по цвету, по
языку, по религии? К чему столько ненависти, столько крови?
Господи, пусть это море потопит Понт и Малую Азию, пусть проглотит христиан и мусульман. В первом потопе ты спас Ноя и его семью на горе Арарат, затем вместо того, чтобы взять их под свою защиту, ты бросил их в жертву диким восточным ордам… Господи, почему!?
Всю ночь Мильтос не сомкнул глаз. Читая душераздирающие сообщения, он осознал, что должен взять на себя высокую ответственность и помочь понтийскому эллинизму.
На другой день вместе с членами Совета Понта под руководством митрополита Хрисантоса посетил русского верховного командующего генерала Владимира Ляхова.
Митрополит сообщил ему о положении в краях, находящихся под властью турков:
—    Мой генерал! Чести и жизни греков и будущему нашей общей христианской
веры угрожает смертельная опасность. Просим вас продолжать военные действия.
Турки потеряли Палестину, английские войска наступают на ближневосточном фронте.
В войну вступила Америка. Турция готова сдаться. Наши повстанцы в западном
Понте ожидают вас в Керасунде, Самсунде и Синопе. История благосклонна к Рос
сии. Мы не должны упустить случая, который веками ждали греки и русские.
Русский генерал посмотрел на него с уважением:

—    Преосвященный, я понимаю вас. И я возмущен бездействием России. К сожа
лению, в моей стране происходят большие перемены. На наши рапорта Генеральный
штаб не отвечает. Меня это тревожит.
—    Генерал, я еду в Петербург. Разрешите мне отплыть на русском корабле, —
попросил генерала Мильтос, — и посоветуйте, с кем мне встретиться.
—    Вы можете сегодня же вечером отправиться на нашем военном корабле в
Новороссийск. Единственное лицо, которое стоит навестить, это главнокомандую
щий Николай Николаевич.
*   *   *
Из Новороссийска на поезде Мильтос поехал в Петербург, где пробыл около месяца. Дни его были заняты до отказа: следил за работой предприятий, куда были вложены крупные капиталы английских и французских компаний, главным акционером которых был Захаров. Старался встретиться с премьер-министром России и главнокомандующим Николаем Николаевичем. Несмотря на посредничество французского и английского послов, те не приняли его: первый избегал встреч, второй находился на западном фронте, где русские готовили большое контрнаступление против австро-немецких сил в Галиции.
Его принял только военно-морской министр. Встречу устроила бывшая подруга Мильтоса Аннушка, супруга влиятельного русского аристократа. К сожалению, министр ничего ему не обещал. Пока не выяснится положение на западном фронте России, не может быть и речи о понтийском фронте.
В конце июня Мильтос планировал посетить заводы и судоверфи в украинском Николаеве. Город находился недалеко от Херсона, где жил Фемис, и он решил провести два дня в семье брата. Пять лет братья не виделись, и их встреча на вокзале была трогательной. Фемис крепко обнял младшего брата и, как в детстве, поднял его высоко. Затем на своем автомобиле отвез Мильтоса в маленький дворец у городского парка.
Жена Фемиса, Василики, и дети, четырехлетняя Афродита и двухлетний Панайотис, тепло встретили Мильтоса на лестничной площадке. Он вручил племянникам подарки, поиграл с ними. Василики ушла готовить ужин, оставив братьев одних. В ожидании ужина они обсуждали последние события.
—    Ты недавно был в Понте, какое там положение? — спросил Фемис.
—    Сущий ад для греков. Слышал, что я говорил Василики об Ифигении, о нашем
сыне, ее родителях и брате. Меня тревожит судьба наших родителей и Антигоны.
Думаю, что и там начнутся выселения греков.
—    Ах, Мильтос, слушай меня внимательно и крепись. Семь дней назад, 23 июня,
турки выслали из Синопа 80 знатных семей, в их числе и нашу семью. Сегодня утром
пятеро парней, которым удалось на русском военном корабле добраться сюда, сооб
щили, что 26 июня выслали и другие семьи из Синопа. Около 6.000 человек под
знойным летним солнцем в эти дни идут в караванах ссыльных. Мой совет, Мильтос,
срочно завершай свои дела в России и забери Ифигению и сына из Турции.
—    А ты что думаешь делать? Не распродашь ли ты все и не переедешь ли во
Францию?
—    Понимаю. Тебя волнуют события в России. Но, что бы ни произошло в Петер-

бурге, этим воспользуются украинцы и провозгласят свою независимость. Не думаю, что здесь нам угрожает опасность. Кроме того, я вложил крупные денежные суммы во французские, английские и греческие банки.
—    Хорошо, что ты мне напомнил: четыре месяца назад Венизелос выгнал короля.
Греция вступит в войну и вместе с союзниками дойдет до Константинополя. Надеюсь,
сейчас-то пошлют офицеров в Понт для организации партизанского движения.
—    Дай бог! Верю, что нетленный девиз «Свобода или смерть!» теперь более под
ходит к сегодняшнему положению эллинизма.
*   *   *
После недолгого отдыха Мильтос уехал 3 июля 1917 года в Николаев.
Финансовое состояние предприятий не обнадеживало. В срочной телеграмме Захарову он сообщил: «Петербург по существу не контролирует Украину. Кругом мятеж и анархия. Из-за столкновений националистов и коммунистов судоверфи и предприятия работают в неполную мощь. Наши интересы под угрозой. Жду указаний».
Получив телеграмму, Захаров заскрежетал зубами и поднял на ноги всех своих акционеров. 60 английских аристократов, 8 членов парламента, 6 епископов, 4 принца и 3 министра держали свои вклады в компаниях Захарова. Столько же было французских акционеров. Они давили на свои правительства, чтобы заставить русское правительство принять меры, в противном случае угрожали конфискацией русских капиталов в западных банках. О предпринимаемых мерах Захаров проинформировал Мильтоса и поручил ему вновь посетить Петербург и Царицын, где находились крупнейшие заводы.
27 июля Мильтос приехал в Петербург. Спустя месяц положение в городе ухудшилось. Поражение русской армии в Галиции, возвращение Ленина вызвали развал в обществе и в армии. В российской столице царили беспорядок и террор. Полиция потеряла всякий контроль над событиями. Забастовки рабочих парализовали заводы.
В течение месяца с помощью посольств Англии и Франции Мильтос искал пути решения проблем и защиты интересов Захарова и его западных партнеров. Он встретил большие преграды со стороны отца Аннушки, Никиты Петрова, промышленника, советника министра и сотрудника Путилова. Он смертельно ненавидел Захарова и западные военные компании, основных антагонистов Путиловского завода. Петров ненавидел и Мильтоса, который в 1908 году встречался с его дочерью Аннушкой. Он очень рассчитывал на этот брак, чтобы проникнуть в компании Захарова.
Мильтос тщетно пытался убедить министра, что национализация смешанных предприятий вызовет международное противодействие. Министр, как и сам Керенский напоминали напуганных и неспособных людей, попавших под влияние фанатиков.
Мильтос постоянно держал Захарова в курсе дел. 3 сентября 1917 года он уехал в Царицын, где его ждала более серьезная работа.
В городе Мильтоса ожидал сюрприз. Утром 6 сентября, посетив кабинет директора крупнейшего военно-промышленного комплекса России, встретил там господина Петрова. Тот холодно представил его ответственным работникам заводов и надменно обратился к Мильтосу:

—    Мы слушаем тебя, товарищ. Что вы хотите здесь посмотреть?
—    Господин Петров, мы встретились в Петербурге, и думаю, что вы хорошо знаете
причину моего присутствия здесь, — ответил Мильтос.
Петров иронически улыбнулся:
—    Знаю, но и вы, господин Павлидис, знаете мое мнение, впредь нашими заводами
будут руководить рабочие советы. Они выслушают вас и решат.
Мильтос кинул быстрый взгляд на окружающих и заявил:
—    Господа, эти заводы, которыми вы гордитесь, из некогда маленьких мастерских
превратились в крупные промышленные объекты благодаря капиталам Захарова и
западных фирм и современной технологии. Вы не можете расторгнуть существующие
межгосударственные договора.
Один из присутствующих выскочил с места и воскликнул:
—    Договор подписало царское правительство. Вот и требуйте у него возмещения
убытков.
Все рассмеялись, а кто-то закричал:
—    Вся власть Советам!
Остальные подхватили этот лозунг.
Мильтос сдержанно стал доказывать:
—    Поверьте мне, мы любим русский народ, но вы понимаете, что нельзя менять
незаконно международные договора. Вам предъявят экономические санкции, а это
нанесет ущерб России. Думаю, трезво обсудив все, мы сможем найти правильное
решение.
Петров, забыв свое аристократическое происхождение и манеры, пренебрежительно заявил:
—    Господин Павлидис, нас не пугают ответные меры англичан и французов.
Большевистское движение, как снежная лавина, скоро уничтожит капиталистов всего
мира.
Мильтос серьезно посмотрел на него и предупредил:
—    Требую выдать мне подробную информацию о деятельности заводов. Я состав
лю отчет, а остальное пусть решат ответственные правительства.
В течение месяца Мильтос безрезультатно старался собрать материалы. И когда он приходил на производственные участки, рабочие в кепках и с красными повязками кричали:
—    Смерть капиталистам!
*       Не       *
Вечером 5 октября Мильтос ужинал в ресторане на берегу Волги. Небо было звездное, мощная река тихо несла свои воды.
В ресторан вошли двое уполномоченных с красными повязками на рукавах в сопровождении четырех большевиков и арестовали Мильтоса и двоих мужчин, ужинавших за соседним столом. Мильтос потребовал сообщить ему причину своего ареста.
—    Вам все объяснят на месте, — ответил один из полицейских.
—    В демократических странах основание ареста сообщают сразу.
Ярости Мильтоса не было предела, когда вместо полицейского участка, он очутился в огромном помещении, где валялись старые пушки и находились около двух-

сот арестованных. Его внимание привлек голубоглазый монах богатырского телосложения. На греческом языке он проклинал большевиков.
Мильтос подошел к монаху и поинтересовался, за что его арестовали.
—    Зовут меня Григорис Сидирургопулос из Понта, служитель монастыря святого
Георгия Перистерота, — представился монах. — Побывал в Батуми, Сухуми, Мари
уполе. Услышал, что в Царицыне работают греки, механики и рабочие, приехал
собрать пожертвования. Эти безбожники-большевики поймали меня и обвиняют в
шпионаже. Но причина в другом, им не понравилось, что я обзывал их грешниками,
безбожниками, сатаной.
Через два дня незаконной задержки Мильтоса вызвали на допрос. В кабинете следователя сидели двое парней с красными повязками на рукавах.
—    Мильтос Павлидис, 27 лет, проживаешь в Париже. Верно? — спросил офицер.
—    Верно, — подтвердил Мильтос.
—    С какой целью ты приехал в Россию?
—    Прибыл в качестве представителя компаний, создавших здесь смешанные
предприятия. Мои документы подтверждают это.
—    Это предлог. Какова настоящая причина?
—    Никакой другой причины нет.
Офицер, посмотрев на присутствующих, сердито заявил:
—    Господин Павлидис, тебя в Россию послали капиталисты, чтобы поднять реак
ционные элементы против народной революции. Ты встречался с русскими реакци
онными и контрреволюционными элементами. Но мы не спим, мы бдительны, мы по
одному уничтожим капиталистических агентов.
—    Я не понимаю, господин полицейский. Кого вы представляете — закон и офи
циальное правительство Керенского или большевиков? Требую сообщить о моем
аресте французскому послу и выделить мне адвоката.
—    Мы представляем русский народ, и его воля для нас закон. Допрос секретный.
Ты обвиняешься в шпионаже во вред России и в подстрекательстве к мятежу. В своих
телеграммах ты поносил нашу родину. В твоем номере в гостинице мы нашли ма
териалы о наших заводах. Мы задержали твое письмо, адресованное в Эрзерум.
Налицо все твои цели в нашей стране.
Мильтос напрасно пытался объяснить, жаловаться. Козни Петрова и его товарищей были хорошо подготовлены.
В конце октября, до большевистской революции, Мильтоса поместили в царицынскую тюрьму. Там уже отбывал наказание монах Сидирургопулос.
*   *   *
Последовавшие месяцы оставили глубокий след на семьях Павлидисов, Николаидисов, Омиридисов и всего понтийского эллинизма.
Греция вступила в войну на стороне Англии и Франции. Немецкий Кайзер Вильгельм посетил Константинополь и при содействии генерала Лимана фон Сандерса встретился с султаном Мехметом V, поощрил Энвер-пашу и Талаат-бея ускорить массовое убийство понтийских и малоазиатских греков.
В русской армии на Кавказе вспыхивали мятежи, восставшие захватывали офицеров и совершали бесчинства среди невооруженного населения. В Эрзеруме дей-

ствовали многочисленные банды грабителей. Как-то Ифигению пригласили в кабинет русского лейтенанта. Офицер радушно встретил ее и предупредил об опасностях, которым подвергается ее семья, и предложил свою защиту. Не успела Ифигения поблагодарить его за заботу, как лейтенант, преследуя иные цели, попытался поцеловать ее. Молодая женщина не растерялась, схватила с письменного стола чер-нильцу и опустошила ее содержимое на лицо наглого офицера:
—    У вас нет ни стыда, ни совести!
Дома, закрывшись в своей комнате, она вновь обвиняла себя в том, что в июне 1914 года пренебрегла советами Мильтоса и Захарова и пустилась в роковую поездку в Константинополь.
Мильтос, заточенный в московской тюрьме, упрекал себя за то, что в мае 1917 года, найдя Ифигению и своего сына, не послал к черту предприятия Захарова и не забрал их в Париж.
Лишь двухлетний Илиас беспечно играл, а по вечерам счастливый спал рядом с самой красивой матерью в мире. Ифигения гордилась сыном, но тревожилась о его будущем. Нежно гладила его по голове, а он крепко спал, чувствуя заботливую руку любящей матери.
Мильтос и Ифигения, не обвиняйте себя. Вы ни в чем не виноваты. Человеческая судьба всесильна и не поддается контролю.
*   *   *
1 января 1918 года после окончания службы христиане печально вышли из церквей Эрзерума и разошлись по домам. Шли слухи, что советские заключили с немцами договор о прекращении войны, согласно которому Карс, Ардаган и Батуми, с 1878 года принадлежавшие России, возвращались Турции.
Сотни русских солдат покидали воинские части и уезжали в Россию, по пути предаваясь всякого рода беззаконию. Утром 31 января 1918 года жителей Эрзерума разбудили топот и ржанье лошадей. Последняя небольшая группа русских солдат и офицеров покинула город, отпустив на волю животных и оставив военные склады на милость грабителей. Жители Эрзерума кинулись в склады и растащили оружие, боеприпасы и продукты.
Харилаос Омиридис предпочел лошадей. Взяв за уздечку красную и белую, привязал их и торопливо вошел в дом. Услышав его шаги, домашние проснулись.
—    Произошло то, чего мы боялись, — тревожно сообщил он. — Русские уехали.
Соберите вещи: два ковра, одеяла, одежду и еду. Захватите золотые лиры. Отправ
ляемся через четверть часа. Пока турки не закрыли дорогу, нам надо успеть добрать
ся в Трапезунд.
—    А вы уверены, что турки не вошли в Трапезунд, — спросила Ифигения.
—    У нас другого выбора нет. На западе и юге турки и курды. На востоке непод
ступные горы и угроза со стороны турецких повстанцев и русских дезертиров. Мы
направимся на север, и бог нам в помощь!
Через час колонна из 120 греков и армян вышла на снежную дорогу, ведущую в город Байбурт. От холода плакали маленькие дети. Плакали и взрослые: они оставляли родные места, могилы предков. Последние греки покидали Эрзерум, пограничный город румов. Впредь только его название будет напоминать о тех, кто его основал.

После 25 километров пути несчастные политэмигранты решили заночевать на левом берегу Пози Дере. Там оплакали и похоронили свои первые жертвы. В пути от холода замерзли старуха и два грудных ребенка.
Женщины и дети устроились на ночлег, а мужчины с винтовками, похищенными из русских складов, установили дежурство часовых. Небо было звездное, и температура воздуха достигала 32 градусов мороза.
Никто не успел уснуть. Дикие голоса нарушили ночную тишину:
—    Илери гиаур! Теслим! (Неверные, сдавайтесь!)
Турецкие четы кричали и стреляли. Последовал двухчасовой жестокий бой. Четы не ожидали такого сопротивления и отступили. Из греков в бою погибли двое.
Мужчины собрались, чтобы обсудить дальнейшие действия. Дорога в Трапезунд была долгой. Впереди их ждали снежные горы, на востоке их подстерегали отряды четов. Ночью пустились в обратный путь в Эрзерум.
*   *   *
20 февраля 1918 года новая группа политэмигрантов, христиан Эрзерума, направилась к востоку, в Карс.
Это была дорога белой смерти. Снег, холод, голод, болезни, нападения турков и курдов, изредка русских беглецов и армянских разбойников преследовали беженцы.
От невзгод, которым подвергались «спутники смерти», день за днем колонна редела, и, наконец, поддалась панике со словами: «спасайся, кто может». Следуя этому девизу, все разбрелись, кто куда смог и насколько им это позволяли их выдержка и находчивость.
Семья Омиридиса двадцать дней шла по недоступным горам Карасу Арас и Кар-кабазари и остановилась в 110 километрах от русских границ. Анна (Айше), жена Омиридиса, не выдержала суровых испытаний. После смерти единственного сына в 1915 году сердце ее ослабло. Дорога оказалась ей не по силам. Перед смертью она, попрощавшись со всеми, позвала к себе мужа:
—    Харилаос, спасибо тебе за все годы счастья, которые ты мне подарил. Моя пос
ледняя просьба, похорони меня на греческом кладбище в России и, если когда-либо
вернешься в Эрзерум, перевези мои кости и захорони рядом с могилой нашего сына.
Похоронили ее на греческом кладбище в селе Кара-Уркан. Погостив несколько дней в греческой семье, они вновь пустились в путь.
Турецкие войска, перейдя границы, занимали территории, которые по Брест-Литовскому договору переходили к Турции.
Новая волна греческих беженцев потянулась из района Карса к северу. Скитания семьи Омиридиса продолжались. Она шла в Карс. Жители греческих сел встречали их тепло и оказывали всевозможную помощь. Но спустя некоторое время сами покидали свои села. Сообщения свидетельствовали, что турки уничтожали все греческое: живое или неодушевленное.
Группа беженцев по пути в Батуми натолкнулась на турецкие войска и была истреблена. Остальные подверглись нападениям большевиков и националистов.
Семья Омиридиса в группе беженцев шла в Баку, рассчитывая на своевременную высадку английских войск из Персии.
Блуждания длились семьдесят дней. Ифигения, изнеженная дочь Николаидиса,

парижская аристократка, проявила силу духа и выдержку. Ее примеру следовали Илиас и Димитрис, за четыре месяца они не заболели, не капризничали, слушали старших. Бог уберег их от нападений. Золотые лиры, взятые Омиридисом в дорогу, помогли им преодолеть трудности ссылки.
В середине июня они прибыли в Баку и стали ждать прихода английских войск.
*    *   *
Дни Мильтоса в тюрьме проходили невыносимо тяжело. Единственным его утешением было общество монаха Григориоса Сидирургопулоса. Смелый и упрямый монах утром и вечером песнопениями и молитвами поднимал дух заключенных, а днем, на прогулке во дворе, собирал молодых и произносил религиозные проповеди, обвиняя большевиков.
Охрана заключала его в изолятор, избивала, он не сдавался, но от пыток стал более нервным, часто терял рассудок.
Платон воевал в горах Сима в составе партизанского отряда под командованием Вангелиса Иоаннидиса и Харалампоса Контоврахионидиса.
Испытания, выпавшие на долю Платона и его семьи, оставили в его душе глубокие, неизгладимые следы. Зимой 1918 года умерли от тифа родители Христины. Она осталась в городе Амасия. Там подружилась с ссыльной женой торговца капном Яковоса Хадзисавваса, Эфтихией, бывшей одноклассницей Ифигении.
Большевистская революция дорого обошлась Захарову. Он потерял миллионы французских франков. Но события 1918 года покрыли все его убытки и принесли крупные прибыли. Сверх того, на торжественной церемонии английский король наградил Захарова «Большим крестом монашеского ордена». 30 июля 1918 года президент Франции Пуанкаре присвоил ему титул «Великого офицера Почетного легиона». Но несмотря на свои титулы и богатство, пока не смог освободить Мильтоса из тюрьмы. И это тяжелой ношей висело над ним, угнетало его: считал себя ответственным в бедах своего партнера.
*    *   *
В августе 1918 года англичане триумфально вошли в Баку. Христиане встретили их радостно. Мусульмане закрылись в своих домах. Турецкие войска, поддерживаемые вооруженными бандами, не ограничились захватом района Карса, быстро двигались вперед с целью захватить нефтеносные районы Баку.
В начале сентября новая волна христианских беженцев прибыла в город.
Англичане лишь месяц удержались в Баку. Охваченные паникой, утром 14 сентября, они уехали в Персию и в Тифлис.
Греки и армяне, в основном беженцы, попытались сесть на корабли, но англичане сбрасывали их в море. Выстрелами разогнали тех, кто хотел поездом уехать в Тифлис.
Ифигения дала по 50 золотых лир трем работникам вокзала, и они перед отправкой разместили семью Омиридиса в поезд. Но в 30 километрах от станции их ожидало разочарование: бандиты взорвали рельсы и напали на поезд. Убили английских солдат и ограбили пассажиров, отобрали одежду, оставив их в нижнем белье. Не пощадили даже детей, Димитриса и Илиаса.

14 сентября во второй половине дня поезд с пассажирами вернулся в Баку. В этот день, в праздник Вознесения святого креста, были распяты и христиане города. В городе уже господствовали турки. На центральных дорогах горделиво шествовали конные офицеры и солдаты. За ними следовали пехота, артиллерия и обозы. Греки и армяне с ярмом на шее, как животные, тянули повозки с продуктами и боеприпасами. Мусульмане города, четы и солдаты грабили дома и магазины христиан, насиловали женщин, убивали мужчин, похищали девушек и детей. Дома были преданы огню. Толпа мусульман тащила священников на улицы и била их камнями.
Под проливным осенним дождем поезд прибыл на станцию и был захвачен вооруженными солдатами и четами. Вид полуголых детей и женщин разбудил животные инстинкты, и тут же в вагонах они изнасиловали их.
Два солдата напали на Ифигению, прижимавшую к груди маленького Илиаса. Видя это, Омиридис в ярости напал на солдат, выхватил пистолет у одного и пустил все пули в насильника. Низкорослый толстый капитан сзади в упор выстрелил в голову Омиридиса. Пуля пробила мозг несчастного, и содержимое его попало на грудь Ифигении и на лицо Илиаса. Два унтер-офицера, сопровождающие капитана, выбросили труп на рельсы.
В городе раздавались крики, плач, проклятия, приказы и выстрелы, а сверху равнодушный бог взирал на боль и трагедию своих творений.
В общей суматохе пропал Димитрис. Какой-то турок схватил его и исчез в толпе. Всех повели в старый русский военный лагерь, где отдельно поместили мужчин и женщин.
Многие прыгали в окна трехэтажных зданий в поиске смерти и свободы.
В кабинет вошел толстый капитан и приказал унтер-офицерам:
— Приведите сюда высокую гяурку без сына.
Офицеры, хитро ухмыльнулись, побежали в женский лагерь и нашли Ифигению и Сабиху плачущих. Бросая алчный взгляд на ее голое тело, пахнущее дождевой водой, они схватили Ифигению за руки, подняли и приказали последовать за ними. Она стала сопротивляться, маленький Илиас обнял ее и не отпускал. Услышав крики и детский плач, женщины подняли шум и, как бешеные львицы, кинулись на унтер-офицеров.
Капитан, услышав крики, пришел в лагерь в сопровождении семи солдат. Раздались выстрелы, три женщины мертвыми упали на пол. Наступила мертвая тишина, и слышен был лишь плач Илиаса. Одна из армянок не выдержала: держа в объятиях шестимесячную девочку, прыгнула в окно и скончалась на мокрой земле вместе со своим ребенком.
Капитана это не тронуло, он приказал собрать детей, в том числе грудных, и отправить в городской интернат. Матери не хотели расстаться со своими детьми. Последовали сцены небывалой жестокости и непостижимой боли. Погибли матери, в объятиях матерей были отрублены головы грудных детей.
Сабиха, христианское имя которой было Султана, предполагала, что ее имя турецкое от слова «султан», предпочитала Сабиха, увидев, что солдаты схватили Илиаса, кинулась на них, стала бить и кусать их, пытаясь вырвать мальчика из их рук. Солдат со всей силой ударил прикладом винтовки ее по голове и спине, и она упала без чувств.

как вкопанная, в глазах у нее потемнело, и она без чувств упала на землю. Мильтос поднял ее и со слезами на глазах перенес ее в дом.
Мильтос уложил ее на диван и позвал домашних, которые помогли привести Ифигению в чувства.
Она быстро очнулась, но когда Мильтос нагнулся поцеловать ее, отстранилась от него, разрыдалась и убежала в свою комнату.
Никто не заговорил и тогда, когда Мильтос закричал:
—    Дети! Где дети?
В ответ он услышал рыдания.
Сабиха взяла Мильтоса за руку, потащила за собой и на лестничной площадке под тенью жасмина она рассказала об их мучениях в диких снежных горах Кавказа, о нападениях четов, о бесчинствах турецких офицеров, об убийстве Омиридиса…, о похищении детей…, об изнасиловании…!
—    Сабиха, хватит! — закричал Мильтос и побежал на верхний этаж. Молча лег
рядом с Ифигенией, положил свою ладонь на ее волосы. Они долго лежали так,
оплакивая свою суровую судьбу.

Глава 6
ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ!..
7 сентября 1918 года истек срок заключения монаха Григориоса Сидирургопулоса, и он был отпущен на свободу. Жизнь Мильтоса стала невыносимой, ведь с монахом он вел долгие беседы на философские и религиозные темы, обсуждал события в Греции, Турции и Понте. Дни проходили незаметно. Песнопения и молитвы монаха поднимали его дух и поддерживали в нем надежду.
Война закончилась. 30 октября сдалась Турция, 11 ноября капитулировала Германия.
Захаров, более могущественный, чем когда-либо, попросил своих друзей Ллойда Джорджа и Клемансо содействовать освобождению Мильтоса.
Истощенный и в подавленном настроении Мильтос вышел из тюрьмы. Тяжелые тюремные условия, издевательства надсмотрщиков оставили глубокий след в нем. Но на этом его муки не закончились. Около двадцати дней он добирался из Москвы в Херсон, где его ждал Фемис. Не выдержав новых испытаний, он заболел тяжелой формой воспаления легких.
Две недели Мильтос провел в постели, окруженный заботой Фемиса и его жены Василики и греческих врачей, которых было достаточно в городе.
После войны высокомерие победителей и интересы промышленников и торговцев оружием открыли новый фронт, новые раны. В России власть большевиков не распространялась на всю территории страны. На Кавказе, в южной России, восточнее Волги и на Украине контрреволюционные войска и автономные националистические движения сталкивались с силами большевиков.
Англичане и французы не торопились выдвигать к Германии и Австрии, Болгарии и Турции условия перемирия. Вместо этого разработали сумасшедший с политической и военной точки зрения план свержения большевистского режима в России. По нему Англия должна была захватить Кавказ и помочь действующим на юге России националистическим силам, а Франция, поддерживаемая Грецией, предприняла бы попытку вторжения в Россию с Украины и Крыма.
Первые смешанные греческие части высадились в Херсоне.
Благодаря коммерческой жилке греков и евреев этот город превратился в значительный торговый и промышленный центр южной России. Коммунистическая

пропаганда нашла благодатную почву среди рабочих, на заводах были созданы большевистские комитеты, которые снабжали оружием неимущие слои населения. Обеспокоенные новым оборотом дел, Мильтос, Фемис и Василики после обеда решили обсудить свои дальнейшие действия. Василики первая высказала свое мнение:
—    Большевистская буря задушит Украину. Мы не можем дальше медлить. У нас
достаточно денег, чтобы уехать заграницу.
Мильтос давно не получал новостей от Ифигении, еще не оправился от болезни и был душевно поддавлен. Хорошо зная большевиков, он разделял точку зрения своей невестки:
—    Василики права. Возьмите детей и срочно уезжайте во Францию. Здесь вам
опасно оставаться. Большевики свою теорию превратили в религию. Они так же
фанатичны, как мусульмане в Турции. Я поеду в Турцию, разузнаю о судьбе наших
родных и вернусь в Париж.
Фемис, красивый и внушительный, гордо посмотрел на них и ответил:
—    Мильтос, вижу, ты пока не оправился от тюремных мучений и болезни. Выс
лушайте мое мнение. В Херсоне уже находится греческий батальон. Вчера я пого
ворил с майором Прассосом Константиносом. Он заверил, что скоро прибудут и
другие греческие и французские части. Немецкие войска тоже пока не покинули
город, до замены их союзной армией они должны оставаться на Украине. В помощь
греческой армии мы создали вооруженный отряд, которым руковожу я.
—    Фемис, я не согласен с тобой. Мы можем пока остаться, а Василики и дети пусть
немедленно уезжают.
—    Нет, Мильтос. Ты представляешь, какая паника охватит греческое население
города, если я отправлю свою семью заграницу?
Решили остаться в городе. 1 марта 1919 года войска большевиков под командованием Григорьева окружили город. У железнодорожной станции, в центре города, в северо-восточном предместье и у старой крепости шли бои. Горожане и солдаты, мужчины и женщины самоотверженно воевали за свои идеалы.
Десять дней длилась херсонская битва. Погибли 117 греков, 10 французов, ранены 140 греков, 21 француз. После победы большевиков в чистках погибло более тысячи горожан.
Мильтос вместе с остатками греческого батальона вовремя сел на корабль «Анна IV».
Фемис с группой солдат транспортной службы застрял в городе. С греческим унтер-офицером он поехал на машине домой за женой и детьми.
За ними последовала вооруженная группа рабочих. Мужчины мужественно боролись до последнего патрона. Большевики ворвались в дом и зверски убили всех, не пощадив шестилетнюю Афродиту и четырехлетнего Панайотиса.
*   *   *
После перемирия английские войска вновь двинулись в Понт и на Кавказ, дошли до нефтеносных районов Баку. Турецкие солдаты покинули город, оставив после себя разрушения и неизлечимые раны.
Ифигения обошла весь город в поисках Илиаса и Димитриса. Турки грозили ей,

что вернется турецкая армия и тогда, как в сентябре 1918 года, уничтожит последнего гяура в городе.
Кавказ бурлил. С одной стороны националисты и сторонники царя, с другой -маленькая армия, созданная правительством Грузии для укрепления своей независимости, ожесточенно сопротивлялись большевикам.
Утром 10 февраля 1919 года, в день святого Харлампия-чудотворца в Баку шел снег. Ифигения и Сабиха пошли в церковь, где немногочисленные христиане слушали молебен. Каждый день сотни христиан отправлялись в батумский порт в попытке спастись от надвигающейся опасности.
После службы женщины пошли на железнодорожную станцию, молча постояли на месте, где в последний раз видели мертвого Омиридиса. Со слезами на глазах, Сабиха, подняв руки, запричитала:
—    Добрый мой Харилаос, помню, как в январе 1915 года мы оплакивали твоего
единственного сына Али, ты сказал: «Женщины, хватит, слезы способны привести
в движение водяные мельницы всего мира, но им неподвластны водяные мельницы
бога!». Наши слезы высохли, капли нет пролить на могилах наших близких и род
ных. Тебе повезло, что ты умер, если бы ты видел наши мучения… Мы живем, чтобы
найти детей…
Расстроенные и усталые они вернулись в дом гостеприимной турчанки. Ифигения закрылась в комнате, подошла к окну. На землю падали крупные хлопья снега. Невольно руки ее упали на обрезанные груди, слезы потекли с глаз, и она прошептала:
—    Боже, почему ты оставил меня живой! За веру в твоего Сына Христа мы, хри
стиане Анатолии, подверглись пыткам и унижениям. Боже, хватит испытаний! Я не
в силах больше терпеть и нести на своих плечах тяжелый крест, пошли мне смерть,
только она излечит мои раны.
Отчаянные, сломленные духом, без мужской защиты, без детей женщины покинули Баку. В Батуми они примкнули к тысячам, куда в конце февраля стекались тысяча беженцев из Астрахани, Ардагана, Карса, Баку, Тифлиса и других городов Кавказа.
В центре города высота снега превышала полметра. Парк от набережной и до бульвара был превращен в огромный убогий лагерь беженцев.
Голодные и отчаянные мужчины, женщины, дети, сироты в надежде на спасение обращали свой взор к морю, ожидая греческие корабли. Но корабли не появлялись. Болезни, холод и голод косили беженцев. Оставшиеся в живых поддерживали друг друга. Общая судьба, неожиданная шутка, звук понтийской лиры объединяли их, придавали им силу.
Когда 5 марта 1919 года в море появился грузовой корабль, среди беженцев мгновенно пронесся шепот: «Нас заберут в Севастополь, в Крым, где воюют греческие войска. А дальше — бог нам в помощь!»
Но и этот корабль не дошел в Батуми. Во время общего разочарования высокий мужчина подошел к Ифигении, прислонившейся к толстому бамбуку, тронул ее за плечо и позвал беженцев:
—    Земляки, подойдите сюда, я вам поведаю несколько историй.
Их окружили юноши и девушки. Мужчина спросил:
—    А вы знаете, почему местные жители назвали этот город Батуми?

—    Здесь растет бамбук, поэтому город назвали Батум, — ответил худой парень.
Раздался дружный смех. Свое предположение высказал пожилой мужчина с гни
лыми зубами:
—    Здесь путники наталкивались на неожиданные препятствия и поэтому назвали
эту местность Батум.
Вновь раздался хохот. Мужчина, оказавшийся учителем, объяснил:
—    Наш мифический герой Ясон, прибыв в Колхиду, искал глубокий причал, чтобы
причалить корабль «Арго». Вот это место, справа от вас. Аргонавты под словом
«Вати» подразумевали город, местные жители назвали Батум, мы — Ватум.
Ифигения, поглощенная своими мыслями, не слышала, о чем говорят. Учитель подошел к ней и продолжил:
—    Дорогие земляки, во время троянской войны греческие корабли из-за отсут
ствия попутного ветра не могли идти против Трои, так как не могли раскрыть паруса.
Тогда дельфийский пророк посоветовал им принести богам в жертву Ифигению, дочь
короля Аргуса. Когда ее отец, Агамемнон, согласился и готов был послать свою дочь
на алтарь, тогда боги схватили Ифигению и привели ее в страну быков, в Крым. И
нас поведут в Крым, и нас будет сопровождать вот эта Ифигения, которая, красивее
дочери Агамемнона!
Молодые люди подняли на руки Ифигению и закричали:
—    Да здравствует Ифигения! Да здравствует Таврида!
—    Да здравствует Греция!
*   *   *
10 марта 1919 года, во второй половине дня корабли с греческими и французскими войсками прибыли в одесский порт. Мильтос обошел все корабли в поисках Фемиса и его семьи. В списках пассажиров их не было. Зная фанатизм и зверства большевиков, не щадящих своих противников, он опасался самого худшего.
Во время высадки солдат, раненых и выгрузки материалов греческие рабочие порта, члены греческой коммунистической организации Одессы, обнаглевшие после поражения союзников в Херсоне, язвительно кричали на греческом языке:
«Из Цанак-калы и Херсона судна доставили дураков на корм рыбам!».
В Одессе, на западном берегу Черного моря, свыше 100.000 греческих беженцев из различных уголков юго-западной России терпеливо ждали своей участи. Они жили в отвратительных условиях, их мучила неизвестность, в их памяти еще живы были пережитые испытания во время скитаний. Скрепя сердце, Мильтос слушал рассказы беженцев. В их трагедиях он видел свою. Напрасно четыре дня он искал в лагерях родные лица.
Никакой информации, никакого света! У него обострилось воспаление легких, он был доставлен в греческий военный госпиталь. Через два дня Мильтос с двумя больными отплыл на корабле «Амфитрита», используемом в качестве плавучего госпиталя. Он остановился в Севастополе, в Крыму, где забрал больных и раненых греческих солдат и отплыл в Константинополь.
Большевистский микроб заразил и греческих солдат, в основном тех, кто воевал в Крыму. На корабле «Амфитрита» некоторые раненые пели:

«Сел я на корабль, Прибыл я в Россию. А в России снег, большевики и пушки!».
В Константинополе Мильтос попросил доставить его во французскую больницу, где когда-то работал Панайотис, брат Ифигении.
На следующий день его навестила Артемида, жена Панайотиса. Не успели поздороваться, он спросил ее:
—    Где Ифигения и наш сын?
Артемида сочувственно посмотрела на него, погладила его и тихо ответила:
—    До сих пор ничего не знаем о них. Но не отчаивайся. Тысячи беженцев ждут
в портах Румынии, Украины, Крыма, южной России, Грузии. Одни находятся в
окружении большевиков, другие уехали в Персию, Палестину, Египет, Грецию, Евро
пу и Америку. Крепись, Мильтос! Мы должны надеяться. Трагедия греков Анатолии
продлится десятилетия. Счастлив будет тот, кто найдет следы своих родных!
Глаза Мильтоса наполнились слезами, голос его дрожал:
—    А что стало с нашими родителями, где Платон, Антигона?
В ее глазах он прочитал печаль и боль:
—    Мы должны проявить мужество. Пронесшийся над Турцией ураган оставил
после себя множество жертв. Твои родители умерли в ссылке в районе города Цурум,
в Синопе Антигону приютила одна греческая семья. Платон спустился с гор и живет
с женой в Керасунде. Родители Христины умерли в ссылке, а их дочь задушил по
мощник Топала Османа…
—    Он еще жив, чудовище? — закричал Мильтос, прерывая Артемиду.
—    К сожалению, несмотря на то, что есть ордер на его арест, он с бандой четов
пока скрывается в горах. Многие преступники гуляют на свободе. Арестованы 68
преступников, они обвиняются в геноциде против греков и армян. Со дня на день
ожидается суд над ними.
—    Что с родителями и сестрой Ифигении? Они здесь?
—    Родители ее приехали на несколько дней. Взяли запрятанные золотые лиры и
уехали в Никеа. Свекор с трудом двигает ногой и рукой, морально подавлен. Поклял
ся потратить все свои деньги, чтобы найти похитителя Ирини в 1914 году. Уезжая,
оставили нам крупную сумму денег, так как Панайотис уже не сможет работать. Он
очень переживает.
Мильтос и Артемида обнялись, вспомнили умерших, пропавших без вести и тех, кто жив и страдает.
Было 25 марта, день возрождения Греции.
Перед уходом Артемиды Мильтос попросил ее послать краткую телеграмму Захарову в Париж.
Захаров ответил в тот же день:
«… Как поправишься, сразу приезжай в Париж. Премьер-министр Венизелос добился успехов на мирной конференции. В поиск Ифигении и вашего ребенка подключил наших союзников и Красный Крест. Ожидаются перемены в Малой Азии. Тебя ждет серьезное задание…».
7 апреля Мильтос выписался из больницы. Для полного выздоровления на неде-

лю остался в Константинополе. Думал поехать в Никеа к родителям Ифигении, но предположил, что их встреча прибавит им новые страдания, если узнают, что от Ифигении нет вестей.
Он обратился в иностранные посольства, к консулам Франции, Англии, Италии и Греции в Константинополе с просьбой найти Ифигению, их сына, Димитриса и Ирини.
В вербное воскресенье уехал в Париж.
*   *   *
В апреле 1919 года пароход «Янина» с делегацией греческого Красного креста направлялся в прибрежные города Понта и Грузии. В составе делегации был корреспондент газеты «Патрис» А. Скулудис. В книге, изданной после этой поездки, он пишет о посещении Синопа:
«…Нас встречали знатные люди Синопа. Это были уважаемые люди, когда-то богатые, а теперь бедные, измученные, недавно вернувшиеся из ссылки…
…Нас повели в Синоп. Но в какой Синоп?! В городе спаслись только крепость и турецкая улица. Греческий квартал разрушен до основания.
…30 августа 1917 года пожар охватил греческий квартал. За два часа дотла сгорели 400 домов и магазинов.
Турки намеренно подожгли Синоп.
В немногочисленных домах, спасенных от пожара, нас угостили кофе. Высокая босая служанка в черном фартуке, печальная девушка 19 лет, бесшумно ходит с опущенной головой. Кажется, что она плачет.
Она медленно разносит на подносе кофе. Для служанки она очень нарядна, а для госпожи слишком покорна.
Это единственная дочь богатого синопского аристократа.
…Осталась одна-одинешенька, и добрая хозяйка дома делится с ней последним…».
Эта покорная девушка была Антигоной, единственной дочерью Георгиоса и Афродиты Павлидис, изнеженная сестра Фемиса, Платона и Мильтоса, босая служанка, плачущая без слез, не желала вызвать жалость.
Делегация Красного креста прибыла в Самсунд, где на корабль сел митрополит Германос Каравангелис. Затем в Керасунде в святом храме Преображения Господа состоялся благодарственный молебен, где с потрясающей патриотической речью выступил адвокат Панайотис Эрмидис. Затем она посетила Трапезунд и Батум, где члены делегации были потрясены положением собравшихся там беженцев.
Представители беженцев из пяти человек вручили делегации Красного креста отчет о безнадежном положении беженцев. Ифигении, более грамотной из всех, доверили выступить с приветственной речью. Со слезами на глазах, но с чувством собственного достоинства, она обратилась к гостям:
«Добро пожаловать, братья из Греции!
Долгие месяцы с тревогой мы ждали вас. Наш взор днем и ночью обращен в море в ожидании кораблей, наших спасителей.
Пролито много крови, мы оставили многих родственников в Анатолии и на Кавказе. Все эти жертвы принесены за нашу веру и Грецию!
Спрашивается, где же греческие корабли?

Что думает премьер-министр Венизелос?
А знают ли в Греции, что в Понте, на Кавказе, в России есть греки?
Ежедневно в течение трех месяцев в нашем лагере умирает более десяти человек! Если мы не нужны Греции, то пусть нас отправят в другие страны.
Это последний наш крик о спасении!».
Члены греческой делегации были расстроены до слез. Беженцы, худые, изможденные спели греческий национальный гимн.
Каравангелис подошел к Ифигении и крепко пожал ей руку:
—    Дите мое, мне знакомо твое лицо.
—    Преосвященный, 31 июля 1908 года вы были у нас в гостях в Перане.
Я дочь Михалиса Николаидиса.
Митрополит не вымолвил ни слова, только обнял ее и дал ей выплакаться.
Месяц спустя делегация Министерства социального обеспечения Греции во главе с писателем Никосом Казантзакисом прибыла в Батум, посадила беженцев на корабли и отправила одних в Понт, других — в Грецию.
Ифигения села на пароход «Пиниос», направляющийся в Трапезунд.
Вали города не позволил беженцам высадиться под предлогом, что «…эти беженцы покинули Турцию без разрешения оттоманского правительства, у большинства из них нет паспортов». Турки не разрешили выгрузить тела трех беженцев, скончавшихся в пути.
Все это происходило на глазах английских солдат, находившихся в городе для наблюдения над выполнением условий перемирия. Только после вмешательства французского консула Леписье и его земляка подполковника Энсери беженцам разрешили сойти с корабля. Ифигения подошла к французскому консулу, который оставался в порту до тех пор, пока последний пассажир не сойдет с корабля. Она представилась и попросила выдать французские паспорта ей и Сабихе.
Леписье, пораженный изящными манерами Ифигении, предложил женщинам пойти вместе с ним в консульство.
Консул спросил их о положении греческих беженцев с Кавказа, о действиях большевиков и националистов. На чистом французском языке Ифигения поведала свою трагедию, рассказала об опасностях, которым подвергаются греки на Кавказе. Попросила помочь ей поехать в Эрзерум в отчаянной попытке найти своих пропавших детей.
Консул был тронут ее историей:
—    Госпожа Ифигения, в знак моего расположения к вам, я решил выдать вам
специальные паспорта, подтверждающие, что вы «подопечные» Франции, но в по
ездке в Эрзерум мы вам не сможем оказать никакой защиты.
—    Почему, господин консул, — возмутилась Ифигения, — разве в районе нет
союзных войск, надзирающих за соблюдением условий перемирия?
—    К сожалению, он находится в руках турков, терроризующих жителей. Даже
английские солдаты покидают эти регионы. Вы разве не видели поведение турок в
порту? Они и мне часто угрожают.
—    Значит, господин консул, проигравшие угрожают победителям?
—    Знаете, союзники устали, у них нет сил вступать в новые приключения. Наши
солдаты в южной России и моряки на Черном море проявляют непослушание и
требуют возвращения домой.

Ифигения все поняла. Получив паспорта, на следующий день на французском корабле они отплыли в Константинополь.
Перед отъездом она попросила французского консула, истинного гуманиста, подать Захарову следующую телеграмму:
«…Сегодня отправляемся в Константинополь. Беспокоимся о судьбе Мильтоса».
*   *   *
18 апреля 1919 года Мильтос прибыл в Париж. Захаров встретил его тепло и сразу же подключил к работе. Он намеревался открыть банк в Константинополе во главе с Мильтосом. По сути дела, этот банк должен был действовать в новых условиях Анатолии, на что обратил внимание Мильтос спустя месяц, когда 15 мая греческая армия высадилась в Смирне.
Париж наводил тоску на Мильтоса. В свободное время он ходил по местам, где прежде гулял с Ифигенией: в Сорбонну, в кафе Ле Клуатр, в Трокадеро, к Эйфелевой башне, в Люксембургский сад, где впервые поцеловал свою любимую. По ночам страдал от бессонницы, а когда ему удавалось ненадолго уснуть, ему снились кошмарные сны: большевики, убивающие Фемиса и его семью, турки, душившие маленькую дочь Платона, Ифигения и Ирини в турецких гаремах. Но чаще всего видел во сне сына, плачущего и протягивающего ему вслед свои нежные руки во время про-щания в 1917 году в Эрзеруме.
10 июня поздно вечером Захаров и Мильтос навестили премьер-министра Венизелоса в парижской гостинице «Мерседес». Венизелос сиял от удовольствия. Обстановка на мирной конференции была благоприятной для национальных интересов Греции.
И Захаров не скрывал своего восторга:
—    С вами, господин премьер-министр, Греции суждено перенести свою столицу
в «королеву городов», в Константинополь. Взоры греков со всех уголков земли
устремлены в Париж, ждут вашего возвращения с картой новых границ в руках:
Иония и Фракия перейдут к Греции. Мы рассчитываем на армию и на вас, великого
политика и дипломата! А вы рассчитывайте на материальную помощь вашего друга
Захарова!
Довольный Венизелос рассмеялся. Вынужденная улыбка появилась на губах Мильтоса. Воспользовавшись моментом, он добавил:
—    Не только Иония и Фракия, господин Захаров, но и Понт.
Венизелос помрачнел. Он не воспринимал всерьез проблему Понта. Даже на мирной конференции он не стал выдвигать требования о Понте. Позже понял свое упущение, но новые ошибки еще больше запутали положение. Посмотрел на Мильтоса с недоумением, делая вид, что вопрос его не удивил, и заявил:
—    Понтос представляет собой серьезную проблему.
—    Господин премьер-министр, вы и господин Захаров знаете многое, позвольте
мне лишь высказать свои скромные мысли.
—    Разумеется, господин Павлидис, мы не настолько мудры, чтобы не нуждаться
в мнении других, кроме того, я всегда рад слушать молодых.
—    Господин премьер-министр, если бы в 1917 или даже в 1918 году для органи
зации повстанческого движения в Понт были отправлены кадровые греческие офи-

как вкопанная, в глазах у нее потемнело, и она без чувств упала на землю. Мильтос поднял ее и со слезами на глазах перенес ее в дом.
Мильтос уложил ее на диван и позвал домашних, которые помогли привести Ифигению в чувства.
Она быстро очнулась, но когда Мильтос нагнулся поцеловать ее, отстранилась от него, разрыдалась и убежала в свою комнату.
Никто не заговорил и тогда, когда Мильтос закричал:
—    Дети! Где дети?
В ответ он услышал рыдания.
Сабиха взяла Мильтоса за руку, потащила за собой и на лестничной площадке под тенью жасмина она рассказала об их мучениях в диких снежных горах Кавказа, о нападениях четов, о бесчинствах турецких офицеров, об убийстве Омиридиса…, о похищении детей…, об изнасиловании…!
—    Сабиха, хватит! — закричал Мильтос и побежал на верхний этаж. Молча лег
рядом с Ифигенией, положил свою ладонь на ее волосы. Они долго лежали так,
оплакивая свою суровую судьбу.

Глава 7
НАЦИОНАЛЬНЫЙ МИРАЖ… ПРЕДАТЕЛЬСТВА… ТРАГЕДИЯ
Мильтос, Ифигения и Сабиха устроились в старом доме Николаидиса в греческом квартале Татавла.
В начале 1920 года в Константинополе в зданиях бывшего Восточного немецкого банка планировалось открытие банка Захарова. С июня 1919 года турецкое правительство выдало разрешение о создании «Коммерческого банка Средиземноморья». На Мильтоса выпал весь груз подготовки помещений, подбора кадров и решение вопросов юридического и практического характера.
Ифигения бескорыстно работала в двух сиротских домах Вселенского Патриархата, где были и дети, родители которых погибли в ссылках, в погромах, в рабочих батальонах турецкой армии. Много времени проводила с ними, учила их читать, слушала историю и драму каждого ребенка, щедро, как родная мать, дарила им свою любовь. Маленькие дети, начиная говорить, первой звали ее «мама».
С детьми она отвлекалась от тягостных мыслей и тоски, играла с ними, но, вернувшись домой, закрывалась в своей комнате, в слезах молилась за Илиаса и Димитриса. Пусть будут живы, не имеет значения, где они: в сиротском доме или дома у какой-либо турчанки, которая любит и заботится о них, и пусть они зовут ее «мама»!
Время проходило, поиски детей не давали результатов, а надежда найти их уменьшалась.
Постепенно в душе у Ифигении укоренялись разочарование и меланхолия. Мильтос, как мог, поддерживал ее, не выдавал свои переживания и боль, чтобы не усугублять ее страдания.
Однажды утром в начале октября Ифигения встала очень рано, выглянула за окно и увидела покрытый густым туманом город. Пошла в ванную, чтобы собраться, и невольно взгляд ее упал на голую грудь. Зрелище было страшное! Глубоко был вырезан сосок правой груди, а левая вовсе отсутствовала, лишь сбоку торчал безобразный кусок. Слезы набежали на ее глаза, она поспешно оделась, бросила черную шаль на голову и плечи. Уходя, посмотрела на Мильтоса, который все еще спал, как ребенок, и прошептала:
— Несчастный мой Мильтос! До сих пор ты не дотронулся до моих грудей, чтобы не поставить меня в неудобное положение. Ты всегда ласков со мной. Бережешь меня и скрываешь от меня печальные вести. Я все понимаю… Я тебя очень люблю!

Затем поспешила в интернат, где дети, открывая утром глаза, хотели видеть самую добрую и красивую маму, ее улыбку, услышать ее нежный голос.
В сентябре Мильтос дважды, под предлогом, что едет в Афины по служебным делам, навещал родителей Ифигении в Никеа и совершил рискованную поездку в Синоп. Там нашел свою девятнадцатилетнюю сестру Антигону. Девушка выросла, похорошела, многие молодые люди увивались вокруг нее, но она предпочла английского капитана резервных частей, находящихся в городе в рамках перемирия. Недавно он подал в отставку, и после увольнения, женившись на Антигоне, намеревался с молодой женой уехать в Лондон, где до войны преподавал древнегреческий язык.
С приездом Мильтоса молодым пришлось поторопиться со свадьбой. В церкви Богородицы их обвенчал Мильтос. С 1914 года это было единственное радостное событие.
*   *   *
На Рождество 1919 года родители Ифигении приехали в Константинополь, чтобы отметить, вернее, вместе со своими детьми оплакать беды, выпавшие на их долю. Господин Михалис вынужден был скрыть от своей любимицы правду:
—    Мы обнаружили следы Ирини, похищенной турками в 1914 году. Скоро найду
ее и привезу в Константинополь. Крепись, Ифигения! Мы начнем новую жизнь!
Ифигения делала вид, что верит ему, не хотела убить последнюю его надежду, которая помогала ему жить.
Одновременно с обязанностями в банке и семейными делами, Мильтос с интересом следил за событиями в Малой Азии и развивал значительную патриотическую деятельность. С согласия Захарова и на его деньги создал независимую от союзников и Греции сеть разведчиков в Турции, в штабах и в союзнических войсках в Малой Азии и Фракии.
Поступающая информация тревожила его. Для выяснения на месте фактов Мильтос встретился в Смирне с давним своим другом, бригадным генералом Теодоросом Панкалосом. Они вспомнили юность, войну, а затем обсудили текущие события. Понимая состояние друга, Панкалос обещал:
—    Мы скоро освободим наших соотечественников в Понте и в Малой Азии, найдем
твоего сына.
—    Боюсь, генерал, положение не из приятных, как тебе это кажется.
—    То есть? Что тебя пугает?
—    Генерал Кемаль игнорирует союзников и самого султана. В Эрзеруме и Севастии
провел собрания, создал армию, его четы терроризуют провинцию, особенно Понт,
где действует чудовище Керасунда Топал Осман. Друг мой, второй геноцид, начав
шийся против беззащитных греков, уничтожит в корне греков Анатолии.
—    Не волнуйся, кому надо знать, тот следит за событиями, — заверил Панкалос.
—    Вы, знающие, находитесь под Смирной. В пограничном Понте вампиры про
шлого начали выходить из мрака и вновь жаждут греческой крови. Недавно я по
лучил письмо от моего брата. Он вновь вступил в партизанский отряд и поднялся
в горы. Просит убедить Венизелоса послать группу офицеров в Понт. Зло зашло
далеко, а мы пассивно ждем решений Мирной конференции.

—    Весной в Париже ты убедился, каким авторитетом пользуется Венизелос среди
глав иностранных государств. Скоро ему вручат документ, по которому мы создадим
Великую Грецию.
—    А знаешь, что говорят наши так называемые союзники за нашей спиной? Они
против греческого присутствия в Малой Азии и Константинополе!
—    Что ты говоришь? Спроси своего друга Захарова, который часто обедает с
Венизелосом, Ллойдом Джорджем и Клемансо?
—    Раз бросаешь мне вызов, слушай. Тебе, начальнику штаба греческой армии, при
годится. Верный наш агент в штабе генерала Мильна сообщает: английский министр
Уинстон Черчиль и командующий английским Генеральным штабом генерал Генри
Уильсон четко заявили Венизелосу: «С наступлением на Смирну ты губишь свою стра
ну и себя». Во Франции Клемансо потерял власть, французские генералы и диплома
ты предлагают: «Из всех народов, проживающих в Турции, мы сможем договориться
только с турками…». Итальянцы вооружают турецких повстанцев, организовывают
убийства греков в Смирне и Константинополе. Теодор, ты отличный полководец, но
я благодаря Захарову видел падение сильных мира сего. Они заискивают перед то
бой, когда нуждаются в тебе. Душат, если задеваешь их интересы.
—    Точно. Им выгодно присутствие Великой Греции в регионе.
—    Основная причина войны, кроме прочего, контроль над нефтеносными терри
ториями. Они в руках союзников. На Ближнем Востоке — англичане и французы. В
северной Африке: англичане, французы, итальянцы. А за ними — американские
компании. Ты заметил, Теодор, что в богатых нефтью территориях проживают в
основном мусульмане? Кемаль стремится взбудоражить их. Это невыгодно союзни
кам. Сегодня одни, завтра другие союзные страны будут помогать ему.
Мы попали в ловушку. Только имея сильную армию в Смирне и Понте, мы сможем с достоинством выйти из создавшейся ситуации и быстрее добьемся дипломатического решения вопроса.
—    Венизелос все урегулирует. А теперь выпьем вина, чтобы унять печаль.
*   *   *
Но опасность росла. Кемаль, опираясь на моральную и материальную поддержку русских и итальянцев, искусно используя разногласия англичан и французов, провоцировал турок, создавал армию, собирал повстанческие отряды в Западной Фракии и на восточных берегах Босфора.
Вершиной его наглости стало нападение на французский конвой в городе Марасе 10 февраля 1920 года, в результате чего погибли 1.200 французских солдат и были зарезаны 20.000 армян.
Англичане и французы решили принять якобы какие-то меры, к примеру, заочно приговорить к смертной казни Кемаля и его главнокомандующего Исмета. Но не использовали свои войска, не дали поручения греческим частям уничтожить еще пока слабый и шаткий военный механизм Кемаля.
23 апреля 1920 года в Анкаре Кемаль созвал «Великое Национальное Собрание» и создал свое революционное правительство. Прогнал западных консулов (последним уехал француз Леписье из Трапезунда). Отдал приказ о начале второй и окончательной стадии геноцида греков Анатолии и в мученическом Понте.

В Трапезунде по заказу Топала Османа изготовили огромную деревянную длинную трибуну. На одном краю он выстроил нескольких парней, одетых в форму греческих эвзонов, которые держали греческий флаг. На другой конец трибуны поднялся ходжа и, обратившись к толпе, собравшейся на городской площади, закричал:
—    Станем ли мы терпеть гяуров, режущих наших детей и насилующих наших жен?
—    Нет! Смерть гяурам! — закричала обезумевшая толпа.
Топал Осман в мундире повстанца, в начищенных до блеска сапогах и с плетью в руках встал рядом с ходжей, плетью три раза ударил по сапогам и дико заревел:
—    Эти псы только нашей сабли боятся. Кто осмеливается, пусть идет со мной!
Группа четов, подготовленная заранее, выпрыгнула на трибуну, набросилась на
так называемых греческих эвзонов, зарезала их и бросила тела в большое деревянное корыто с водой.
Топал Осман с турецким знаменосцем подошел к краю, откуда бросили греков, водрузил там турецкий флаг и торжественно крикнул:
—    Да будет благословен Аллах! Мы вырежем греков в Смирне и выбросим их в
море в добычу рыбам!
*    *   *
Проходили месяцы. Хищник Анатолии становился сильнее. Союзники спорили о разделе территорий. Греческие солдаты ждали приказов.
В июле 1920 года Захаров вызвал Мильтоса в Париж, чтобы перед предстоящим подписанием мирного договора вместе с другими влиятельными лицами его предприятий обсудить их новую стратегию.
Мильтос воспользовался случаем и предложил Ифигении сопроводить его в этой поездке. Он планировал приехать в Париж в конце июня, чтобы Ифигения успела получить диплом, чему помешали события 1914 года.
Ифигения с улыбкой восприняла предложение Мильтоса:
—    Ты не шутишь? Как пришла тебе в голову эта мысль? Диплом!.. Признаться, для
этого у меня нет настроения.
—    Нет, Ифигения, речь не только о дипломе. В Париже, как сообщил Захаров,
скоро подпишут мирный договор. Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной. Я наме
реваюсь вновь встретиться с Венизелосом. Возможно, благодаря Захарову мы уско
рим создание международной комиссии, которая объездит Малую Азию, Кавказ и
Ближний Восток для поиска и освобождения похищенных и пленных лиц. Думаю,
присутствие матери, потерявшей ребенка, их тронет.
—    Для этой цели я поеду с удовольствием, — поспешно ответила Ифигения, и в
глазах ее появился блеск радости и надежды.
*    *   *
В Париже при поддержке Захарова они встретились с Венизелосом, с министрами иностранных дел Англии, Франции и Румынии. Внешне все проявили понимание и интерес к их просьбе, но на практике ничего не сделали.
Предлагая Ифигении сопроводить его в поездке, Мильтос преследовал и другую

цель, о которой знал только Захаров. Он стремился найти благоприятную обстановку, чтобы раскрыть ей свой план. Водил Ифигению по улицам, музеям, кафе и клубам, куда когда-то они ходили.
19 июля 1920 года после обеда они пришли к Собору Парижской богоматери. Ифигения предложила:
—    Давай поставим свечи за Илиаса и Димитриса.
—    Я бы предпочел пойти в церковь Сен Северина. Там нет народу, обстановка
помогает мне сосредоточиться. Как в 1912 году, сядем напротив иконы «Снятие
Христа с креста» и помолимся за наших детей. Не забывай, что завтра день пророка
Илиаса. Именины нашего сына.
Ифигения промолчала. Крепко сжала его руку и последовала за ним.
В церкви не было ни души, только слабо горела одна свеча.
Они поставили по две за каждого ребенка. Полчаса посидели молча перед Христом и так же молча со слезами на глазах вышли из церкви, возложив свои последние надежды на Бога.
Гуляя по переулкам и живописным улицам Латинского квартала, дошли до Люк-сембуржского сада. У искусственного озера филармонический оркестр мэрии исполнял отрывки классической музыки. Мильтос повел Ифигению к дикому каштану, где поцеловал ее впервые и, смотря ей в глаза, предложил:
—    Ифигения, выходи за меня замуж.
Словно громом ее ударило, она отступила шаг назад, глубоко вдохнула и выдавила из себя:
—    Ты серьезно говоришь? Погибли близкие нам люди, без вести пропали наши
дети, а мы устраиваем веселья и свадьбы.
—    Ифигения, я никогда не терял веры, что Илиас и Димитрис живы. В церкви я
услышал чей-то шепот: «Твои дети живы!». Мы поженимся завтра, в праздник нашего
сына, без людей, без свадебного платья. Малую Азию и Понт ждет трагическая участь.
Я хочу узаконить, благословить наш союз: что бы ни случилось, мы будем вместе.
Слезы надвинулись на глаза Ифигении. Она молча прислонилась к дикому каштану и дала Мильтосу поцеловать себя в губы.
На следующий день в православной церкви святого Стефана на улице Визе в кругу шести человек: священника, певчего, дьяка, кума Захарова и свидетелей Константиноса и Элени Николаидис — Мильтос и Ифигения обвенчались. Он был в черном костюме, она — в темно-коричневом платье.
Когда-то они мечтали обвенчаться в церкви святой Троицы в Константинополе или в храме святой Софии, в «Царственной», после ее возвращения грекам. Скромно и просто они связались брачными узами в церкви святого Северина.
*   *   *
Никогда история человечества не знала такого собрания, где бы встретились столько глав государств и премьер-министров, как это было в Париже 10 августа 1920 года при подписании Севрского Договора. На приеме все казались довольными. Счастливее всех был греческий премьер-министр Венизелос. В кармане у него был документ-«бальзам», вылечивающий все раны греков, исполняющий мечты многих поколений: Великая Греция!

Перед посадкой на поезд греческие офицеры, сторонники короля, совершили на него покушение.
Худшее последует потом.
*    *   *
В полдень 18 августа Мильтос и Ифигения гуляли по Елисейским полям. Их внимание привлекли французские газеты. Многие из них на первой странице публиковали сообщения о событиях в Малой Азии. Заголовок одного из них гласил: «Трагедия Никеи в Малой Азии».
Губы Ифигении высохли, лицо стало белым, как полотно.
—    Что происходит? Мои родители! Моя сестра! — закричала в отчаянии, привле
кая внимание любопытных прохожих, покупающих сигареты и газеты.
Мильтос купил пачку разных газет, они сели в кафе и начали перелистывать их. Газета Le Temps публиковала информацию о потрясающих событиях:
«…Ночью, 15 августа, кемалисты ввели в действие свой план. Несчастные жители Никеи шли отметить праздник Великой Заступницы, Богоматери. Согласно обычаю греческой церкви, готовящейся к значительным праздникам с „всенощной», верующие собрались в церквях, особенно в церкви Пресвятой Девы, чтобы помолиться. Весь христианский город готовился отметить на следующий день праздник.
Неожиданно под руководством Джемала-бея появились турецкие четы, окружили христианский квартал, более 100 домов, чтобы пресечь попытки к бегству. Обошли все дома, арестовывая женщин и мужчин всех возрастов. Несчастных вывели за город, по направлению Лефки, к старой крепости, где местность была неровной с глубокими котлованами и колодцами, и зарезали их ножами и саблями. Найдены разрезанные на части тела. Женщин и девушек, прежде чем убить, изнасиловали.
Обойдем молчанием многие подробности, которые порядочный писатель отказывается описывать!
Собравшиеся в церкви Пресвятой Девы были убиты на месте. Священника потащили по улицам, надругались над ним и разрезали на куски…».
При этих словах Ифигения потеряла сознание. Она упала на колени Мильтоса и тем избежала удара. Врач, сидящий за соседним столом, оказал первую помощь. Прощупав пульс, сказал, что у нее сердечная аритмия, и посоветовал при первой же возможности сделать некоторые анализы.
После ухода врача Ифигения со слезами на глазах тихо вымолвила:
—    Давай уедем из Парижа.
—    Да, Ифигения, беспомощная и слепая Греция идет на Голгофу. Вместе с нашим
крестом мы должны поднять и крест Греции.
*    *   *
31 августа они вернулись в Константинополь. Через три дня Мильтос уехал в город Ялова, на азиатский берег Босфора.
Греческая армия с боями продвигалась к озеру Аскания, чтобы спасти греческое население, которое беспощадно истреблял турецкий «Батальон Лазурного Флага», банда жестоких убийц под командованием Джемал-бея.

19 сентября греческие солдаты вошли в Никею. Спасшиеся греческие жители спустились с гор, где скрывались в течение месяца. 15 августа четы сожгли большинство греческих домов. Уцелевшие от пожара дома были преданы огню накануне высадки греческих войск. Город был покрыт дымом. Утром 19 сентября Мильтос, следуя за командиром 1-го батальона 28 полка к руководству города, везде видел очаги огня.
Оставшиеся в живых подтвердили, что София Николаидис, мать Ифигении, погибла в церкви Пресвятой Богоматери ночью с 14 на 15 августа, об участи ее отца ничего не знали. Сестру ее, Ирини, никто никогда в городе не видел, было лишь известно, что 1914 году ее похитил турецкий ходжа.
Пленные четы оказались фанатиками и упорно молчали.
Мильтос и командир греческого батальона следили за их допросами и хотели раскрыть всю правду о трагедии Никеи. Заметив, что один из четов увиливает от прямого ответа, Мильтос предложил ему 50 золотых лир. Турок продолжал упираться, но намекнул, что заговорит, если повысят награду. Командир батальона и Мильтос довели награду до 100 лир и обещали отправить его зарубеж во избежание наказания со стороны четов.
Пленный оказался армянином, принявшим ислам. Он сообщил, что младшую дочь Николаидиса взял в жены ходжа Мурат. Во время беременности она тяжело заболела. За два месяца до родов она отказалась от еды, и умерла при родах, родив мертвого ребенка. Ей не было и четырнадцати лет.
Мурат убил Николаидиса и похоронил в своем доме.
После допроса командир спросил Мильтоса:
—    Вы отдадите ему 100 лир? Негодяй, спасая свою шкуру, в 1915 году стал мусуль
манином. Возможно, принимал участие и в убийстве своих соотечественников. Сей
час ищет убежища и сто лир. Послезавтра вновь пойдет убивать.
—    Что вы предлагаете?
—    Не давайте ему ни гроша. Заграницу я его не отправлю, отпущу его на свободу.
Уверен, что Джемал-бей сочтет его предателем и накажет его «а ла турка».
—    В таком случае лиры дарю солдатам вашего героического батальона.
Затем они пошли в Лефки. Через месяц после резни кругом валялись останки
трупов, съеденных дикими животными и хищными птицами. Из колодцев исходил резкий и зловонный запах гнилого мяса.
Мильтос вернулся в Константинополь, привез деревянный ящик с пеплом из сгоревшего дома Николаидиса. Правду от Ифигении он скрыл.
Как Али в 1914 году не сказал Ифигении о пропаже маленькой Ирини, так и сейчас Мильтос утаил от нее участь ее семьи, зная, что сердце любимой женщины не выдержит этой трагедии.
*   *   *
Греки шли на Голгофу еще более одинокими, чем это казалось Мильтосу.
Когда премьер-министр Венизелос понял, что надо послать офицеров в Понт, чтобы они отвлекали армию Кемаля, было уже поздно. Для предотвращения зла он попросил английского премьер-министра срочно отправить одну дивизию союзной армии в Понт. Просил других сделать то, чего сам не сделал. Англичане не успели
ответить.

Сообщили, что от укуса обезьяны в октябре 1920 года умер юный греческий король Александр.
14 ноября состоялись новые выборы. Венизелос сокрушительно проиграл, даже депутатом его не избрали. Он уехал в Ниццу и спустя некоторое время второй раз женился на Элени Скилици, которая происходила из богатой семьи. Новое греческое правительство вернуло на греческий трон германофила Константина, короля разлада.
В январе, а затем и в марте 1921 года в первый раз войска Кемаля добились успехов в военных действиях против греческой армии.
Новое правительство ослабило Армию Малой Азии, демобилизовав или заменив закаленных в боях офицеров. С марта 1921 года союзники, игнорируя султанское правительство, имели дело только с революционным правительством Кемаля. Русские и французы подписали договор и вооружили до зубов армию Кемаля. Англичане выпустили из мальтийских тюрем 68 турецких военных преступников.
Кемаль, уверенный, что никто и никогда не станет его обвинять в преступлениях, приказал:
«Высылайте, режьте, наконец, истребите греков Понта!»
Время шло. Новые волны беженцев и сирот прибывали в Константинополь и его окрестности. Расположенные здесь союзные части, опасаясь заражения болезнями, отказывались принимать беженцев.
Патриархия, греческое население города, Мильтос и Ифигения трудились днем и ночью. Они протестовали, просили помощи у союзников, подбирали и утешали несчастных беженцев и сирот.
Однажды, в середине июня 1921 года, Ифигения, уйдя в полдень из лагеря беженцев, вошла в кабинет Мильтоса. Она застала Мильтоса одного, задумчиво углубленного в бумаги. На его лице была написана тревога.
—    Опять у нас неприятности? — спросила Ифигения.
—    Ифигения, Понт умирает медленной смертью.
—    Что происходит?
—    Все мои агенты, вернее, те, кто избежал высылки, тюрьмы и смерти, сообщают,
что начались аресты известных понтийцев, которых турки бросают в тюрьмы города
Амасия. Там действует чрезвычайный военный трибунал под председательством ярого
врага греков адвоката из Пафры. Многие уже приговорены к смертной казни и
повешены на центральной площади города. Все, кого ведут в тюрьмы, заранее знают
свою участь. А сегодня в мои руки попало письмо Платона.
—    Что он пишет?
—    Платон сообщает, что некоторые добросердечные турки, занимающие высокие
посты, сообщили о приказе уничтожить понтийских греков. 30 мая Платон спустился
с гор и пошел к капитану Якову Хадзисаввасу в Самсунд, где гостит жена его Хри
стина. Кажется, я говорил тебе, что Яков женат на твоей однокласснице Эфтихии
Георгиаду. Была поздняя ночь. Христина спала в детской комнате. От шума просну
лись дети и начали плакать. Платону пришлось уйти без Христины.
—    И куда бы он ее забрал?
—    В горы. В попытке выжить более двадцати тысяч повстанцев с семьями скры
ваются в горах.
—    Чем все завершилось?

—    Платон не успел выйти из города, нарвался на турецкую засаду. Его повели в
турецкую школу Кючюк Меариф, где были заключены три тысячи греческих мужчин
разного возраста. На другой день отделили 999 молодых мужчин, связав их по трое,
и погнали в ссылку.
В спешке турки арестовали и итальянского подданного Джорджио Кантони. Его связали с Платоном. Через четыре дня пути под знойным солнцем, без еды, без воды ночью они добрались в село Кавак. Там турки поняли свою ошибку и повели Кантони к офицеру.
Когда офицер развязывал руки Кантони и Платона, раздались выстрелы и дикие крики. Платон воспользовался случаем и исчез в темноте, а на рассвете поднялся в горы.
В ту ночь жандармы и турецкие крестьяне убили и вырезали молодых греков.
—    А как Христина? Не подвергается ли опасности семья Хадзисавваса?
—    Не знаю. Платон ничего не знает и очень беспокоится.
—    Мильтос, мы должны что-то делать. Веками турки убивали понтийских греков,
но они выжили и остались в своем краю. Сейчас грозит опасность полного уничто
жения.
—    Афинское правительство вопреки здравому смыслу готовит наступление на
Анкару. Это настоящее самоубийство. Союзники нам не дают оружия, боеприпасов,
снаряжения. Вот, где пригодилась бы помощь организованных повстанцев, они
ударили бы по флангам Кемаля. Ифигения, мы пропали!
—    Мильтос, поезжай во Францию, найди Захарова и Константинидиса. Убедите
Венизелоса предпринять что-то. Он единственный, кто сможет ограничить бедствие.
Мильтос встал, нежно обнял Ифигению и с любовью сказал:
—    Моя дорогая, ты стала знатоком в политике. Надеюсь, я добьюсь чего-то, хотя
они оба заняты. Упрямый критянин Венизелос проводит медовый месяц, а Захаров
все чаще на своей вилле на Лазурном берегу проводит время со своей любовницей
герцогиней Виллафранка.
—    Бог нам поможет!
*   *   *
Встреча с Венизелосом состоялась с большой задержкой. Лишь в конце июля 1921 года бывший премьер-министр согласился принять их.
Мильтос представил Венизелосу отчет о положении понтийского эллинизма, вручил подробное сообщение Вселенской Патриархии и показания итальянца Джорджио Кантони, данные под присягой в Константинополе 18 июля, где он дал письменное показание об увиденном им и его семьей в Понте.
Услышанное задело Венизелоса, и он обратился к собравшимся:
—    Что я должен делать? Уезжая из Греции, я заявил, что окончательно покидаю
политику. Судьба греков теперь в руках короля Константина и его правительства. К
нему, следовательно, вы и должны были обратиться.
—    Ради бога, — воскликнул Константинидис, — судьба нации в опасности, мы все
ответственны за нее и сможем помочь. Понт гибнет, взоры отчаявшихся людей
обращены к вам.
—    Но не вижу, как я смогу помочь, — возразил Венизелос.

—    Думаю, не нам говорить вам, что надо делать, — вмешался в беседу Мильтос. —
Ваш авторитет, ваши связи могут спасти Понт и Грецию, достаточно вам промолвить
лишь слово вашим друзьям, главам государств.
—    Я заявляю, что больше не вмешиваюсь в греческую политику, пусть выкручи
вается король Константин, — сухо ответил Венизелос.
Захаров встал, подошел к Венизелосу и посмотрел ему в глаза:
—    Господин председатель, в 1912 году мы боролись вместе. Я потратил целое
состояние для «Великой идеи нации». Сейчас все может развалиться. Только вы
сможете изменить позицию союзников.
—    Базиль, ты прав, но, повторяю, я ничего не могу сделать, — упрямо продолжал
Венизелос.
—    Господин председатель, сможете! В первую очередь обратимся к нашему другу,
премьер-министру Англии, — предложил Захаров.
—    Я не намерен вмешиваться в греческие дела. Это мой окончательный ответ, —
резко отрезал Венизелос.
Глаза Захарова засверкали от гнева, он выпрямился и, не скрывая возмущения, в последний раз попытался уломать упрямого критянина:
—    Господин председатель, вам известно, сколько я пожертвовал для вашей борь
бы. В данной ситуации король проявил свою неспособность. Наш долг забыть лич
ные обиды. Греция находится на краю пропасти. Амбиции…
Венизелос, покраснев от гнева, не дал ему завершить фразу:
—    Господа, вы свободны! Наша беседа закончилась!
*   *   *
Трое мужчин после неудачной беседы с Венизелосом отправились в Монте Карло на роскошную виллу Захарова и составили подробный план действий.
Захаров выделял четыре миллиона французских франков для нужд греческой армии в Малой Азии и на влияние на международную прессу. В его обязанности также входили встречи с правителями и влиятельными лицами, которые могли помочь грекам.
В Марселе Константинидис должен был, опираясь на понтийские организации в Греции и за рубежом, информировать мир о драме понтийского народа, организовать прием беженцев.
Мильтосу предлагали временно оставить обязанности в банке, переехать в Смирну и в контакте с греческими общественными, военными и религиозными деятелями города составить план использования средств, выделяемых Захаровым.
Время торопило. Уже были разработаны планы, состоялись совещания. Греческая армия двигалась к реке Сангарио навстречу армии Кемаля. Король Константин остановился в городе Прусе.
Из Франции Мильтос предупредил Ифигению готовиться к переезду в Смирну. Вернувшись в Константинополь, он встретился с греческим наместником и другими властями, привел в порядок дела в банке и через два дня уехал в Смирну. Там на улице Родос снял просторную квартиру.
Ифигения и Сабиха обставляли квартиру, а Мильтос встречался с греком викарием Стергиадисом, митрополитом Хрисостомосом, директорами греческих газет,

консулами союзников и с другими влиятельными лицами, которые могли бы оказать помощь борьбе понтийских греков.
За рекой Сангарио, на севере Алмири Эримос, на голых горных вершинах Анатолии, под знойным солнцем пушки с грохотом изрыгали огонь и раскаленный свинец. Греки и турки сражались яростно. Это был самый решающий и значительный их бой в современной истории. Греки боролись за свержение варварского ига и освобождение земли предков, турки — за сохранение захваченных территорий и разорение чужих земель.
Бой был неравный: сытые, вооруженные до зубов турки с одной стороны, голодные, с голыми руками греки — с другой.
На поле битвы обычно побеждают голодные, те, кто сражается с душой за правое дело. Но сколько может выдерживать самая сильная душа!
На жизнь грешного города Смирны не влияли дальнее бряцание оружием и стон раненых, поступающих в городскую больницу. Кофейни, кондитерские, таверны, кинозалы и театры, как всегда, были битком набиты народом. В центральном городском театре выступали известные французские актеры.
Исключение, массовое присутствие греков на службе в церкви святой Фотини утром 15 августа 1921 года. Еще до рассвета огромные колокола — подарок русских князей — начали звать верующих в церковь. Утром, когда Мильтос и Ифигения шли к церкви, лучи солнца падали на золотой крест на куполе церкви и сверкали в золотистых отблесках, разливаясь во все стороны.
Внушительный митрополит Хрисостомос, полусвятой и полумятежник, стоял на Высокой Порте, благословлял верующих и молился за успех греческой армии и освобождение многострадальных христиан.
Ифигения поставила две свечи, одну — в рост Илиаса, а другую — в рост Димитриса. Они помолились за детей, за удачу греческих солдат.
После службы митрополит призвал верующих исполнить национальный гимн Греции.
Взявшись за руки, Мильтос и Ифигения ушли из церкви. Молодые, красивые, изящные, они вызывали восторг прохожих:
—    Какая красивая, счастливая пара!
Никто не знал об их муках, о скорби и боли, которые тяготили их души.
В порту города царило оживленное движение. Венные, грузовые, пассажирские корабли, парусники и лодки грузили и выгружали солдат, боеприпасы, товары, беженцев, путешественников и агентов. Кто торопился на корабль, кто — на фронт, а кто — разбогатеть.
Насмотревшись на эту картину, они вернулись домой. Сели на балконе отдохнуть. Сабиха на кухне пела грустную турецкую песню.
Мильтос взял руку Ифигении и тихо произнес:
—    Любимая, я завтра уезжаю на фронт изучать обстановку. Регулярно буду по
сылать тебе письма, а ты будешь информировать газеты и Захарова.
Она ответила не сразу. Два раза попыталась заговорить, но голос ее прерывался. Слезы навернулись на ее черные глаза. Наконец, сдерживая боль, выдавила из себя:
—    Мильтос, впредь я не стану мешать тебе. Мое сердце превратилось в камень,
я больше не мечтаю, принимаю жизнь такой, какая она есть. Отправляйся на фронт,

помоги нашим братьям-солдатам. Чтобы мы победили, дошли до Эрзерума и до проклятого Кавказа, нашли наших детей или забрали бы их кости…
—    Не надо, милая, — прервал ее Мильтос, — помнишь, я говорил тебе в Париже,
что в церкви святого Северина я услышал голоса наших детей, живы оба и часто
снятся мне, улыбаются и зовут меня «папа». Поверь, дорогая, наши дети живы!
*    *   *
На другой день до восхода солнца карета с гордой белой лошадью остановилась у дома.
Взволнованная Сабиха первой попрощалась с Мильтосом:
—    Возвращайся с нашими детьми на белом коне. Пусть хоть раз увижу их живыми
и умру…
Мильтос погладил ее седые волосы, поцеловал в лоб и пообещал:
—    Я найду детей, а ты береги мою Ифигению.
Разлука была трогательной. Ифигения поцеловала его в щеки, в губы. Достав из кармана маленький деревянный крест, одела ему на шею:
—    Этот крест покойного Али. Он всегда носил его с собой, крест его оберегал.
Только в день гибели, уходя из дому, отдал его мне. Я его сберегла даже тогда, когда
в 1918 году в поезде нас раздели бандиты, даже когда турки…
Хотела произнести «изнасиловали меня», но язык ее не слушался, и она расплакалась.
—    Клянусь, любимая, никогда не сниму крест. Твою табакерку у меня украли
русские, но туркам крест я не отдам.
Он крепко прижал к груди двух женщин и торопливо сел в карету.
*    *   *
За три дня Мильтос объездил весь фронт и 22 августа написал первое письмо Ифигении:
«Моя любимая!
Дни мои заняты до предела. Встречаюсь с командным составом греческих войск, изучаю обстановку на месте. Посетил командира сухопутных сил генерала Анаста-сиоса Папуласа, трех командующих армейскими корпусами и сообщил им о намерении Захарова помочь греческой армии деньгами и оружием.
Части нашей армии, прошедшие через Алмири Эримос, подверглись суровым испытаниям: без воды, без еды, изможденные от усталости и невзгод солдаты брали одну высоту за другой, сохраняя высокий моральных дух.
Местность негостеприимная: кругом голые холмы и горы. Враг хорошо укреплен. Постоянно думаю о тех парнях, которые гибнут на этой земле.
Противники пока обменялись короткими перестрелками. По моим наблюдениям, скоро начнется крупное наступление греческой армии.
Сообщи Захарову, что армия нуждается в транспорте и боеприпасах.
Вчера был в штабе первого корпуса армии, где меня ждала приятная неожиданность: встретил моего знакомого по тюрьмам Царицына и Москвы монаха Григориоса Сидирургопулоса. Он неутомим, его пламенные речи поднимают дух солдат.

Однако его приключения в России не прошли без следа, по свидетельству офицеров, он часто теряет рассудок.
Верю в победу, в глазах офицеров и солдат вижу решимость выиграть. Положение было бы другим, если бы организованные понтийские повстанцы били бы турок с флангов. Привет Сабихе. До встречи.
Крепко целую тебя.
Мильтос.
Военный фронт, 22 авг. 1921»
22 августа после обеда, накануне крупного наступления, греческие солдаты приводили себя в порядок, слушали патриотические выступления офицеров, получали благословение военных священников, пели и танцевали. Разве не так поступали наши древние предки? Перед боем танцевали, танцуя, праздновали свою победу, верили, что «танец» убивает «Эго» человека и открывает перед ним пути к высоким и светлым деяниям.
Весь вечер Мильтос был с монахом и восторгался его умению воодушевлять военных и готовить их к великой миссии.
В лагере 1/38 полка эвзонов их встретили с возгласами, признав в них своих старых, добрых знакомых. В балканских войнах Мильтос служил в этом полку и обрадовался встрече со своими старыми однополчанами, офицерами и унтер-офицерами. Друзья и соратники по оружию обнялись, вспомнили свои подвиги в боях за Янину, Лахана и Думая в 1913 году.
Затем монах освятил и благословил оружие эвзонов.
За ужином Мильтоса окружили офицеры и солдаты и попросили рассказать о новостях в Европе, Париже, Смирне. Мильтос вспомнил анекдот, скорее правдивую историю, рассказанную ему в 1912 году одним студентом на корабле, следующем из Марселя в Пирея.
Трубач протрубил «внимание». Все затихли, приготовившись слушать Мильтоса.
—    Слушайте, богатыри-эвзоны. В июле 1867 года в Париже состоялась всемирная
выставка. Французский император Наполеон III пригласил на нее императоров, ко
ролей и турецкого султана Абдуллу Азиза.
2 июля на территории выставки установили огромную трибуну и покрыли ее белым тентом, вышитым золотом, чтобы защитить гостей от солнца.
Султан сидел рядом с красивой французской императрицей Евгенией и пожирал глазами полуобнаженные, пышные груди аристократки.
В этот миг послышались свист и возгласы солдат, чем обычно мужчины встречают красивую девушку.
Мильтос сделал короткую паузу.
—    Что было потом? — нетерпеливо закричал унтер-офицер из Крита.
Мильтос продолжил:
—    На выставку были приглашены музыканты и большой хор. Они исполнили
произведения Россини. После выступления музыкантов французская императрица
наклонилась к султану, вызывающе выставляя свою грудь:
«Славный султан, какая часть вам больше понравилась?».
Один солдат поднялся, подобно школьникам на уроке с улыбкой воскликнул:

—    Султан ответил: «Моя императрица, самый лучший кусок это ты!».
В лагере раздался громкий хохот.
—    А вот и нет, — возразил Мильтос, — султан ответил, что ему больше всего
понравилось, когда музыканты заводили свои инструменты.
Вновь раздался хохот солдат.
—    Разумеется, — продолжал Мильтос, — гости, услышав султана, покатились со
смеху. Этот дикий азиат, вернувшись в Константинополь, купил двенадцать пианино
и везде, даже на дачу, брал их с собой.
Мильтос глубоко вздохнул и добавил:
—    Пять с половиной веков мы находимся в рабстве у этих бескультурных людей.
Завтра нам предстоит драться с ними. Мы должны навсегда отправить их вглубь
Азии, откуда они пришли. Сама история доверила нам эту миссию!
Раздались бурные аплодисменты и одобрения:
—    Греки, вперед за великий завтрашний день!
Зазвучала музыка. Десять эвзонов-понтийцев попросили Мильтоса вести танец «Пиррихио».
Впервые после весны 1914 года танцевал Мильтос.
*   *   *
На участке первой дивизии Мильтос следил в бинокль за наступлением греческой армии, начавшейся на рассвете 23 августа. На голых склонах Мангал Дага, под знойным летним солнцем турецкие пушки косили эвзонов, бывших его однополчан. После обеда на небе начали собираться тучи, и за два часа до захода солнца разразился проливной дождь с градом. Это был божий дар. Как львы, кинулись эвзоны в атаку, прорвали проволочные заграждения, вытащили турков с окопов и в яростном рукопашном бою одержали победу.
Весь день монах Сидирургопулос с крестом в руках был с бойцами на передовой, пренебрегая свистевшими вокруг вражескими пулями.
Мильтос спустился с наблюдательного пункта и на коне помчался в командный пункт 1/38 полка эвзонов.
По дороге посетил станцию скорой помощи. У врачебной палатки на грязной земле были разбросаны убитые и раненые. Мертвые уже ничего не хотели, а раненые взывали о помощи.
Мильтос вздрогнул, когда в раненом, зовущем его, узнал кадрового прапорщика из Крита, с которым служил в одной части в балканских войнах. Он был в крови, снарядом ему оторвало ноги и правую руку.
—    Господин Павлидис, вы меня не узнали? — глухо спросил прапорщик. — Я ваш
сержант Фасарис, мы вместе воевали…
Слезы надвинулись на глаза Мильтоса, он попытался подбодрить прапорщика, но тот прервал:
—    Не плачь, дружище! Я умираю счастливым. Девять лет воюю за такую честную
смерть. Прошу тебя, вспомни меня в миг, когда будете водружать греческий флаг на
крыше турецкого национального собрания в Анкаре. А после войны поезжай на
Крит, в Ираклио, найди мою жену, двух дочерей и расскажи, как я погиб, и помоги
им.

Мильтос не успел ответить. Сержант Фасарис уронил голову и испустил свой последний вздох.
На командном пункте дивизии его ждала другая неожиданность. Полковник, дав приказ офицерам, начал спорить с монахом. Приход Мильтоса временно разрядил обстановку:
—    Поздравляю, господин полковник, сегодня ваши эвзоны боролись, как львы.
—    Львы! Каждый третий погиб в битве за проклятый Мангал Даг. Не хватало мне
проблем, а тут еще капризы отца Григориоса, — кипел полковник.
—    Какие капризы, я выполняю свой долг, — сердито оправдался монах.
—    Что происходит, отец Григориос? — спросил Мильтос.
—    Полковник не разрешает мне идти к эвзонам на переднюю линию.
—    Не твое это дело, не с крестом в руках мы победим турков, твои благословение
и поддержка нам нужны здесь до боя, — ответил полковник.
Отец Григориос встал и, показывая свою рясу, засмеялся:
—    Турецкие пули продырявили мою рясу, а меня не коснулись!
—    Сегодня продырявили рясу, завтра продырявят твое сердце, — нервно сказал
полковник.
Григориосу было уже тридцать шесть лет. Он был худой, выше среднего роста. Глаза его сверкали, и он высокопарно изрек:
—    Мильтос, помнишь, как в русских тюрьмах большевики били меня за мои
проповеди о Христе, ломали деревянные кресты, которые я мастерил. Большевики
не уважают и не боятся креста, турки, хотя не уважают крест, но при его виде дрожат.
—    Завтра и не думай идти впереди, — строго предупредил его полковник.
Отец Григориос промолчал, но на его лице блуждала хитрая улыбка.
Мильтос, намереваясь объездить передовую, попросил полковника выдать ему
военный мундир, ружье и пистолет для личной защиты. Полковник выдал все необходимое и поручил ему удержать отца Григориоса подальше от боя.
Следующие два дня Мильтос побывал во всех боевых участках первого армейского корпуса, где у высот Табур Оглу проходили ожесточенные бои. Напрасно он уговаривал отца Григориоса пойти с ним. Монах ни на минуту не отходил от эвзонов.
Мильтос, забыв главную свою миссию, стал военным корреспондентом. Ежедневно посылал Ифигении два подробных письма с указаниями для газет и сообщениями к Захарову. Увидев вблизи подвиги греков, несмотря на голод и нехватку боеприпасов, добывающих одну победу за другой, он хотел испытать радость и восторг в час триумфального вступления в столицу Кемаля, в Анкару.
26 августа во второй половине дня он оказался у высот Турпе Тепе, где ожесточенно сражалась первая дивизия. На склонах высоты турецкие солдаты буквально косили греческих эвзонов. Вдруг он увидел отца Григориоса в состоянии амока с крестом в руках. Он бежал под ударами снарядов в сторону турок и громко кричал:
—    Дикие азиаты! Вон из нашей святой земли!
—    Назад, убийцы! Да сожжет вас Бог!
Группа эвзонов попыталась удержать его, но вражеские выстрелы уложили их насмерть.
В глазах у Мильтоса потемнело. Архимандрит Сидирургопулос не раз добрым сло-вом смягчал его боль и помог выдержать бесчеловечную жизнь в большевистских тюрьмах. Сильно хлестнув плетью коня, он, как святой Георгий, на белом коне, пом-

чался к Турпе Тепе. До архимандрита оставалось всего двадцать метров, как вдруг из ту-рецких укрытий пулеметная очередь насмерть свалила коня. В ответ раздался залп гре-ческой артиллерии, поднявший облако дыма и пыли. Кусок горячего железа воткнулся в поясницу Мильтоса. «Ура!» — крикнули эвзоны и бросились на вражеские окопы.
Греки захватили высоту. Сотни мертвых и раненых валялись у ее склонов, среди них и Мильтиадис Павлидис. Пули и осколки превратили рясу архимандрита в лохмотья, он был цел и невредим, но окончательно лишился рассудка.
В бреду монах был доставлен в психиатрическую клинику Смирны, раненого Мильтоса поместили в главную больницу города.
*   *   *
Во второй половине дня 29 августа в Смирне стояла невыносимая жара. От зноя горели каменные мостовые. Ни легкий морской ветерок, ни опьяняющий аромат роз и жасмина не могли уменьшить духоту.
Жизнь в городе текла вяло. Жители наслаждались обычным послеобеденным сном, только в порту без перерыва, без отдыха работали люди.
В три часа маленький военный автомобиль остановился у дома Ифигении на улице Родос. Услышав торможение колес, она вышла на балкон. Военный врач, сойдя из автомобиля, попросил ее поехать с ним в больницу.
Ее колени подкосились, сердце готово было вырваться из груди. Сабиха подхватила ее, повела в дом, дала ей лекарство. Потом позвала врача наверх. Зная свою проблему, Ифигения не позволила врачу обследовать себя.
—    Мой муж в больнице? — с беспокойством спросила она.
—    Я точно не знаю. Мы должны поехать в больницу. Подробности мне неизве
стны, — разъяснил доктор.
Обхватив лицо руками, Ифигения зарыдала:
—    Сабиха, сбылся мой сон. С Мильтосом что-то случилось…
Она не смогла продолжить, слезы душили ее.
В больнице врач повел Ифигению в кабинет директора. Там были греческий наместник Стергиадис, митрополит Хрисостомос, директора греческих газет и французский консул Грагие.
Увидев собравшихся, Ифигения испугалась.
Митрополит взял ее за руку и спокойно сказал:
—    Успокойся, госпожа Павлидис. Мильтиадис сильный. Все обойдется.
—    Госпожа Павлидис, ваш супруг ранен в позвоночник, потребуется сложная
операция, — сообщил ей директор больницы.
—    Где будет операция, кто ее будет делать? — спросила Ифигения.
—    Мы думаем пригласить хирурга из Афин, — сказал Стергианидис.
—    Это так серьезно? — похолодела Ифигения.
Никто не ответил.
—    Все ясно, — нарушила молчание Ифигения, — надо предупредить господина
Захарова, он пошлет лучших врачей из Парижа и Лондона, но успеют ли они?
—    Успеют, — заверил ее директор больницы, — опасность пока ему не угрожает.
—    Позвольте мне через наше консульство сообщить господину Захарову, — пред
ложил свои услуги господин Грагие.

Все согласились, Ифигения же спросила:
—    Смогу ли я увидеть своего мужа?
—    Конечно, я вас провожу, — ответил директор больницы.
*    *   *
Со звуком открывающихся дверей Мильтос открыл глаза. Одно слово прозвучало одновременно с уст обоих: любовь моя! Губы их слились в поцелуе. Директор оставил их одних.
—    Мой дорогой, тебе больно? Не расстраивайся, все обойдется, — с улыбкой
подбодрила его.
—    Что говорят врачи? Когда будет операция?
—    Они считают, что лучше привезти врачей из Франции или Англии.
—    И кто это сказал?
—    Стергиадис, митрополит, французский консул. Они тебя любят.
—    А любили бы меня бедного? Привезли бы врачей из-за рубежа, если бы я не
был помощником Захарова? Ах, Ифигения, цена человеческой жизни колеблется в
зависимости от его денег и поста. Жертвы и кровь — последнее, что ценят люди.
Рекой льется кровь наших солдат у Сангарио. Пусть они победят и пусть не нужны
им будут почет неблагодарных новогреков!
*    *   *
Из Парижа и Лондона врачи прибыли одновременно. Прооперировали Мильтоса, и его здоровье шло к поправке.
События на фронте были тревожны. Греческие войска после ряда побед оставляли один пункт за другим. Армия была истощена, брошена на произвол судьбы союзниками. Не хватало боеприпасов, обмундирования.
21 сентября 1921 года на площади понтийского города Амасия были повешены политики, преподаватели, врачи, журналисты, интеллигенция и крупные коммерсанты Понта. Народ погибал в ссылках, повстанцы бродили в горах с останками своих родных.
Счастлив был тот, кому удавалось вырваться из этого ада.
*    *   *
16 ноября 1921 года корабль с беженцами причалил к порту Смирны. Среди них были Платон и Христина. Трудно было узнать Платона с длинными волосами, худого и возмужавшего от многолетнего нахождения в партизанских отрядах в горах. Христина внешне не изменилась, только черное платье и печаль в ее нежных карих глазах выдавали ее горе.
При высадке беженцев в порту разыгрались волнующие сцены. Слезы, объятия, радостные голоса, отчаянные крики. Голодные, оборванные сироты становились в строй для отправки в интернат. Спустя годы встречались родственники друг с другом. Возвращение тех, кого уже никто не ждал. Казалось, что вновь пишется древнегреческая трагедия, на этот раз в ее современном варианте.

Мильтос потянул за волосы Платона и крепко поцеловал его. Ифигения обняла Христину. Затем все четверо кинулись друг другу в объятия. После девятилетней разлуки они наконец встретились и им было о чем поговорить и поведать. Время и испытания оставили неизгладимый след в их душах.
Дома их ждала Сабиха.
Платон и Христина не знали ее, но не стали задавать вопросы. В проклятые военные годы в Турции все так переплелось, разыгрывались настоящие человеческие трагедии.
Сидя у горящего камина, они пили сваренный Сабихой кофе и делились своими перипетиями.
—    Как вам удалось спастись? — спросил Мильтос.
Платон глубоко вдохнул и поведал свою историю:
—    Как сообщал в письме, в июне я спустился в Самсунд за Христиной. Там меня
ожидала засада. Меня отправили в Кавак, оттуда я удрал. Два месяца скитался в
горах. 26 октября в Кара-Богазе у Самсунда мне удалось сесть на греческий корабль
«Наксос». На нем добрался в Константинополь, где и нашел Христину.
—    Что нового в Понте?
—    Мильтос, Понту пришел конец! — в голосе Платона зазвучало отчаяние. — Он
умирает медленной смертью, смерть уже видна. Турки уничтожат наши монастыри
и церкви. Выкопают кости наших отцов. Женщин и детей, поднимавшихся в горы
во избежание ссылок, в последние время защищали повстанцы. После поражения
греческой армии в боях с войсками Кемаля кто как мог, убегал из понтийского ада.

—    А где ты нашел Христину, — спросила Ифигения.
Платон посмотрел на жену:
—    Пусть она сама расскажет.
Христина растерялась, подавила вздох и начала:
—    После ухода Платона из дома торговца табаком Хадзисавваса, где я жила, мы
все заночевали в доме одного черкеса, друга Хадзисавваса. В течение двух месяцев
почти каждый день меняли дома. Богатые горожане из Самсунда и Пафры собрали
тысячу лир туркам, и они ночью на лодках доставили нас в открытое море и посадили
на русский корабль, идущий в Константинополь.
—    Вы не боялись, что турки бросят вас в море, поскольку заранее получили плату?
— спросил Мильтос.
—    Многих они утопили. Но Яков Хадзисаввас позаботился, чтобы нас сопровож
дали вооруженные греческие партизаны. Турки не успели бы что-то сделать с нами,
партизаны в любую минуту послали бы их в иной мир.
—    Защитники бедных тоже взяли деньги? — спросила Ифигения.
—    Какие там защитники, просто сказки! При виде золота все меняются, — горько
заявил Платон.
—    А где сейчас Эвтихия, семья Хадзисавваса? — поинтересовалась Ифигения.
—    Они с двумя забавными мальчишками, Ремисом и Мариосом, облегчали мою
боль. Собирались в кратчайшее время уехать в Пирей. Якову, заочно приговорен
ному к смертной казни судом Амасии, нельзя было оставаться там. Он торопился
уехать в Грецию.
—    Давайте забудем все. Здесь вы успокоитесь… Начнем жизнь сначала и поживем
вместе, — предложил Мильтос.

—    Какую жизнь, Мильтос? — с грустью произнесла Христина. — Я не смогу больше
рожать детей. Этот край мне напоминает мои беды. До сих пор слышу мольбу моей
дочери: «Оставьте мою мамочку…».
Наступила тишина. На глазах у всех были слезы. Платон прервал паузу и сообщил:
—    Мы получили паспорта и через два дня уезжаем в Америку.
Эта новость удивила Мильтоса:
—    Почему же так далеко? Поехали бы в Грецию.
Платон сердито покачал головой:

—    В Грецию? Греческое правительство из Македонии выгнало беженцев, прибыв
ших из России и Кавказа. Они сейчас умирают медленной смертью в лагерях
Константинополя, откуда и союзники хотят их прогнать.
—    А почему греческое правительство выгнало их? — возмутился Мильтос.
—    Их выгнали со словами: «Мы не желаем, чтобы коммунисты заражали Маке
донию!». Отправили обратно и беженцев из Понта, заявив: «Вы нам нужны в Понте».
Чистое издевательство! Возможно, я ошибаюсь, но нынешние правители Греции
рассчитывают на то, чтобы нас всех вырезал Кемаль, и не добрались бы мы «в нашу
дальнюю, но дорогую Грецию!». С Христиной мы уедем далеко. Чужие среди чужих,
мы сможем залечить наши раны. Мильтос, у вас есть деньги, знания, вы говорите
на многих языках, уезжайте в Париж или в Лондон к нашей сестре Антигоне. Забудь
те Малую Азию и Понт!
—    Мы никуда не уедем, пока не найдем наших детей. Только ради этого я живу,
— решительно заявила Ифигения.
В знак согласия с женой Мильтос кивнул головой:
—    Хотим мы или нет, но мы несем тяжелый груз четырехтысячелетнего греческого
присутствия в Анатолии. На каждом метре земли могила, на каждом километре
греческий памятник. Имеем ли мы право удирать, когда всему угрожает опасность?
Платона задели слова Мильтоса, и он с возмущением закричал:
—    Мы всегда отзывались на зов родины, пролили много крови. К чему наши
жертвы? Ты видел на фронте сыновей богатых греков? В июле прошлого года Король
Константин признался корреспонденту Ассошиэйтед Пресс:
«Меня интересует мое возвращение в Афины после военных операций и утверждение парламентом восьми миллионов в повышение моей дотации…»
Пока вы боролись в Сингарио и в горах близ Анкары, король не двинулся из Пруссы, а сейчас вместо того, чтобы быть в Смирне и спасти, что можно, он убежал в Афины, боясь потерять трон! Чтобы спасти то, что еще осталось в Малой Азии, нужны руководство и согласие. Если ты и Захаров убедите короля и Венизелоса, отставив свое упрямство и личные разногласия, объединиться и встретить эту смертельную опасность нашей нации, клянусь, я вернусь из Америки и пойду воевать.
*   *   *
Требовалось согласие и единое руководство. Но руководство не менялось и, более того, оно не заботилось о единогласии.
Подлую, неподобающую их сану борьбу за трон Вселенской Патриархии начали митрополиты и их друзья.

В этот спор вмешалось греческое правительство в лице министра иностранных дел, его наместника в Смирне Стергиадиса и наблюдателя в Константинополе Вот-циса.
Кемаль вооружался до зубов, покупая оружие у русских, французов и итальянцев, добивал последних греков, оставшихся в Понте и в Малой Азии.
Наблюдатели из Англии, Франции, Италии, Америки и Японии, пораженные небывалой жестокостью турков, вручили меморандум Кемалю, в котором осуждали эти зверства и угрожали, что создадут комиссии по изучению этих событий. Но все делалось для отвода глаз. За кулисами французы и итальянцы заверяли Кемаля, что ему нечего бояться.
Греческие газеты, подкупленные итальянцами и коммунистами России, предпринимали все, чтобы сломить моральный дух армии, остающейся в Малой Азии, на фронте Эски Сехир, Киютахия, Афион Карахисар.
На передовой голодали и мерзли солдаты. В армии царил хаос. Взяв отпуск, солдаты уезжали в Грецию и не возвращались, а правительство равнодушно взирало на это.
Новое греческое правительство признали лишь Швеция и Чехословакия.
Ясно было, что его не беспокоили ни геноцид, ни голодная армия, ни Малая Азия. Чтобы удержаться у власти, оно прибегло к помощи 32 турецких депутатов, в то время как в Турции греческие депутаты после выборов 1912 года были отозваны. Позднее многие из них погибли, были повешены или же высланы.
Только отдельные патриоты, подобно Дон Кихоту, патриарх Мелетиос Матакса-кис, митрополит Трапезунда Хрисантос, митрополит Смирны Хрисостомос, Константинос Константинидис, Захаров и его советник Мильтиадис Павлидис пытались предотвратить надвигающееся зло.
*   *   *
В июне 1922 года Захаров и Мильтос еще раз посетили Венизелоса. Он тепло принял их и, внимательно выслушав анализ Мильтоса о трагической судьбе эллинизма Анатолии, ответил, как и год назад:
—    Я в курсе всех событий, но что я смогу сделать?
—    Многое, господин председатель, — ответил Захаров.
—    А именно? Слушаю ваши предложения.
—    Греция изолирована от остального мира, ваша роль — вытащить ее из этой
изоляции, — сказал Мильтос.
—    Господин Павлидис, вы предлагаете мне заменить греческое правительство?
—    Нет, господин председатель, сделайте то, что сделал в 1825 году Каподистрия.
В то время как правительство, военачальники и фракции грызлись между собой, он
обращался к главам иностранных государств, искал друзей греческого народа, и в
1826 году убедил русского царя Николая выступить в защиту Греции.
От этих слов словно громом ударило Венизелоса. Поверх очков он посмотрел на Мильтоса:
—    Молодой человек, тогда были другие времена.
—    Господин председатель, в прошлом вместе мы добились многого, давайте по
пытаемся и сейчас, — предложил Захаров.

Венизелос серьезно посмотрел на него и почти сердито сказал:
—    Базиль, дружище, ты достиг многого. Но из-за дружбы с тобой Клемансо
подвергается серьезной критике, Ллойд Джордж стал объектом острых нападок в
английском парламенте, его обвиняют, что он попал под твое влияние. Не лучше ли
тебе заниматься только коммерцией?
Захаров покраснел, нос его стал больше. Он уставился на Венизелоса:
—    Господин председатель, меня не волнует, что обо мне говорят эти господа,
лучше им не связываться со мной. Другое меня беспокоит: сейчас грозит опасность
четырехтысячелетнему греческому присутствию в Малой Азии. В 1916 году вы
поднялись против законного правительства Греции и для блага нации свергли его…
—    Перестань, Базиль, — прервал его Венизелос. — Я сказал, тогда были другие
времена.
—    Господин председатель, в Малой Азии и в Константинополе создано движение
«Малоазийская оборона», готовое в случае предательства народа Малой Азии взять
на себя защиту края. Вы с вашим авторитетом сорвете планы врага, — добавил
Мильтос.
Лицо Венизелоса горело от возмущения:
—    Я не желаю слушать подобное. Другие совершили глупое наступление на Анкару,
разложили все, а я должен вывести их из этого положения.
—    Господин председатель, не время выяснять отношения. Мне известно, что и вы
в октябре 1920 года предлагали наступление на Анкару… — напомнил Захаров.
—    Тогда, Базиль, меня ценили союзники, а господа в Афинах, опираясь на чью
поддержку, пошли на эту авантюрную операцию?
—    Господин председатель, Греция нуждается в вашем авторитете. Вы, как тогда,
должны сказать великое «ДА!», — не отступал Захаров.
—    Мой ответ «НЕТ». Базиль, а тебе я советую ограничиться коммерцией, — сурово
отрезал Венизелос.
При этих словах Захаров взорвался. Такие указания унижали его. Глаза его горели, с трудом сдерживая свой гнев, но с юмором он намекнул:
—    Когда вы нуждались во мне, вас не беспокоил факт, что я вмешиваюсь в политику…
В Венизелосе проснулся бунтарь Терисо Крита. Он вскочил со своего места и,
указывая на дверь, закричал на своих посетителей:
—    Идите, господа!
Захаров на этот раз не стал сдерживаться и в том же резком тоне сказал:
—    Я виноват, что помогал вам. Второй раз вы выгоняете меня из своего дома.
Клянусь, третьего раза не будет!
*   *   *
Ни геноцид понтийских греков со стороны турков, ни заявления Кемаля французским депутатам: «У меня сильные войска, а греческая армия разлагается в результате дезертирства и политических разногласий между сторонниками Венизелоса и Константина», ни ржание лошадей трех турецких конных дивизий у окопов греческих солдат, ни голос истории не тронули ни Венизелоса, ни короля. Не заставили их, сжав зубы, отстранив в сторону личные разногласия, подать друг другу руки, хотя бы временно объединиться и спасти греческую нацию.

Напротив! Венизелос не только два раза отверг предложение Захарова и его друзей, но после второй встречи отправил письмо Вселенскому патриарху Мелениосу, в котором советовал забыть всякую идею защиты Малой Азии.
А сторонники короля и правительственные депутаты 8 июля 1922 года внесли в Парламент законопроект, по которому бывшие министры и сотрудники Венизелоса лишались права быть избранными.
Армия же находилась на последней стадии разложения, особенно после назначения в мае 1922 года на пост главнокомандующего крайне своенравного генерала Хадзианести.
*   *   *
Таковы были события в середине июля 1922 года, когда Мильтос с пустыми руками вернулся из Франции.
Приехав в Смирну спустя полтора месяца, он нашел Ифигению сильно похудевшей и беспокойной.
Мильтос бегом спустился с корабля, крепко обнял Ифигению и воскликнул:
—    Любимая, что случилось, и почему ты так похудела?
—    Ничего особенного, просто меня сильно тревожат последние события. За месяц
число беженцев и сирот почти удвоилось. Я целыми днями пропадала в интернате,
вот и похудела. Мильтос, предчувствую ужасный конец.
Мильтос поцеловал ее и нежно произнес:
—    Дорогая, мы не должны отчаиваться. Помнишь наши любимые стихи немецкого
поэта Иохана Клайма. Я их тебе читал в 1912 году перед моим отъездом в Грецию:
«Не разочаровываюсь, это и есть любовь, нас не покинул отеческий божий взор. Даже если вокруг нас много печали, вновь наступит свет для нас. Это и есть любовь. Не разочаровываюсь!».
Ее губы чуть-чуть раскрылись в улыбке, она погладила его по голове и с горечью в голосе ответила:
—    Дорогой мой, боль ожесточила меня. В моей душе нет надежды и разочарования.
Я буду жить и бороться, пока не будут наказаны убийцы наших родителей и детей,
а если мы этого не добьемся, скажу, что я боролась.
—    Да, милая, мы избрали трудную дорогу и по ней пойдем вместе.
—    А как прошла ваша встреча с Венизелосом? Иностранные силы изменят свое
отношение к нам?
—    Помнишь последние слова Платона перед отъездом в Америку? «Не живите
иллюзиями. Даже если погибнет Греция, Константин и Венизелос не помирятся». К
несчастью, он был прав.
А иностранцы… о них прекрасно говорит французский историк Гизо: «Великие державы разрешили Греции возродиться с условием, что она останется маленькой и слабой и не сможет развиваться, даже жить без их согласия. Помогли этому народу выйти из могилы, но заточили его в тюрьму, слишком тесную для возрожденных его частей». И это горькая правда.

—    Теперь мы знаем правду и будем опираться на свои силы. Кстати, в Смирну
прибыли члены движения «Малоазийской Обороны» и с нетерпением ждут тебя. Я
пригласила их и митрополита Смирны 27 июля на ужин.
*   *   *
На лицах гостей, собравшихся в тот вечер в доме Мильтоса, явно были изображены страх и тревога. Митрополит Хрисостомос начал горячо критиковать равнодушное бездействие греческого правительства:
—    Над Малой Азией сгущаются черные тучи. Если мы ничего не предпримем,
скоро разразится буря, которая уничтожит всех. Безмозглые правители в Афинах
послушали главнокомандующего и перевели войска с малоазиатского фронта во
Фракию под предлогом, что попытаются захватить Константинополь. Не понимают,
что здесь находится армия Кемаля и воспользуется этим безрассудством? Сегодня
нам надо принять план действий.
Член «Малоазийской Обороны» господин Псалтов выразил готовность бороться до конца:
—    Господа, король и его правительство своими действиями, сознательно или нет,
предали нас под нож Кемаля! Вопрос в том, что мы будем делать? Сидеть, сложа руки,
бросаться в бегство или сопротивляться? Конечно, сопротивляться! Как и с какой
армией? Мы это обсудим.
—    Заверю вас, — вступил в беседу другой член «Малоазийской Обороны» Тене-
кидис, — что генерал Иоанну, полковник Кондилис и другие офицеры, выгнанные
королем из армии, готовы организовать здесь армию, которая поддержит нашу борьбу.
Для этого нужны деньги и серьезная подготовка.
В ходе дискуссий было предложено несколько денежных источников. Митрополит вызвался первым оказать помощь армии:
—    Мы продадим золотую церковную утварь.
Выслушав всех внимательно, Мильтос поделился с собравшимися своими мыслями:
—    Захаров и богатые греки за границей готовы послать нам крупные денежные
суммы. Прежде чем действовать, нам нужно знать позицию греческого правительства:
выведет ли оно греческую армию из Малой Азии? Если да, то когда? Армия должна
отходить постепенно, чтобы мы успели создать свою армию, которая защитит регион.
Кто сможет убедить греческое правительство раскрыть свои планы?
Никто не ответил. Обращаясь к Ифигении, митрополит пошутил:
—    Ифигения, мы не можем ответить на вопрос твоего мужа, возможно, ты
предложишь какую-то идею?
У Ифигении, в отличие от мужчин, сомнений по отношению к греческому правительству не было:
—    Господа, греческое правительство не намерено раскрыть свою позицию или,
вернее, у него нет позиции. Мы зря теряем время. Думаю, мы должны действовать
самостоятельно и быстро.
Вновь никто не заговорил.
Расстались, решив оставаться сплоченными, не покидать Малую Азию и встретиться снова.

3 августа Мильтос и Ифигения на поезде поехали в Сарды, в прославленную столицу древней Лидии, в царство богатейшего царя Креза.
Во второй половине дня они сошли на вокзале и оттуда, взявшись за руки, поднялись в древнюю крепость. Мильтос, обращаясь к Ифигении, пошутил:
—    Любимая, ты археолог, покажи мне достопримечательности.
—    Думаешь, я не знаю, что ты бывал здесь. Ты шутишь надо мной. Начни ты, но
если допустишь ошибку, получишь низкую оценку, — улыбнулась Ифигения.
Давно им так хорошо не было. Чистый воздух, изумительная природа, благодатная тишина помогли им на время забыть хлопоты последних дней. Мильтос обнял ее, поцеловал и стал рассказывать:
—    На севере ты видишь известную издревле реку Эрмос. За ней огромные холмы
скрывают могилы древних королей Лидии. На юге Тмолос, высокая гора с крутыми
склонами и темными ущельями, оттуда вытекает река Пактол, в русле которой
правители Сарды добывали золото.
Пока Мильтос говорил, Ифигения смотрела на его волосы, глаза, губы: не слышала, о чем он говорил, в ее ушах звучал лишь его голос, как музыка, как любовный зов. Перед ними пролетела ласточка, пощипала ветки дикого инжира на склоне древней стены, села и стала щебетать.
—    Слышишь, милая, птичий щебет? — повернулся к ней Мильтос.
Она была прекрасна. Глаза ее сверкали. Еще не коснувшись ее, он ощутил на своих щеках тепло ее лица. Словно новобрачный, он обнял ее и приник к ее губам. Они легли на широкий древний мрамор. Такую страсть и гармонию они испытали в 1914 году, когда впервые отдались друг другу на цветущей земле Нормандии.
Вдали за Смирной солнце шло к закату. Мильтос со вздохом посмотрел на восток.
—    К чему этот вздох? — удивилась Ифигения.
—    Представляю, сколько греческой крови пролито здесь: в горах, на равнинах, в
реку Эрмос. Еще много крови прольем, чтобы доказать богам и людям, что эти места
принадлежат нам.
—    Да, этот край тысячелетиями подвергался нападениям захватчиков. В1402 году
произошла страшнейшая катастрофа, когда монгол Тамерлан и дикие скифы захватили
Филадельфию, Сарды, Магнисию, Эфес, Пергам и Смирну. Тридцать дней они
предавались оргиям, грабили, жгли и разрушали города, вешали, резали, живыми
закапывали жителей края. Позднее многие города поднялись из руин, но Эфес и
Сарды остались в развалинах.
Мильтос обнял ее и показал на востоке высокие горные вершины, на которые все еще падали последние лучи солнца:
—    Там, за горами дикие войска нового Тамерлана по имени Кемаль выжидают
удобного момента. У меня плохие предчувствия. В прошлом варвары за тридцать
дней подчинили себе этот край, новые орды захватчиков попытаются покорить его
за короткое время. Боюсь, что в этом маленьком уголке, оставшемся нам, в последний
раз мы наслаждаемся миром и спокойствием. Скоро и он будет предан огню и железу.
Ифигения взглянула на горизонт, в ее глазах засветилась гордость, и, словно размышляя вслух, она произнесла:
—    Сегодня на мертвых развалинах я ощутила могучую силу жизни. Почувство
вала, как таинственная сила земли и камней наполняет теплом мои жилы, протекает

по моему телу, уничтожает все мои страхи и колебания, освобождает меня от всего земного.
Слышу стоны и мольбу наших предков, просящих оправдать их борьбу и жертвы. Они зовут нас действовать, прогнать тех, кто осквернил их могилы, чтобы их дух смог свободно двигаться среди живых.
Я буду бороться, ибо я уже победила жизнь. И, если умру, наши дети, родители, предки примут меня в горячие свои объятия, зная, что пока жила, не забыла их. Выполнила свой долг.
*   *   *
Утром 26 августа 1922 года греческие солдаты на малоазиатском фронте проснулись от звука горна.
Незадолго до первого робкого света на востоке взрывы турецких пушек потрясли греческие лагеря. Не успев умыться, взять с собой еду, они с расстегнутыми мундирами и с развязанными шнурками схватили винтовки и заняли места в окопах.
В первый раз выстрелы турок не вызвали смех солдат. Турки били точно в цель: рядом с каждым турецким офицером стоял французский инструктор.
Турецкой преступной фантазии не было предела. Они собрали невооруженных греков из Амеле Тамбуру и турков, выступавших против официальной политики, и под угрозой винтовок заставили двигаться к огражденным проволокой греческим траншеям. У несчастных не было другого выбора: их ждала явная смерть, сзади — от наступающих турецких частей, впереди — от пуль обороняющихся греков.
Перевес был на стороне врага. Греческой армией командовали в четырехстах километрах от поля боя из роскошных кабинетов в Смирне. Никто не координировал военные действия. Выдержка и рвение офицеров и солдат достигли критического предела. Мелкие ошибки стали крупными. Была разорвана спаянность фронта, последовало несогласованное отступление войск, и всех охватила паника. Подобно новому Тамерлану, Кемаль сжигал греческие кварталы городов и села, истреблял жителей. Тысячи беженцев потянулись в Смирну.
Бывший номарх Митилены Георгиос Папандреу, навестив в Штабе греческого наместника Стергиадиса, спросил его: «Почему не отправляете беженцев в Грецию? Вы не понимаете, если Кемаль придет сюда, он всех вырежет? По крайней мере, предупредите их, чтобы уехали».
Ответ Стергиадиса был бесчеловечным:
«Лучше им остаться здесь, пусть Кемаль вырежет их всех, в Афинах они все перевернут!».
Днем и ночью митрополит Хрисостомос, Мильтос и Ифигения и другие честные патриоты принимали беженцев, вели их в безопасные места, разными транспортными средствами отправляли на греческие острова.
Греческие корабли получили строгий приказ забирать только солдат, прибывших из свободной Греции. 8 сентября во второй половине дня прибыл усиленный английский морской отряд и забрал Стергиадиса. Преданные на произвол судьбы беженцы отчаянно кричали:
—    Не оставляйте нас под нож турка!
—    Где мать-Греция?!

— Предатели, будьте вы прокляты!
Стергиадис на английском катере отплыл в Грецию. Жители Смирны и беженцы скорбили, проклинали предателей и ждали свою горькую участь.
Утром 9 сентября части турецкой конной дивизии пересекли центральную набережную улицу Смирны. В ту ночь греки и армяне в домах, школах, церквях, в католических учреждениях, на территории иностранных консульств и на пристани не спали. Поздно ночью раздавались отдельные выстрелы и плач женщин и девушек, насилуемых четами, вошедшими в город.
Мильтос, Ифигения и Сабиха обратились за защитой во французское консульство. Мильтос попросил французского консула Грагие, которого знал с 1916 года, когда тот служил помощником консула в Салониках, послать отряд за митрополитом Хрисостомосом, которому угрожала турецкая толпа.
Митрополит Хрисостомос отказался следовать за отрядом, поблагодарил ответственного сотрудника консульства и заявил:
«Я нахожусь среди верующих и обязан остаться с ними».
Прибыл турецкий офицер с солдатами и приказал Хрисостомосу последовать за ним. Его повели к правителю города генералу Нуретдину, известному убийце армян и греков. Митрополит протянул руку и поздоровался с ним. Лицо Нуретдина искривилось от ненависти:
«Не желаю пачкать свою руку. Уходи! Внизу тебя ждет толпа, чтобы покарать по твоим заслугам».
Толпа и солдаты потащили его по улицам, ругая и обливая грязью.
В парикмахерской европейского квартала надели на него белый фартук, чтобы все его видели. Выстригли ему бороду, отрезали уши, нос, разрезали на части тело и бросили на съедение голодным собакам.
Толпа всласть насладилась муками священника. По рассказам свидетелей, многие, убегая, несли куски тела в качестве награды за победу.
Надругательство над митрополитом и его убийство проходило на глазах у французских моряков и их офицера. Они равнодушно взирали на эту сцену, получив строгий приказа не вмешиваться во внутренний спор турков и греков. Так назвали убийство французские интересы!
Тогда же два турецких автомобиля таскали по дорогам директоров греческих газет Цуруцоглу и Климаноглу. От ударов по каменной мостовой и тротуарам головы их были превращены в месиво.
Массовый характер приняли насилие, убийства и похищение детей.
Приказ генерала Нуретдина был четким:
«Сообщаю вам приказ командующего Кемаля. Родина приказывает. Вы не должны пренебрегать своим долгом. Во славу нашей страны каждый солдат обязан убить четырех-пятерых греков».
10 сентября во второй половине дня, через два часа после мученической смерти митрополита Хрисостомоса, в Смирну вошел Кемаль, сопровождаемый начальником штаба Исметом Инуну.
Чуть позже, отстранив генералов, адъютантов и телохранителей, в кабинет Кемаля вбежала невысокая смуглая девушка 24 лет, недавно прибывшая из Франции. Подойдя к Кемалю, она прикрепила к его мундиру фотографию, вырезанную из французской газеты, и представилась:

«Зовут меня Латифе, я дочь старосты Муаме Усакизаде. Поклялась поцеловать вам руку!»
Кемаль, очарованный девушкой, оставил ее на ночь в «красном дворце греческого короля», в Кордельо. На другой вечер, чтобы сильнее насладиться запахом крови и криками гяуров, они заночевали в другом приморском особняке, а 12 сентября после обеда перебрались в дом Латифе на холме «Пагос» в Смирне. Оттуда из бинокля следили за убийством христиан. В знак благодарности Кемаль обещал новой «Иро-диаде»:
«Скоро я женюсь на тебе. Я готовлю тебе прекрасный сюрприз. Все уже готово. Жду, когда подует ветер в сторону армянского и греческого кварталов. Мы все сожжем дотла, ночь превратится в день, изменятся вид и запах города».
После обеда из консульства, католической церкви, католических братств и школ французские морские отряды перевозили французских граждан в порт и на кораблях отправляли их во Францию.
В одной из групп были Мильтос, Ифигения, переодетые стариком и старухой, и Сабиха. Чтобы не привлекать внимание турков, Мильтос шел чуть дальше от женщин.
При входе в таможню турецкие солдаты во главе с капитаном невысокого роста проверяли паспорта. Ифигения и Сабиха прошли незаметно. Мильтоса задержали.
—    Подожди там, — сказал турецкий капитан и сделал намек двум унтер-офицерам
встать рядом с Мильтосом.
Французский младший лейтенант, сопровождающий группу французских граждан и получивший четкое поручение от французского консула Григие беречь помощника Захарова Мильтиадиса Павлидиса, с четырьмя матросами подошел к турецкому капитану и потребовал:
—    Господин капитан, я требую пропустить господина Фуко, он гражданин Франции
и вы не имеете права задерживать его. Это вызовет серьезный дипломатический
конфликт.
Турецкий капитан ехидно рассмеялся, достал пистолет и, подойдя к французскому офицеру, пригрозил:
—    Имя Фуко вы записали в этом фальшивом паспорте. Подойди ко мне, и я
докажу, кто такой на самом деле господин… Фуко!
Турок подошел к Мильтосу, но французский офицер и матросы в отчаянной попытке устрашить турка двинулись на него.
Турок наставил пистолет в лицо француза и с пеной у рта заорал:
—    Не двигайся, иначе получишь пулю в лоб! Сиди спокойно и смотри.
Тяжелым шагом подошел он к Мильтосу. Сорвал с него шляпу и очки и дико
посмотрел, как тигр на свою жертву:
—    Павлидис, в 1915 году я служил в кабинете нашего военного атташе в Париже.
Я стал твоей тенью, но ты жил в своем мире, ни разу не заметил меня. Но и здесь,
в Смирне я целый год слежу за тобой. Я баранки продавал у твоего дома… Кстати,
где ты оставил свою красивую жену?
Замолчал, пытливо посмотрел на француженок, собравшихся у корабля.
—    Приведите мне ту высокую старушку, — приказал солдатам и пальцем указал
на Ифигению.
Солдаты побежали к Ифигении. Два французских матроса последовали за ними. Раздались выстрелы и оглушительный голос турецкого капитана:

—    Кто посмеет помешать нам, будет мертв!.. Слышишь, господин младший лей
тенант?
—    Ифигения, беги, поднимайся на корабль, — закричал Мильтос, пытаясь
одновременно вырваться из рук солдат, державших его крепко, связав ему руки.
Ифигения не успела убыстрить шаг, возможно, не смогла, ее сердце стучало с перебоями, а мысли были с Мильтосом.
Солдаты схватили ее и потащили к капитану.
Мильтос и Ифигения! Аполлон и Афродита! Узники в руках дикарей, беспомощные, но гордые смотрели друга на друга. Брали силу друг у друга, общались и молились за то, чтобы в смертный час слиться в поцелуе!
На французском корабле «Ламартин» звучала классическая музыка.
Турецкий капитан целый год ждал этого момента. Продавая баранки у дома Ифигении, вспыхивал при виде ее, красивой и стройной. Даже ее щедрость, она никогда не брала сдачи, когда покупала баранки, раздражала его.
Он мечтал о той минуте, когда она, униженная и беспомощная раба, попадет ему в руки и будет умолять о пощаде!
Пока он приближался к Ифигении, глаза его блестели, губы дрожали от страсти. Приставив дуло пистолета к ее губам, надавил так, что на них выступили капли крови.
Ифигения открыла рот и воткнула свои блестящие зубы в его грязную руку. Унтер-офицер стволом винтовки с силой ударил ее по голове. Она растянулась по земле, с разбитой головы потекла кровь.
—    Звери! Убийцы! — закричал Мильтос, сильно ударив головой одного солдата
и пинком другого, на время вырвался из их оков и упал на Ифигению, желая дать
ей последний поцелуй, поцелуй разлуки.
Турецкие солдаты с яростью набросились на Мильтоса, стали топтать его и потащили с собой.
На шум к месту драки прибежали американские моряки. Помощник капитана, пренебрегая угрозами турков, успел выхватить Ифигению из рук двух турецких солдат, готовых выбросить ее в море. В те дни море часто становилось могилой мертвых.
Младший лейтенант французского отряда попросил американцев выдать ему Ифигению как гражданку Франции. А ее тетя — Сабиха — уже сидела на корабле «Ламартин».
Окровавленного Мильтоса турки повели в склады таможни к шестистам арестованным, половина из которых были греческие солдаты.
Приказ Кемаля гласил: «Ни один мужчина греческой национальности с 16 до 50 лет не должен покинуть Турцию».
На другой день, 13 сентября, рано утром арестованных отправили к месту назначения. Одних, связанных по трое, на поезде повезли в Магнисию, других, среди них и Мильтоса, в битком набитых грузовиках в одиннадцать часов высадили в двадцати километрах восточнее города Туркутлу.
Мильтос повернулся к западу. Смирну покрывал черный дым. Как этого хотел Кемаль, подул «попутный ветер».
Кемаль, выпивая с Латифой кофе на балконе ее дома, подал сигнал сжечь город, предать его крупнейшему в истории человечества пожару.

Кемаль, сжигал, окончательно истреблял христиан Анатолии, выгонял из их вечных очагов оружием союзников, которые на 21 военном корабле спешили в городской порт, чтобы предстать свидетелями на этой страшной церемонии мусульман.
Ифигения осталась жива. На корабле французские врачи оказали ей первую помощь. Но она не приходила в себя.
Двести конных офицеров, солдат и жандармов сопровождали Мильтоса и трех тысяч задержанных христиан. Пешком, связанные по трое, они шли в неизвестном направлении. Отстающих били кнутом, а слабых убивали без колебания. Арестованные без еды, без воды целый день шли по невыносимой жаре. Жители турецких сел издевались над ними, ругали, забрасывали их камнями и заставляли кричать:
Yiascha him Moustafa Kemal — Слава Мустафа Кемалю!
Всех, кто отказывался кричать, убивали на месте.
От вчерашних ударов у Мильтоса кружилась голова. Он шел с трудом при помощи двух пленных греческих солдат, связанных с ним.
Все время у изголовья Ифигении сидели верная ее подруга измученная тетя Сабиха и два французских актера Робер Надар и Лина Франк, которые более месяца выступали со спектаклями в известном театре Смирны «Этуаль» и часто гостили у Мильтоса и Ифигении.
В семь часов вечера колонна пленных проходила у железнодорожной станции Сарды. Солнце, покрытое черными облаками дыма, шло к закату.
Мильтос остановился, посмотрел на холм, где были развалины древних Сард. Представил Ифигению, как она смотрит на него нежно и с любовью и повторяет слова, сказанные месяц назад:
«…Освободилась от земного… Выполнила свой долг!».
Из глаз потекли слезы. Привязанные к нему солдаты услышали его шепот:
«Да, любимая моя, ты выполнила свой долг! Скоро и я исполню свой!».
В тот миг Ифигения издала горестный крик:
—    Мильтос, я жива! Мильтос, остановись, не ходи дальше!.. Они убьют тебя!..
Мильтос, остановись!
Приподнялась и испуганно посмотрела кругом, будто в тот миг переживала кошмар. Глаза ее были красные, взгляд мутный, с лица тек пот.
Актеры стали успокаивать ее. Сабиха утешала ее и вытирала пот. Но она продолжала дрожать и кричать:
—    Нет, это не сон! Вы лжете. Моего Мильтоса ведут на бойню! Я это чувствую…
турки уже достали свои ножи… Уходи Мильтос… Как я одна найду нашего сына
Илиаса… Мильтос, уходи!..
Надар побежала за доктором. Пришлось ввести большую дозу успокоительного, чтобы Ифигения перестала дрожать и бредить. Но Ифигения не бредила от кошмарного сна, не бредила в пылу горячки. В тот миг, когда Ифигения кричала, турки остановили колонну пленных в трех километрах от железнодорожной станции Сард, на самом узком месте, где автомобильная дорога с одной стороны почти соприкасается с рельсами, а с другой — с устьем реки Эрмос.
Глава проводников, коренастый турок, оглушительно закричал в рупор. В горных склонах Тмола раздался коварный зов:

—    Слушайте, гяуры! Я вам зачитываю записку нашего командира, только что
принесенную почтальоном:
«Председатель Великого Национального собрания генерал Кемаль предоставляет амнистию грекам малоазиатского происхождения и разрешает им вернуться домой к своим семьям. Война кончилась. Впредь мы будем жить мирно и по-братски».
Он глубоко вдохнул и продолжил:
—    Согласно приказу выходцы из Малой Азии встаньте к реке, остальные — к
рельсам. В вашем распоряжении одна минута.
Мгновенно к реке вышло около 700 человек, остальные 150 кричали, что тоже хотят встать в строй, но связаны с пленными из Греции.
—    Успокойтесь, — закричал майор, — через несколько километров мы совершим
еще одну остановку и там освободим вас.
—    Братья, не выходите из строя! Это коварство турков! Не верьте им, братья!.. —
закричал Мильтос.
Никто не успел сдвинуться с места. Из готовых позиций турецкие пулеметы стали косить, как колосья, 700 молодых мужчин. Мертвые тела их с высокого и крутого берега падали в реку Эрмос.
Турецкий майор, убийца с орденами галопом прошел рядом с Мильтосом и с воплем глубоко вонзил меч ему в горло.
Прежде чем безоружный и связанный противник упадет мертвым, офицер-преступник вернулся и, описав круг смерти, с яростью нанес второй удар в сердце Мильтоса. Тот упал на землю, потащив с собой двух пленных, связанных с ним.
Кровожадный майор вновь направил коня на них. Достал пистолет и выстрелил в голову. Довольный, покрутил усы и приказал солдатам:
—    Бросьте и этих гяуров в реку!
Река утонула в крови! И до места, куда доходил человеческий глаз, стала КРАСНОЙ!
Их кровь взяла вода, вынесла в Эгейское море и понесла к греческим берегам. Ничто не пропало. Когда-нибудь она вновь войдет в жилы потомков, и они почувствуют ту таинственную силу, которую ощутила Ифигения в руинах Сард. Тогда они вступят в бой, чтобы выполнить свой долг!
*   *   *
Корабль «Ламартин» отплыл из Смирны в четверг, 14 сентября.
В середине Эгейского моря Ифигения открыла глаза. Над ней стояла Лина Франк.
—    Мильтос тоже едет с нами? — еле слышно спросила Ифигения.
Франк погладила ее по лбу и, держа ее правую руку, ответила:
—    Госпожа Ифигения, не волнуйтесь. Много кораблей везут беженцев. Ваш муж
силен и молод, безусловно, ему удалось сесть на один из них.
У Ифигении не было сил спросить еще о чем-то. Она вновь закрыла уставшие глаза, из которых потекли горькие слезы.
Корабль, ненадолго причалив в Пирее, высадил двадцать пассажиров. Врач посоветовал Сабихе сойти вместе с Ифигенией здесь, так как дальнейшая поездка в Марсель в ее состоянии была опасна. Молодой человек и Сабиха помогли Ифигении спуститься с корабля. В зале прибытия царили шум и беспорядок.

Сабиха на ломанном греческом языке попросила унтер-офицера:
—    Ифигения больна, идет больница.
Унтер-офицер сделал вид, что не услышал, и сердито заворчал:
—    Проходите!
Юноша, помогавший Сабихе, выходец из Смирны, умудрившийся в толкотне сесть на корабль и приехать в Пирей, с возмущением подошел к унтер-офицеру:
—    Господин, не видите, что женщине плохо? Она тяжело ранена. Ее срочно нужно
отправить в больницу.
В ответ унтер-офицер дико заорал:
—    Турецкое семя, не хватает, что мы вас принимаем, так вы еще приказываете нам,
что делать. Проходите, иначе я достану плеть.
Глаза юноши засверкали. Он схватил унтер-офицера за горло и, сжимая его двумя руками, закричал:
—    Шкура, кого ты называешь турками? Их родителей, сестер и детей вырезали
турки. Мы для этого приехали сюда, чтобы вы нас поносили?
Прибежали жандармы и офицеры и отвели в сторону юношу. Беженцы объяснили, что просили только взять Ифигению в больницу. Офицер ударил плетью по кожаным сапогам, подошел к Ифигении. Делая вид, что обследует ее рану, вынес решение:
—    Ничего серьезного. В эти дни мы видели много таких случаев. Все на «Святой
Георгий». Там, в медпункте вам окажут помощь. Проходите!
*   *   *
На островке святого Георгия тысячи беженцев ожидали дезинфекции. Не хватало палаток, чтобы приютить даже третью часть беженцев. Остальные, оборванные и голодные, ночевали на камнях и на земле.
Медицинский пункт на деле оказался огромным открытым навесом. На одном его конце два врача и четверо медсестер поверхностно обследовали беженцев и отправляли их на другой конец, в парикмахерскую.
Трудно описать сцены, разыгрывающиеся в парикмахерской.
Для женщин Анатолии волосы символизируют красоту, образец женственности, и никому не придет в голову стричь волосы женщин.
Парикмахеры были равнодушны к слезам и мольбам женщин, на коленях просящих избавить их от такого унижения. Хватали их за волосы, сажали на стулья и стригли, ворча под нос:
—    Турецкие семена!
—    Проститутки из гаремов!
Никого не трогало, никого не интересовало их состояние.
Врачи поверхностно обследовали Ифигению и послали ее в парикмахерскую. Она не плакала, не просила. Молча, как на бойню, пошла в парикмахерскую. У нее не было сил сопротивляться.
Старая Сабиха, голодная и настрадавшаяся, еле волочившая ноги после ударов в Баку в 1918 году, не могла видеть, как стригут Ифигению. На коленях умоляла парикмахеров пощадить ее. На ломанном греческом языке пыталась объяснить, что Ифигения ранена в голову и может получить солнечный удар.

Они издевались над Сабихой, так как она не знала греческого языка, смеялись и стригли густые черные волосы Ифигении.
Сабиха, увидев выстриженную голову Ифигении, побледнела и упала без сознания на отрезанные волосы.
Парикмахеры равнодушно проложили свою работу.
Ифигения звала врача, просила воды, но на ее зов никто не откликнулся.
В далеком Эрзеруме веками предки Сабихи, в тайне сохраняя свою православную веру и традиции, были мусульманами. Жили мечтой о Великой Греции, надеялись на то, что Греция вернет когда-то принадлежавшие ей земли, или же они переедут в Грецию, чтобы раскрыть свое происхождение, избавиться от тяготившей их сердце ноши.
Сердце Сабихи не выдержало суровой реальности. Никто не поинтересовался, где она будет похоронена. Согласно секретному приказу мертвых бросали в море.
Ифигения и трое беженцев перевезли ее тело за триста метров от лагеря.
Остров был каменный. У них не было инструментов вырыть яму. Руками и камнями они отрыли яму глубиной 10 сантиметров. Положили покойницу туда и покрыли камнями, но носки ног нечем было прикрыть, и они торчали из могилы. Слезы Ифигении падали на горячие от солнца камни и испарялись.
Она осталась совсем одна со своими воспоминаниями, невыплаканными слезами, с тоской по погибшим родным и близким!
*   *   *
Рыбацкая шлюпка перевезла пятьдесят беженцев с островка святого Георгия в пирейский порт. Среди них была и Ифигения, одинокая, больная, со стриженной и разбитой головой. В полдень 27 сентября 1922 года солнце беспощадно пекло. Ифигения горела от высокой температуры.
Пирейский порт тоже был охвачен лихорадкой ожидания. На ключевых позициях стояли солдаты с винтовками, словно ожидали вражеского нападения. Постоянно прибывали корабли с измученными беженцами. Шли слухи, что в армии восстала группа офицеров, с минуту на минуту восставшие части прибудут в Пирей и в Афины, свергнут короля и накажут предателей.
Молодая женщина с двумя детьми прошла рядом с Ифигенией. Трехлетняя девочка радостно вскрикнула:
—    Мама, мама, смотри, тетя Ифигения!
Летом 1921 года измученная женщина после гибели мужа во время наступления греческой армии на Анкару работала служанкой в богатой греческой семье в Смирне, а двоих детей — трехлетнюю девочку и мальчика полутора лет — оставляла в интернате, где дети находили еду, тепло и были окружены любовью Ифигении.
Несчастная женщина со своими детьми с большим риском спаслась из ада Смирны и приехала в Пирей. Отношение греческих властей к беженцам было отвратительное, и она не обратила внимания на крики малышки. Девочка с воплями просила:
—    Мама, мама, там сидит добрая тетя… Ифигения!
Мать ее повернулась в сторону, куда показывала девочка, и увидела молодую женщину, сидевшую на земле.

Выйдя из группы беженцев, она подошла к Ифигении. Девочка подбежала к Ифигении и обняла ее, с испугом посмотрела на ее раненую голову и с жалостью спросила:
—    Тетя Ифигения, какой нехороший человек разбил тебе голову?
Ифигения не ответила. С трудом открыла глаза и правой рукой вытерла слезы
малышки.
Один из жандармов схватил молодую женщину и, отчитывая ее, потащил к шлюпке, которая отправлялась на остров святого Георгия. Малышка расплакалась:
—    Тетя Ифигения!.. Добрая тетя Ифигения…
Крики малышки спасли жизнь, вернее, продлили страдания Ифигении.
Два сотрудника французского посольства, делая вид, что ждут французский корабль, следили за действиями греческой армии, по слухам вожди восстания полковник Пластирас и майор Гонатас должны были приехать в Афины. Услышав крики маленькой беженки, пошли узнать, что происходит, и увидели Ифигению. По цвету лица и ране, перевязанной грязным бинтом, они поняли все.
Обнаружив у нее французский паспорт, усадили ее в машину и доставили в афинскую больницу «Эвангелисмос».
Ифигения, изучая в Париже археологию, много раз мысленно оказывалась в этом городе, воспетом философами, поэтами, художниками. Мечтала в будущем вести здесь раскопки, пройтись с Мильтосом по его улицам и рассказывать ему о великих творениях своих древних предков.
Она и Мильтос пожертвовали многим, были готовы к новым жертвам, а в ответ получили скорбь, пренебрежение, равнодушие, унижение, теперь ее жизни угрожала опасность. Одинокая незнакомка на больничной кровати.
Месяц пробыла Ифигения в больнице. Никому ничего не сообщила и никто не посетил ее. Только поставила в известность сотрудников французского посольства, которые из чувства вежливости навестили ее один раз. Она попросила их узнать о судьбе Мильтоса, сына Илиаса и Димитриса.
Врачи оперировали ее рану и отнеслись к ней достаточно гуманно.
С помощью французского посольства она встретилась с руководителем восстания полковником Пластирасом и попросила его посодействовать освобождению пленных, заложников, женщин и детей, похищенных турками.
Однажды, проходя у магазина Левтериса, брата Христины, увидела его безрукого, но не решилась встретиться с ним. Пусть в нем живет надежда, что трагедия обошла его родных.
События в Афинах и в Греции глубоко ранили Ифигению. В лагерях беженцев она видела плохое отношение простых людей и государственных чиновников к беженцам. 16 декабря 1922 года уехала в Париж. Деньги на билет ей одолжили во французском посольстве.
*   *   *
Прибыв в Париж, Ифигения не застала Захарова. Недавно он купил знаменитое казино в Монте Карло, инвестировал большие капиталы в нефтяные компании и в новые банки. Злые языки утверждали, что он встречался с красивой королевой Румынии, которая, чтобы очаровать семидесятидвухлетнего Захарова, сжигала в

камине магические эротические травы. На самом деле королева сильно беспокоилась о будущем греческого короля Георга, женатого на ее дочери Елизавете. Восставшие офицеры, свергнув его отца, Константина, посадили Георга на престол. Румынские короли, желая как можно дольше видеть своего зятя на греческом престоле, рассчитывали на поддержку могущественного Захарова, который оказывал влияние на новое греческое правительство.
Дела вынуждали Захарова часто отсутствовать, что огорчало герцогиню Виллафранка, которая, чтобы находиться рядом с любимым, купила маленький дворец в окрестностях Парижа, в Беланкуре.
В этом особняке Ифигения встретилась с Захаровым накануне нового, 1923 года. Он принял ее со смешанными чувствами: радости, печали и вины. Печали, потому что Мильтос был арестован, вины — считал, что именно он впутал Мильтоса в опасные приключения.
Увидев Ифигению, грустно смотрящую на него, худую, бледную и с остриженными волосами, с болью в сердце сказал:
—    Дочь моя, я строил большие планы о вас. Мечтал когда-то видеть Мильтоса
премьер-министром Греции. Как все обернулось? Мы боролись, сражались
ожесточенно, но катастрофы не избежали. Толстолобый король Константин и упрямый
Венизелос не захотели отстранить в сторону личные отношения, не помирились даже
перед драмой эллинизма.
Он замолчал, заморгал веками, пытаясь удержать слезы, по-отцовски посмотрел на Ифигению и добавил:
—    Какая варварская рука поднялась на тебя, какой мерзавец постриг твои волосы,
как могли оставить боги тебя и Мильтоса!
—    Господин Захаров, Венизелос требовал от греков большего, чем они могли дать,
король выгнал тех, кто еще мог многое дать, мы же отдали больше, чем они могли
принять. Мы боролись, были тяжко ранены, но не дезертировали. Почему мы
проиграли, почему не достигли того, чего заслужили? Время рассудит нас. Но мы не
жалеем, что высоко держали наши честь и достоинство, ибо идея великой Греции еще
жива благодаря немногим, отказавшимся встать на колени.
Денежный король Захаров и его подруга, герцогиня Мария-Антония Виллафранка впервые слышали такие слова. И поняли, что не Ифигения заслуживает жалости, а они. Поняли, что в жизни есть другие возвышенные ценности, бессмертнее денег и плотской любви.
Этой встрече суждено было в корне изменить их дальнейшую жизнь.
Прощаясь, Ифигения попросила Захарова найти Мильтоса и детей.
Захаров с явным волнением ответил:
—    Дочь моя, на протяжении многих месяцев я искал их, попросил представителей
греческого правительства содействовать поискам. Обратился к правительствам других
стран. Я рассчитываю на моего друга журналиста Рене Пио. Он ищет пропавших без
вести в лагерях беженцев в Греции и в других странах. Не скрою, мучаюсь за судьбу
Мильтоса, я обязан был вызвать его из Смирны до разгара трагических событий.
Прости меня, Ифигения. Обещаю тебе, потрачу целое состояние, чтобы найти
Мильтоса и детей.

*     *     *
Ифигения по-прежнему жила у своих родственников Константиноса и Элени Николаидис на проспекте Гранд Арме. Все свое свободное время посвящала детям погибших на немецко-французской войне.
Время шло. Судьба Мильтоса и детей оставалась неизвестной.
Каждый уголок Парижа вызывал у Ифигении грустные воспоминания о прошлом, напоминал ей Мильтоса. Закрывшись в своей комнате, она часами перечитывала письма и старый дневник его, смотрела фотографии. Хранящиеся в старом школьном альбоме листья первой розы, подаренной ей Мильтосом вечером 31 июля 1908 года, постоянно были влажны от слез.
Одно воспоминание рождало другое. Как в фильме, перед ее глазами проходили любимые лица: Мильтоса, Ильи, Димитриса, родителей, Панайотиса, Али, его родителей, Сабихи… С ее лица исчезла улыбка. Даже от детей она не могла скрыть своей печали. Не могли смягчить ее боль забота и любовь дяди Константиноса и тети Элени. В последнее время здоровье ее ухудшилось, частые сердечные приступы мучили ее, но она отказывалась принимать лекарства.
В конце апреля 1923 года известный гуманист и пламенный поклонник греческого духа, журналист и писатель Рене Пио сообщил Захарову, что ему удалось найти свидетелей мучительной смерти Мильтоса. Вернувшиеся из плена греческие солдаты рассказали ему о последних часах его жизни.
Захаров не смог сказать Ифигении правду, но поставил в известность Константиноса и Элени Николаидис и попросил их поступить по своему усмотрению.
Положение ее родственников было чрезвычайно сложным. Ифигению они считали своей родной дочерью, переживали, видя, как на их глазах она постепенно тает: надолго уединяется в своей комнате, отказывается от помощи врачей. В ее состоянии правда могла оказаться роковой.
Однажды, в начале мая 1923 года, Ифигения встала раньше обычного. Проводив дядю на работу, она за чашкой кофе стала перелистывать старый дневник Мильтоса. Тетя Элени застала ее за листом бумаги, на которой со слезами на глазах что-то писала. Она забеспокоилась:
—    Что с тобой, мое золотце? Ты плачешь? Что ты пишешь с утра?
—    Тетя, пишу свое последнее желание. Прошу вас, когда я умру, если сможете,
перевезите мои кости или прах и похороните на земле Ионии, там похоронен и мой
Мильтос.
Госпожа Элени, расстроившись от слов племянницы, обняла ее, погладила по голове и со слезами и голосом, полным любви и горечи, сказала:
—    Девочка моя, что ты говоришь? Ты что-то узнала?
—    Тетя, у меня тяжелое предчувствие. Долгое время я не могу мысленно общаться
с Мильтосом. Пока он был жив, во мне что-то вступало с ним в контакт. Мне кажется,
что и вы с дядей что-то скрываете от меня. В последнее время вы изменились, часто
вижу вас печальными. Тетя, прошу тебя, если ты что-то знаешь о Мильтосе, скажи
мне. Скрывая правду, вы мне делаете хуже.
Слова Ифигении тронули госпожу Элени, крепче обняв ее, она разрыдалась:
—    Как упрямы вы были! Вы одни не спасли бы родину! Что вас толкнуло в тот
ад?!…
—    Тетя, я все поняла… Мой Мильтос погиб!.. — бледнея, прошептала Ифигения,

и убежала в свою комнату. Упав на кровать, разрыдалась со славами: «Мой любимый, Мильтос! Когда-то в Константинополе, упав на кровать, я горько плакала. Тогда мое сердце билось от любви к тебе. Сейчас оплакиваю твою смерть. И моя жизнь, как свеча, медленно гаснет. Смерть избавит меня от страданий, от боли. Я готова к ней, зная, что встречусь с тобой. Мильтос, найди наших детей и жди меня: чего нас лишила земля, мы найдем на небе! И… верю, мой любимый, жизнь так легко не угаснет… и прежде всего для тех, кто боролся, чтобы дать ей смысл… Да, конечно, мой Мильтос, жизнь продолжается…».
*   *   *
В полдень Ифигения спустилась в гостиную. Ее тети там не было. Уединившись в своей комнате, госпожа Элени плакала. Вытирая красные от слез глаза, Ифигения сказала:
—    Тетя, я пойду в греческую церковь святого Стефана и поставлю свечу.
—    Я пойду с тобой.
—    Извини, тетя, мне хочется побыть одной.
Церковь была открыта. Горящие свечи освещали мраморный храм. Ифигения поставила большую свечу и встала перед иконой святого Стефана. Глядя в выразительные глаза святого, прошептала:
«Святой Стефан, ответь мне, почему забрасывают камнями молодых, красивых и добрых, таких, как ты, тех, кто хочет возвысить человека?».
Она ушла из церкви, не получив ответа на свой вопрос. Стала бесцельно бродить по городу и не заметила, как дошла до Собора Парижской Богоматери. Села на скамейке, на которой в 1912 году Мильтос сообщил, что уезжает воевать в Македонию. Недалеко два бродячих артиста ртом изрыгали огонь, ходили босиком по осколкам. Собравшиеся аплодировали им. Война окончилась, люди вновь вернулись к обычной жизни.
Боль Ифигении не утихла. Пешком дошла до кафе «Ле Клуатр». Ей показалось, что внутри она различила тень и голос Мильтоса. Каждый столик, каждая скамейка напоминали ей о прошлом, о любви, шутках и ревности ее любимого, внимания которого добивались многие женщины, искали его объятий и любви. Она села за столик у окна, заказала апельсиновый сок, но не притронулась к нему. Задумчиво посидела несколько минут. Затем, будто вспомнив что-то очень важное, поспешно ушла из кафе и направилась в храм святого Северина напротив. Сердце ее сильно стучало. Села напротив иконы «Снятие Христа с креста». Смотря на мертвого Христа, тихо взмолилась:
«Мой Христос! В святых Писаниях, прочитанных мною, на иконах, везде ты стонешь, всегда тебя стегают плетьми, и всегда ты умираешь. Умоляю тебя, по истечении времени, если вновь спустишься на землю, приходи, как древнегреческие боги, более сильным, более радостным. Приходи с кнутом, ибо те, кого встретишь, не только не стали лучше, следуя твоему примеру, но хуже тех, кто распял тебя. Тысячу раз ты родишься, тысячу раз распнут тебя!».
Боль не покидала ее. На такси Ифигения приехала к Люксембургскому саду. Все кругом цвело. Белые лебеди играли и влюблялись в чистом пруду. Она прислонилась к дикому каштану, у которого в апреле 1912 года Мильтос впервые поцеловал ее. А

в июле 1920 года, накануне именин их сына Илиаса, здесь он сделал ей предложение. Посмотрела на вершину дерева. В фоне облачного неба розовые цветы напоминали подсвечники с горящими свечами. Она обняла дерево и, почти касаясь губами его коры, испустила пронзительный крик:
—    Мильтос!.. Илиас!.. Али!.. Димитрис!.. Мама!.. Папа!.. Сабиха!.. Где вы?..
Ифигения продолжала бродить по улицам… Не заметила, как несколько раз прошлась вокруг музея Ветеранов. Глаза ее были прикованы к темным окнам зала приемов, а в ушах звучал повелительный голос Мильтоса, который, увидев ее в окружении французских офицеров на вечере 15 ноября 1911 года, потребовал:
«Ифигения, давай уйдем!».
Его голос, словно петля, накинутая на шею, перекрыл доступ воздуха в ее легкие. Удары сердца замедлились. Загремел гром, сверкнула молния и начал моросить дождь.
В саду перед музеем она наклонилась к земле. Жаждущая земля ненасытно впитывала первые капли дождя. Анемоны высунули свои головки из земли, словно пришли посмотреть на верхний мир.
Ифигения нежно погладила их:
—    Не торопитесь вырасти, знайте, чем красивее вы становитесь, тем быстрее люди
сорвут вас.
Она пересекла парк с цветущими ароматными липами. Встала на мосту Александра III. Взгляд ее проследил течение Сены, а мысли помчались в Нормандию, где пропадает река. Вспомнила цветущие холмы Нормандии, где она впервые отдалась любимому.
Две большие тучи столкнулись над площадью Сагиё. Дождь усилился. Ифигения попыталась убыстрить свой шаг, но не успела перейти на другой берег. Сердце предало ее, подогнулись колени, и она растянулась на мокром асфальте.
Наконец-то Ифигения отправилась навстречу к своему любимому. Две души будут ждать, когда вырастут посаженные ими семена. Пусть будет пухом земля, покрывающая их.
Горсть земли с могилы Ифигении рассеяли по земле Ионии, чтобы она слилась со своим любимым. Да спадет с их многострадальной души тяжесть!

*   *   *
Архимандрит Сидирургопулос!
Ты мне доверил одну миссию.
Я обещал тебе, что выполню ее
И поведал печальную историю
Мильтоса и Ифигении.
Моя миссия еще не завершилась.
Пока жив, буду искать Илиаса и Димитриса.

«В Европе душой движения за создание Понтийской республики бып Константин Константинидис, который постоянными сообщениями из Марселя информировал союзные силы о трагическом положении, создавшемся на территории Понта. На свои средства он издал и распространил карту Понта с обозначенными границами предполагаемой Понтийской республики. Карта имела вид обычной почтовой открытки, на которой сверху был написан по-французски революционный призыв: «Граждане Понта, встаньте! Напомните свободолюбивым нациям о вашем высочайшем праве на жизнь и свободу!»
Константинидис возлагал большие надежды на революцию в России. В своем обращении к грекам Эвксинского Понта от 21 октября 1917 года он написал: «Революция в России показала нам пример вдохновляющего бескорыстия, которое возрождает надежду независимой жизни наций в будущем…» Первый международный съезд понтийцев, состоявшийся в феврале 1918 года в Марселе, официально попросил поддержки Советской России, направив телеграмму на имя Троцкого. «Желанием нашим является образование независимой Республики от русских границ до Синопа и в глубь материка…»